А художники малевали баталистические картины.
Поэты воспевали героев.
Композиторы писали гимны, похоронные и победные марши.
Скульпторы высекали надмогильные памятники, лепили маски убитых и героев.
Американцы, все оценивая на вес золота, заключали тысячные пари и с нетерпением ждали падения той или иной крепости. В общем, мир не был похож на самого себя. Миллиард людей, увлеченный одним потоком, шумел и спорил и каждый индивидуум уверял всех, что только его мнение близко к истине, что только он один знает правильный ход войны. Но опять, правда была только одна, правда та, что рушится и гибнет земля немецкая и русские войска блокируют Берлин. Русские же были и за Карпатами и двигались к Будапешту и Вене. Так как все мировое зло, все нити ведения войны были сосредоточены в Берлине, взятие столицы Австро-Венгрии не входило в планы русских. Престарелый Франц, по существу, не был уже императором, ибо друг его кайзер «вежливо» забрал в свои руки управление Австро-Венгрией. Франц-Иосиф пока еще подписывал бумаги и раздавал награды, но и это утешало неудачного Габсбурга. Австрийской армией руководили прусские генералы, а австрийские солдаты присягали двум императорам, Францу и Вильгельму. Итак, Гогенцоллерны победили Габсбургов. Кайзер Вильгельм, великий покровитель ислама, мечтал и о покровительстве буддизма etc., но магометане и буддисты быстро раскусили золоченые орешки кайзера и прокляли императора, имеющего три веры.
Боже мой, что творилось на белом… виноват, кровавом свете.
«К лесу, что ли», — обернулся на седле хорунжий Митрич и попридержал свою кобылу. За Митричем, вынырнув из-за деревьев и направляясь прямо по луговине, показались восемь казаков.
Светало быстро.
Синие отблески посветлевшего неба, смешиваясь с золотом предутренней зари, занявшейся на востоке, багрянили, обливали золотом распустившуюся листву молодых тополей. Роса еще не испарилась. Зябкий ветерок нет-нет да и порхнет, повеет по полю, зашевелит прошлогодними засохшими былинками, долетит до реки, где взбудоражит уснувшую воду, разгонит поднявшиеся клубы тумана. А воздух, напоенный запахами полевых цветов, ароматом лопнувших почек ив… так и врывался в грудь и пьешь, как вино, его без конца. К реке, которая причудливой лентой извивались по долине и курилась сырыми испарениями, зелеными кудрявыми уступами спускались к берегу заросли ольшняка и орешника. На другой же стороне реки, немного вправо, на пригорке, за песчаной косой, краснела черепичная крыша полуразрушенной фермы. А вокруг фермы призрачно-белым туманом, выделяясь на фоне зеленеющего пригорка, купами цвели вишни и яблони. По лугу серой лентой тянулась дорога.
«Благодать, — думал Митрич, — как и у нас, на Дону, и небо-то такое, и земля такая же, только степи не видно…»
— Ребятушки, — продолжал он уже вслух, — что-то немца не слышно, струсил, окаянный, все по перелескам прячется, в поле не выходит, стало быть, боится нашего брата».
Проговорил и подумал: «А что, если из засады угостят, заробеют мои ребята, лататы бы не задали, молодые еще, необстрелянные». Так подумал и опять оглянулся на них и удивился мыслим своим. А сзади него, растянувшись в змейку, средним аллюром скакали казаки, и не было видно в спокойствии их — ни трусости, ни робости, так и кипела в них могучая казачья сила. Все с Дона, что соколы, молодые, кряжистые, плечистые, в серо-зеленых рубахах, туго подпоясанных ремнями, с шашками слева, с пиками справа.
Вспомнилась Митричу родная станица. Вспомнился первый день объявления войны, когда на клич царский встрепенулись и ощетинились казачьи стаи. Сразу полстаницы ушло на войну. Даже дед Аксен и тот с печи скатился и на сход вышел, а на сходе такой гвалт поднял, что казаки диву дались, «откуда-де у него такая прыть взялась». Покричал, покричал дед, а потом зашагал к шинку. Очумел Аксен на старости лет, зеленого хватить вздумал. А шинкарь даже двери не отпер, высунул бороду в окно и деду на ухо: «Нет вина, дед, Царь запретил». Ошарашило Аксена, как кипятком ошпарило, диво дивное приключилося, чудо чудесное, постоял, постоял он, сперва правой пятерней в затылке поскреб, потом левой туда же слазил, а затем вздохнул и перекрестился: «И слава тебе, Господи, давно пора, давно пора». А наутро, когда бабы и казачки молодые табуном высылали на улицу казаков провожать, опять закряхтел Аксен и снова с печи слез и принялся искать свою шашку. Видно, совсем очумел старый. Да и не только он, а все казаки старые шашки повытащили, точить их задумали. Посмотрел на него Митрич и вымолвил: «Куда тебе, деда, немцев бить, теперь на пять верст стреляют, и никому не нужна наша шашка и пика… дома сидеть надо, внучат пестать». «Хе-хе, — усмехнулся старик, — найдется казаку и теперь работа, и когда турок били — пушки были, да без нас не обходились. Давай-ка сюда мою шашку». Махнул рукой внук и дал деду шашку. Целый день на камне точил старик Митричеву шашку и здорово выточил, покойник, не сталь, а зеркало, смотреться можно, а лезвие, что твоя бритва — волос на лету рубить; выточил, — а на другой день Богу душу отдал, в другой поход отправился.
На опушке казаки спешились. Прилегли. Лошадей увел дозорный. Митрич задремал. Остальные семь, достав из-за голенища по кисету, свернули цигарки и задымили. В лесу зачирикали птички.
В соседней усадьбе, в каких-нибудь тридцати верстах от отдыхающих казаков, разыгрывалась следующая сцена: на лесной поляне, примыкающей к усадебному саду, вытянувшись в струнку, стояли двадцать пять немецких улан, а перед уланами, поправляя монокль и брезгливо выпятив нижнюю губу, расхаживал офицер. «Негг Gross, — гремел он. — Kommen Sie, Herr Gross[32], — почему у вас нет пуговицы? а? оторвали? Русских копируете, разиня, а? Что?» «Ich… Ich…»[33] — пытался ответить провинившийся улан. «Молчать!» — не давая ответить, орал рассерженный офицер, — «я, я… что я… позабыли дисциплину, распустились, сию же минуту пришейте пуговицу, живо… марш!». Лицо офицера побагровело, он обернулся к остальным солдатам и продолжал: «Седлайте лошадей, возьмите пироксилин и будьте готовы через четыре минуты». Ровно через четыре минуты, с точной немецкой пунктуальностью, отряд из двадцати восьми германских улан выехал на разведку.
В этой усадьбе, брошенной на произвол судьбы бежавшими венгерскими магнатами, квартировал австро-германский полевой штаб. При штабе состояли три корпусных командира, полковники, авиаторы и целая армия офицеров. Распоряжения и приказы штаба отдавались по телефону, соединяющему местные штабы корпусов, артиллерийские батареи и наблюдательные вышки. На случай стремительного наступления русских войск и для спасения чинов штаба в парке усадьбы бессменно дежурили семь блиндированных автомобилей. Главными и наиболее ценными разведчиками для штаба служили шпионы, которым и выдавались здесь необходимые планы и инструкции. Лучшими шпионами считались гвардейские офицеры; последние великолепно знали русский язык и набирались исключительно из обрусевших немцев, покинувших Россию в день объявления войны. До войны это были вояжеры, представители заводов, агенты страховых обществ и т. д.; вообще шпионами выбирались должности, более удобные для продуктивной работы на своем опасном поприще. Были и влиятельные шпионы: директора русских оружейных заводов, владельцы обмундировочных мастерских, инженеры черноморских доков, офицеры русской армии и даже генералы. Например, был следующий случай: застрявший в России шпион, состоящий в русском подданстве и отправляющийся в действующую армию в чине русского прапорщика, предварительно собирал подписку на постройку новых германских судов и цеппелинов. Только после объявления войны выяснилась та прискорбная истина, что немцы ездили на русских. Во главе всех предприятий, на фабриках, заводах, в акционерных обществах и т. д. верховодили немцы. Немцы устраивали забастовки, немцы же сеяли вражду и смуту среди русского народа. Вся эта организация деятельно подготовляла почву для будущего успешного действия германского оружия. В полном смысле слова, немец был настоящим «пруссаком» и, как таракан-пруссак, жил в каждом доме. Но яд войны вытравил эту нечисть. Основательная чистка надолго освободила Россию от пут германизма. Слившись воедино и уповая на помощь Бога, встала и двинулась великая Россия на защиту царя и отечества. Понятно, Германия не ожидала такого единства и, кроме того, надеясь воевать только с Россией и Францией, она не рассчитывала встретить в числе своих врагов как Японию, так и Англию, да и думала ли она, что король Альберт поднимет против нее меч свой? Лучшее, что могла сделать Германия, это добровольно сложить оружие и подчиниться требованиям союзников, но этого она не сделала, наоборот же, зверским ведением войны, в первые же месяцы своего выступления, она оттолкнула от себя все культурные народы мира и сравнялась с единственными достойными союзниками — турецкими башибузуками. «Виноваты не мы, германский народ, что рухнула культура твоя, от сего дня ты будешь влачить жалкое существование и уже никто из вас не поднимет вверх усов своих, как делал кайзер, а, наказанный и презираемый всеми, ты обратишься в Вечного странствующого жида и не найдешь успокоения на лице земного шара».
Митрич сладко храпел. Лень ли обуяла казаков, солнышко ли разогрело казацкие спины, Бог знает, поддались они соблазну вздремнуть немного и трое их них заклевали носами. Солнце близилось к полудню. Река уже не дымилась, а синела, весенние лужицы, как осколки разбитых зеркал, раскиданных по полю, ярко сверкали в лучах весеннего солнца.
— Смотри, ребята… — вдруг протянул один казак и, приложив к глазам руку, пристально вгляделся за реку. — Кого это Бог несет, посмотри-ка в бинокль, Гриша.
Все обернулись и замолкли. Гриша вытащил из кармана бинокль и приставил его к глазам. За рекой скакали двадцать восемь улан. Впереди ехали три офицера. Когда отряд доскакал до фермы, один из офицеров спешился и постучал в окно. На его стук на крыльцо вышел старый немец в колпаке и, что-то сказав офицеру, увел его за собой. Через минуту офицер снова появился на крыльце, но уже не с немцем, а в сопровождении двух бел