Судья нашел в деле и добытую прокурором справку военкомата, полностью подтверждающую четырехлетнюю службу Шорина в строевой офицерской должности в период Великой Отечественной войны. Расстрелянный К. Н. Шорин — о чем в деле также — появилась справка — в родстве с учителем Александром Николаевичем не состоял.
Распорядившись приобщить к делу четыре других (по искам Данилиных к Шориным о выселении и по обвинению Данилиных в оскорблениях, нанесенных семье Шориных), судья назначил дело к слушанию в зале областного Дома учителя: не было сомнений, что процесс вызовет повышенный интерес учителей, хорошо знавших Александра Николаевича Шорина.
Шорин не был тем добродушным и несколько чудаковатым учителем, какого обычно рисуют в школьных повестях, когда авторы хотят показать «хорошего» педагога. Он был строг и требователен, но ученики его любили. Любовь эта пришла не сразу. Началось, собственно, с пустяка. На уроке Шорина в шестом классе кто-то из учеников играл под партой на детском музыкальном ящичке. Сыграет такт-другой и замолкнет. Ученики или давились от смеха или старательно делали безучастные лица. И только один, с толстым, точно отечным лицом, Виктор Козорезов, демонстративно держал руки на парте; глядите, мол, уж я-то не при чем. А на переменке Козорезов подстерег Шорина в коридоре и, трусливо оглядываясь по сторонам, зашептал:
— А я знаю!
— Что ты знаешь? — хмуро спросил Шорин.
— Знаю, кто играл. Сказать?
Учитель внимательно поглядел в красное, испуганное и вместе с тем как бы торжествующее лицо Козорезова и неожиданно для мальчика, а может быть и для себя, ответил:
— Не надо.
И двинулся дальше.
Мальчишки неизвестными путями узнали об этом разговоре…
И вот сегодня учителю пришлось прийти в суд, чтобы отстаивать свою честь, ибо во всяком процессе о клевете обвинитель всегда в какой-то степени и обвиняемый, которому необходимо рассеять змеиный шепот клеветников.
Учитель рисования и председатель месткома школы Никитенко опасался возможности столкновений между «сторонами в процессе», как теперь стали именоваться Данилины и Шорины. Когда еще начнется заседание суда, а семья Шорина и домовладельцы неминуемо встретятся в узких коридорах Дома учителя и тогда не миновать взаимных упрекав и обвинений! На людях это будет выглядеть постыдно для старого учителя.
Никитенко решил не отходить от Шориных, пока не начнется суд, и это его доброе намерение Данилин попытался впоследствии обратить против него. Никитенко, взяв под руку Шорина и пригласив его жену и дочь, повел их в большой старый сад, примыкавший к дому и когда-то принадлежавший вместе с домом местному тузу.
— Слыхали? — устало спросил Шорин у Никитенко, — директор порекомендовал мне отказаться от председательствования в обществе преподавателей математики! Говорят, мне неудобно возглавлять коллектив педагогов.
— Это почему же неудобно? — удивился Никитенко.
— Да потому, что, по его мнению, я скомпрометирован. Он мне прямо сказал: «Знаете, говорят, что нет дыма без огня. Я, конечно, убежден в вашей невиновности, но другие педагоги, наверно, будут думать именно в плане этой поговорки. Возможны даже соответствующие выступления на заседаниях общества — что хорошего?»
— Какая нелепая логика! — возмутился Никитенко. — Наш Гусев всегда отличался трусостью. И вы согласились?!
— Нет! — твердо ответил Шорин. — Я ни в чем не виноват, и мне нечего бояться.
— Папа — не трус! — с горячностью сказала дочь Шорина Ира, восемнадцатилетняя красивая рослая девушка.
— Меня тоже кое-кто на курсе пытался задеть! — со смехом призналась она. — Твой папа, мол, тянул тебя за уши из класса в класс.
— Это кто же тебе так сказал? — тихим голосом спросила мать.
Девушка молчала.
— Найдется, кому сказать гадость! — заметил Никитенко. — Нет, надо, надо дать по рукам этому старому клеветнику.
В зале, выходящем окнами в сад, послышался приглушенный шум.
— Открывается заседание! — сказал Никитенко. — Идемте!
Свидетелей, как водится, удалили, и все же зал был полон. В первом ряду, против судейского стола, сидели профессор-психиатр К., бритый человек средних лет с аккуратным пробором седеющих, когда-то жгуче-рыжих, волос, и два молодых эксперта-почерковеда. Справа от центрального стола были отведены места для супругов Данилиных — подсудимых, а слева — для потерпевших, то есть четы Шориных; рядом с ними была дочь Ирина.
Районный прокурор Сомов устроился за столиком у стены. Он внимательно посмотрел на пожилого адвоката, сидевшего за небольшим столом впереди подсудимых. Адвоката Кириллина прокурор Сомов знал уже давно… «Силен!» — подумал он о своем противнике не то с сожалением, не то с удовлетворением.
И отведя глаза от спокойного лица адвоката, он сосредоточил внимание на участниках процесса.
Шорин сидел бледный и решительный. Его жена что-то шептала дочери, глотая слезы. Ира держала руку матери в своей и, видимо, старалась успокоить старую женщину.
Гораздо выразительнее была группа Данилиных. Глава семьи — Иона Андреевич Данилин, щуплый с бегающим взором и тонкими поджатыми губами под седой щеточкой коротких усов, с грязно-белыми волосами, держался на скамье подсудимых гордо, как посаженый отец на свадьбе. Жилистая его шея торчала из празднично белого, чересчур узкого воротника. Зеленый в красную крапинку шелковый галстук подчеркивал независимый характер и непоколебимость позиции его владельца. Новый с иголочки широкий жесткий пиджак с непомерно длинными рукавами почему-то выглядел на его щуплых плечах сделанным из жести.
Рядом с ним возвышалась его жена — усатая женщина с пышными формами, одетая в зеленое шелковое платье со множеством оборок. Дочери с ними не было.
«Серьезная пара! — полусерьезно, полунасмешливо подумал прокурор. — Кажется, не в добрый час поселился у них Шорин!»
С первых же минут процесса начались непредвиденные осложнения. Ответив отрицательно на вопросы о виновности, Данилин отказался сесть на место:
— Желаю сделать заявление!
— Какое заявление? — с некоторой досадой спросил судья.
— Так что договаривались они с гражданином Никитенко! — отчеканил Данилин по-фельдфебельски, сделав руки по швам.
— Кто «они?» — спросил судья.
— Семейка Шориных! Сам видел: уединились перед судом в саду и, значит, обо всем там договоренности достигли. А какое право имел свидетель Никитенко разговаривать перед судом с Шориным, с моим врагом?!
— Хорошо, когда будем допрашивать свидетеля Никитенко, мы учтем и проверим ваше заявление, — сказал судья.
Данилин, видимо, собрался возражать, но жена сердито потянула его за полу пиджака и Данилин послушно опустился на свое место.
Выслушав мнение сторон, суд постановил сначала допросить подсудимых, первым — мужа.
Подсудимый не столько оправдывался, сколько нападал на Шориных. По словам Данилина, его квартиранты лишили всю семью домовладельцев покоя. Поставив себе целью выжить Данилиных из их собственного дома, Шорин сколотил «агрессивно-наступательный блок» (это было подлинное выражение Данилина), включив в него Криворучко. Кроме того, добиваясь его, Данилина, окончательной гибели, Шорин пытался изобличить его в хищениях со склада, но он, Данилин, честнейший человек, а вот Шорин — тот явно антисоветский элемент.
— В чем же это проявилось? — спросил судья.
Разгоряченный собственными показаниями Данилин воскликнул:
— Да вот, извольте видеть, когда мой квартирант Криворучко собрался переехать на жительство в колхозную местность, Шорин, опасаясь ослабления агрессивного блока, отговаривал его: ты-де там пропадешь, там-де тебе не дадут заработать на жизнь! И потом, когда еще строился Волго-Дон, Данилин возмущался: вот что делают! Дон на куски режут шлюзами!
— Сами слышали эти разговоры?
— Жена слышала!
Судья обратился к гражданке Данилиной:
— Подсудимая, вы слышали эти разговоры Шорина?
Данилина, встав, высилась рядом с тщедушным мужем, как монумент. Толстые щеки ее пылали.
— А хоть и не слышала, так разве люди будут врать? — резко спросила она, подбоченясь. — Мне люди говорили, а они слышали!
— А какие же это люди? Можете назвать? — задал вопрос судья.
— Протокола не веду, — отрезала Данилина, сделав ударение в слове «протокол» на первом слоге. — Это мне ни к чему.
— Хорошо, садитесь, — сказал судья гражданке Данилиной и предложил ее мужу продолжать показания.
Раздраженный видимой неудачей, Данилин уже еле сдерживался. Ему хотелось наговорить суду дерзостей, он уже подозревал судью в пристрастии. Лицо Данилина налилось свекольным румянцем, злые глазки сузились. Голос его стал тоньше.
— Чего же еще продолжать, — воскликнул он, — если уж вам сказанного мало!
Все-таки он перечислил еще и еще проступки и преступления Шорина, своего мучителя: Шорин своими издевательствами над семьей довел дочь Данилиных до сумасшествия, а в то же время незаконно потворствовал переходу собственной дочери из класса в класс без экзаменов. А совсем недавно избил жену Данилина, вот и медицинское свидетельство.
И Данилин положил на судейский стол какую-то бумажку без штампа и печати.
— Так, так, — сказал судья. — Значит, жалобу министру это вы писали?
— Нет, не я! — ответил Данилин.
— Не вы, а здесь, на судебном заседании, повторяете все те обвинения, которые содержатся в заявлении министру!
Данилин в первую минуту ошалело молчал, но потом воскликнул:
— Нет, не во всем! Насчет того, что его брат был расстрелян как бандит я ничего сейчас не сказал!
— А раньше? — невозмутимо спросил судья. — Раньше говорили? Что же вы молчите? Вот и выписку из газеты с судебным отчетом вы приложили к заявлению министру…
— А почему бы мне и не приложить, если был такой отчет? — запальчиво воскликнул Данилин и, только прислушавшись к тотчас возникшему в зале хохоту, поспешно прибавил: