И он рассказал об одном судебном деле, в котором он участвовал в качестве народного заседателя.
По его словам, к судье пришел на прием подполковник, еще далеко не старый офицер, занимавший видную должность в военном учреждении. Посетитель рассказал, что в последнее время некие анонимы уличают его в присвоении социалистической собственности, в развратном поведении и в прочих неблаговидных делах. Судья спросил, кого подозревает подполковник в авторстве. Оказалось, что подозрение жалобщика падает на его знакомую молодую женщину, инженера-химика завода Галушкину. Судья вызвал Галушкину. Та с возмущением отвергла подозрение, сослалась на свое безупречное прошлое, представила отличные характеристики с места работы, где она, кстати сказать, была неоднократно премирована за производственную и общественную работу. Наконец, выполняя просьбу судьи, она написала под его диктовку несколько строк, и судья убедился в полнейшем несходстве ее почерка с почерком автора анонимных писем.
По всей видимости, пасквили писал какой-то сослуживец подполковника, они были полны подробностей служебного свойства и даже именовались «рапортами». Должно быть, автор, незаметно для самого себя, впал в привычный ему стиль. И судья написал на жалобе: «Даже невооруженным глазом видно, что анонимки писала не Галушкина». И отказал в возбуждении дела о клевете против Галушкиной.
Как рассказал дальше Гусев, подполковник обратился в областной суд. Он писал, что одно дело — невооруженный глаз судьи, а другое — наметанный глаз специалиста-эксперта, вооруженного лабораторными приборами. Областной суд согласился с жалобщиком и предложил рассмотреть дело по существу, с участием эксперта.
— И вот тут-то, — рассказывал Гусев, — разыгралась такая история. Судья, перед назначением дела, послал письма неизвестного и образец почерка Галушкиной на экспертизу в криминалистическую лабораторию. И оттуда за час до открытия заседания пришел ответ, что анонимки писала, пытаясь изменить свой почерк, именно Галушкина!
В судебном заседании на вопрос судьи, какого она мнения о подполковнике, Галушкина воскликнула:
— Честнейший человек!
— А зачем же вы пытались опорочить честнейшего человека? — спросил судья и протянул Галушкиной акт экспертизы.
Она ничуть не смутилась! Весело улыбнувшись, как человек, удачно пошутивший, Галушкина сказала:
— Ну, и писала, ну, и что же? Подумаешь!
— Может быть, у вас были свои счеты с потерпевшим?
— С ним — нет, но с его женой мы в ссоре!
… — Суд тогда приговорил клеветницу к исправительно-трудовым работам по месту службы с вычетом двадцати процентов из зарплаты, — закончил свой рассказ Гусев, — фактически же дело свелось к тому, что она уплатила около тысячи рублей, да и то в рассрочку на шесть месяцев.
— Очень уж милостив был наш закон к клеветникам-анонимщикам, — вздохнул Никитенко, — теперь-то он построже!
— Так вот, — вернул Гусев своих товарищей к обсуждаемому вопросу, — я и думаю, что несходство почерка этого старика с подписью на заявлении еще ничего не доказывает.
— Вы допускаете, — спросил Ковылин с удивлением, — что заявление подписал Корецкий нарочито измененным почерком? А зачем же он вообще тогда его подписал? Послал бы без подписи!
Директор собрался возражать, но тут члены комиссии уже поравнялись с дощатыми воротами, на которых была прибита аккуратная жестянка с номером «20».
— Вот здесь, по-видимому, — сказал директор, останавливаясь.
— Позвольте! — воскликнул Никитенко. — Да ведь именно здесь и живет наш Александр Николаевич Шорин! А Данилины — это домовладельцы, с которыми у него самые неприязненные отношения! Я сейчас вспомнил! Александр Николаевич много раз просил меня как предместкома помочь ему в получении другой квартиры!..
Во дворе стояли два флигеля. Один — большой, свежевыкрашенный, в пять окон, с тамбуром и палисадником, другой — покосившаяся набок хижина в два подслеповатых окна.
— Вот в этой «хижине дяди Тома», — сказал Никитенко — и живут Шорины.
Подступы к жилищу Шорина были преграждены огромной лужей. Казалось странным: откуда она взялась — ведь дождя не было уже несколько дней и вокруг было сухо. Это усугублялось еще и тем, что «берега» лужи со стороны ворот были по-видимому искусственно наращены.
— И в тот раз я застал эту же картину, — воскликнул Никитенко.
— Дамбу здесь строили, что ли? — изумился директор.
— Видимо, кто-то решил соорудить здесь мощную плотину для сточных вод, — пробурчал Ковылин, пытаясь пробраться, к флигельку справа, используя для этого флангового движения едва заметную полоску земли у забора. Гусев и Никитенко решили обойти лужу слева. Однако и Никитенко и его товарищи потерпели полную неудачу: все трое подошли к крыльцу флигелька с мокрыми ногами.
Надо думать, в окно их видели: дверь открылась навстречу гостям и приветливый женский голос пригласил их войти.
Перед судьей сидел седой коренастый человек. Живые молодые глаза его были подведены морщинами. Чисто выбритый, в хорошо выутюженном летнем парусиновом кителе, Александр Николаевич Шорин выглядел военным в отставке. Впрочем, судя по его словам, он и в самом деле отдал армии десять лет жизни.
Судья, еще совсем молодой человек, внимательно читал заявление, которое принес Александр Николаевич. Заявление было написано от руки. Легко можно было заметить, что его писали под влиянием искреннего и живого чувства.
«Я уже много лет страдаю под игом домовладельцев — супругов Данилиных, — писал Шорин. — Много раз они измывались над моей семьей, прибегая к клевете. Два раза дело доходило до суда, когда Данилиным приходилось дать ответ за наносимые нам оскорбления и даже побои. Оба раза суд признавал „достойных супругов“ виновными и штрафовал их. Но Данилины готовы заплатить и больше, лишь бы им дали поиздеваться над старым педагогом и его семьей!
Домогаясь нашего выселения, Данилины два или три раза обращались в суд с исками, приводя каждый раз новые доводы: то обвинят нас в неплатеже, то в плохом поведении. Каждый раз суд отказывал в этих исках, а домовладельцы искали и находили новые способы отравлять нам жизнь. Теперь они оклеветали меня перед министром.
Прошу привлечь к уголовной ответственности обоих супругов Данилиных за систематическую и злостную травлю, имеющую целью выжить нас из дома».
Далее следовал внушительный список свидетелей, которых заявитель делил на две части: на тех, кто слышал клевету, и на тех, кто может охарактеризовать Шорина как человека и гражданина.
— Так, так, — сказал судья, дочитав до конца и внимательно поглядев на посетителя, — а, собственно, откуда вы знаете о заявлении, поступившем в министерство?
— А ко мне приходила комиссия, выделенная для проверки сообщаемых фактов, — живо отозвался Шорин. — После того, как товарищи выяснили все пункты обвинения, они мне показали и само заявление и даже выдали копию. Вот она.
— А кто входит в комиссию? — спросил судья.
Шорин ответил и добавил, что всех трех членов комиссии он включил в список вызываемых свидетелей.
— А Корецкого? Почему вы не просите вызвать Корецкого, чья подпись стоит под документом?
— Так ведь он здесь не при чем! — воскликнул Шорин. — Старик решительно отрицает, что это его подпись!
— Так, так, — снова сказал судья, видимо, что-то обдумывая. — Оставьте заявление, я дам ему ход.
Шорин, видимо, хотел еще что-то спросить, но сдержался и встал.
— Учтите, товарищ судья, прошу вас, — сказал он, — тяжело мне живется из-за всей этой глупой истории. Я чувствую себя дома, как в осажденной крепости…
Спокойный, ровный голос его неожиданно дрогнул.
— У жены участились сердечные приступы, — закончил он и, сдержанно поклонившись, вышел из судей, скало кабинета.
— Так, так, — вздохнул судья и позвал секретаря участка Любу.
— Пишите! — сказал он Любе, студентке заочного юридического института, — пишите!
И судья продиктовал ей постановление о передаче дела прокурору для предварительного следствия.
«В данном случае, — писала Люба своим превосходным почерком, — необходим ряд следственных действий, вызываемых, в частности, неясностью вопроса об авторстве заявления министру. Здесь требуется экспертиза почерков граждан Г. Б. Корецкого, И. В. Данилина и, возможно, других. Кроме того, в ряде случаев желательны очные ставки, а также нужно, поставить перед экспертом-психиатром профессором К. вопрос о предполагаемых причинах психического заболевания взрослой дочери Данилиных… Выяснить место пребывания учителя в годы войны… Уточнить степень родства с расстрелянным по приговору суда Шориным… Поэтому дело по обвинению супругов Данилиных в клевете передается прокурору района для предварительного расследования».
Получив дело, прокурор допросил множество свидетелей, навел ряд справок. Попутно, как это иногда бывает, возникли новые неясности и противоречия.
Знакомясь с делом, вернувшимся от прокурора, судья увидел ряд показаний свидетелей о том, что и муж и жена Данилины упорно, точно по заранее разработанной программе, повторяли в разговорах со знакомыми и даже незнакомыми людьми все те пункты обвинения против Шорина, которые содержались и в заявлении министру. «Простое совпадение? — размышлял судья. — Едва ли. Скорее, согласованные действия. С другой же стороны, Корецкий мог и по собственной инициативе написать свое заявление министру…»
Судья со вниманием прочитал акт экспертизы почерков Данилиных и Корецкого по сопоставлению с подписью в заявлении министру. Эксперты пришли к таким выводам: это подпись не Корецкого, однако подделка подписи совершена не Данилиными. «Да, но вспомнив старинный совет римлян: „Qui prodest?“, то есть рассмотри, кому выгодно данное действие, — продолжал судья свои размышления. — А выгодно оно, конечно, тем, кто и раньше распространял те же позорящие Шорина сведения, а именно выгодно Данилиным. Но, говорят нам, подписали не они. Тогда кто же? Может быть, кто-нибудь по их просьбе?..»