Она не то кокетничала, не то издевалась.
— Часа два сидела я, моля бога, чтобы меня случайно не обнаружили…
— Вы богомольны? — сухо спросил прокурор.
— Нет, что вы! — воскликнула Лидия.
— Почему же вы посещали молитвенный дом баптистов?
Этот вопрос, видимо, развеселил Лидию. Рассмеявшись, она ответила:
— Я бога не признаю, а вот в служителя его, пресвитера, верю! Уж не знаю, его ли молитвами, но меня до конца никто на площадке не увидел. Часов в двенадцать, ночи, когда уже давно все крики внизу стихли, я осторожно спустилась к берегу. Здесь вскоре я нашла чью-то лодку с веслами и кое-как переправилась на ту сторону.
— А лодку?
— Мало ли лодок крадут по ночам! — цинично ответила Лидия и вдруг спохватилась. В голосе ее послышалась искренняя тревога: — Только не трогайте Андрея… гражданина Халюзина. Он — ни оном, ни духом!
Собственно, на этом и кончается наша история.
Обычно в заключение автор отвечает на воображаемые вопросы читателя. Это и называется эпилогом. Расскажем же и мы о дальнейшей судьбе наших героев.
Колосов окончательно порвал с Лидией. Женя как-то сразу воспрянул духом. На его мальчишеском лице стала чаще появляться улыбка. У Лидии были серьезные неприятности с правосудием. После отбытия принудительных работ она вернулась к Халюзину. Пресвитер рассудил, что, пожалуй, пусть уж лучше Лидия живет у него, все равно во всех газетах напечатали об этом единственном научно доказанном случае воскресения. Выгонишь — будет новый шум.
А тут произошла еще одна неприятность: казначей Постников был арестован за спекуляцию и тотчас с охотой выложил все о пресвитере. Рассказал он и о печальной судьбе Савельевой, той самой пожилой женщины со следами побоев, которую видел в окно молитвенного дома баптистов Женя. Савельеву били ближайшие молодчики пресвитера: продавец гастронома Крутиков, он же проповедник общины баптистов, и молодой человек без определенных занятий Костров, по прозвищу Жаба, исполнитель особых поручений Халюзина.
— А вы сами присутствовали при избиении? — спросил прокурор. Казначей, склонившись в полупоклоне, отвечал так предупредительно и любезно, будто его на званом обеде опрашивали, был ли он на премьере в театре.
— О, конечно, конечно. Только прошу учесть: сам не рукоприкладствовал, гражданин прокурор, уж от этого увольте!
— А за что же ее избивали?
Постников сделал значительное лицо:
— За несовместимые действия!
Прокурор продолжал терпеливо расспрашивать казначея:
— Да вы бы попроще, да поточнее рассказали. Что за действия?
Постников пригнулся к уху прокурора, точно рассчитывая на секретную интимность разговора:
— Дочке своей, комсомолке, рассказала все о Халюзине!
В общем, дело обстояло так, что Савельева, видимо, пыталась под влиянием пресвитера склонить свою дочь, студентку медицинского института, вступить в общину или хотя бы посещать моления. Савельева-мать рассказывала при этом о замечательных, по ее мнению, проповедях пресвитера, зовущего к добродетельной жизни.
«Истинная баптистская вера, — слово в слово вызубрила баптистка шпаргалку пресвитера, — учит добродетели, воздержанию от пьянства, правдивости, трудолюбию, то есть тому самому, чему учит и наша возлюбленная советская власть. И скромности, и смирению. Сказал господь: блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное. Что это, доченька, значит? Это значит, что нет никакой разницы, что на комсомольское собрание идти, что в молитвенный дом на молитву».
Дочь с удивлением слушала ораторствующую мать, которой до сих пор вовсе не было свойственно такое красноречие. А мамаша продолжала, ободренная молчанием дочки:
— Что пользы, если человек начитается книг умственных и газет предерзких, а душа его пуста? В чтении мирском нет опасения…
— Стоп, мама! — воскликнула дочка. — Ты с чьего голоса поешь? Кто тебя научил?
Ну, мамаша и скажи чистосердечно… Слово за слово, рассказала Савельева и о том, как «печется» о спасении их душ брат Халюзин. Рассказала о продуманной системе сыска, организованной им в общине, и о главном «доносиле» — уголовном типе Крутикове-Жабе, он, кажется, даже и не Крутиков: живет по подложному паспорту. Его цепко держит в руках пресвитер. Ну и исповеди дают пресвитеру богатый материал и возможность держать в руках и запугивать свою паству.
А девушка пойди и выложи все у себя в комсомоле, а оттуда материал пошел в областную газету, там напечатали фельетон под названием «За белыми занавесками». И пошло! Вот за это и били Савельеву, за язык длинный!
— А откуда Халюзин узнал, что это именно она разоблачила его дела?
Казначей даже удивился вопросу.
— Да она же сама ему на ближайшей исповеди и поведала! — воскликнул Постников…
А тем временем, воспользовавшись замешательством в стане баптистов, причт местного православного собора направил пресвитеру грозную бумагу: негоже, мол, действуете, граждане баптисты! Переманиваете к себе наших прихожан, а мы оскудели. Жаловаться будем!
Рассказывают, что эту предерзостную ноту доставил Халюзину бывший дьякон Федор Маркин, перебежавший к соборянам. Пресвитер обругал его «пятой колонной» и уволил, не уплатив выходною пособия. Теперь Федор Маркин судится с общиной.
А что касается самого пресвитера Халюзина, то прокурору удалось установить, что в прошлом он — председатель фотоартели в Дальнем городе, привлеченный к уголовной ответственности за мошенничества и удачно скрывшийся от дальнейшего следствия и суда. И на этот раз он после первого же разговора с прокурором бежал в неизвестном направлении. Местонахождение его сейчас энергично устанавливается, и, надо надеяться, что в скором времени он предстанет перед судом.
Серебряный подсвечник
Именно это и смущало следователя Хлебникова: подозреваемый во взломе сейфа Алексей Буженин только недавно вернулся из мест заключения, где он отбывал срок… за взлом сейфа.
Если бы улик было меньше, Хлебников с негодованием отверг бы версию о новом преступлении Буженина. «Черт знает что! — размышлял Хлебников, нервный и подвижный человек лет тридцати пяти. — Только что вернулся человек из тюрьмы, устроился на работу, дали ему в пригороде комнату, — и вдруг он решается на взлом сейфа в Ювелирторге! И похищает один-единственный серебряный подсвечник, которому, в общем, грош цена! Такое обвинение и неправдоподобно… и негуманно. Какую чертовскую травму наносим мы человеку! Но ведь с другой стороны…»
И снова — в который раз! — следователь стал сам себе перечислять основные улики против Буженина.
«Во-первых, мастерски сделанный взлом. Ясно, работал специалист, так называемый медвежатник. А в городе, кроме Буженина, нет хотя бы и бывших воров этой специальности. Дальше. Со двора легко проникнуть в магазин, а Буженин в ту ночь спал у своего друга Афончикова, в его квартире в том же дворе. С другой стороны, — размышлял следователь, — Буженин очень часто ночует у приятеля, ехать домой ему далеко. Так разве это улика? Что же тогда остается? Остается только то, что ограбление совершил опытный взломщик, а Буженин, вне всякого сомнения, именно взломщик и именно опытный. Но ведь этого явно недостаточно!»
Все же следователь решил допросить Буженина, однако только как свидетеля. «Когда Буженин пришел по вызову, следователю сразу стало ясно, что этот еще молодой и, видимо, физически не очень крепкий человек, взволнован и испуган. Он то и дело вытирал пот с лица, хотя было не жарко, и все откашливался, точно его что-то душило. Следователь старой школы, ну хотя бы вроде Порфирия Петровича из Достоевского, — подумал Хлебников, — обязательно придрался бы к его волнению, еще, мол, одна улика. А разве нельзя иначе понять и объяснить все — страхом перед неосновательным обвинением?»
— Вы ничего особенного не слышали в ту ночь, когда ночевали у Афончикова? — спросил он Буженина. Неожиданно простой вопрос вызвал у допрашиваемого не то досаду, не то неудовольствие.
— Я… не всю ночь был у Афончикова, — ответил он с запинкой.
— Позвольте, а вот домработница Афончиковых дала показание, что вы легли спать в одиннадцатом часу вечера!
— Ну и что же? — угрюмо возразил Буженин. — Ей за семьдесят, она сама вскоре улеглась спать — и как в воду. Из пушек стреляй — не услышит.
«Да он точно сам домогается, чтобы на него пало подозрение!» — подумал следователь и спросил:
— А вы, что же, очень шумели?
— Нет, — спокойно ответил Буженин, — я ушел почти бесшумно.
— А куда же вы ушли среди ночи? — несколько более темпераментно, чем положено следователю, воскликнул Хлебников.
Допрашиваемый, отвечая, упрямо смотрел в сторону:
— Куда я уходил, это к делу не относится…
— Вы обязаны отвечать на вопросы, — строго напомнил следователь. — Это в ваших же интересах.
— А откуда вы знаете, что я так уж берегу свои интересы? — без воякой насмешки, очень серьезно, сказал Буженин.
Следователь, в свою очередь стараясь быть спокойным, заметил что-то вроде «Это дело ваше» — и объявил, что свидетель может быть свободным. Буженин поднялся и ушел, вежливо попрощавшись.
Районный прокурор Зарницын согласился с Хлебниковым.
— Привлекать этого вашего Буженина пока нет оснований, — сказал прокурор, пожилой человек с мечтательными глазами. Его в кругу товарищей так и называли — Мечтатель, но глаза его были тут ни при чем: свою кличку он заслужил склонностью несколько глубже проникать в психологию свидетелей и обвиняемых, чем это принято в повседневной практике.
— Но… — добавил тут же Зарницын, — все это немного странно. Он не отрицает своего ухода. А зачем бы ему подыматься среди ночи? Ведь он, кажется, дал показания в том смысле, что среди ночи ушел из дома Афончиковых? И только не желает сказать, куда ушел? Так, что ли?