— Вот видите! — вскочил Данилин. — На меня все взваливает! Вот о чем у них была договоренность в саду-то!
— Нет! — с достоинством возразил Никитенко. — Я и увел Шориных в сад, чтобы оградить их от вашей брани хоть здесь, в суде!
Далее Никитенко подробно рассказал суду о неприятностях и притеснениях, чинимых семье Шориных со стороны домовладельца и его жены.
Все клонилось к тому, чтобы заставить семью учителя освободить квартиру, нужную домовладельцу для квартирной спекуляции. Данилины стали усиленно распространять слухи, позорящие Шорина как гражданина и педагога. А тут пришла из Москвы бумага за подписью почтенного человека архитектора Корецкого, повторяющая все те же обвинения против Шорина. На первый взгляд получалось, что о нехороших делах учителя говорят и пишут со всех сторон…
— А разве нашлись люди, которые расценили события именно так? — спросил судья.
Свидетель замялся, но потом решительно сказал:
— Да, нашлись! Прежде всего наш директор Гусев. Он не то что поверил в эти грязные выдумки, но у него, видимо, остался на душе какой-то осадок; нет, мол, дыма без огня!
— И что же, этот осадок оказал на директора какое-то влияние? — снова спросил судья.
— Да, оказал, — подтвердил Никитенко с сокрушенным видом. — Шорин не мог не почувствовать, что вокруг него как-то сгущается атмосфера. Кое-кто стал на него в школе коситься… И секретарь партбюро Ковылин, проходящий здесь свидетелем, и я, как председатель местного комитета, делали все, что в наших силах для облегчения судьбы нашего товарища, всеми уважаемого беспартийного педагога, но не всегда нам это удавалось. Что нам удалось — это мы добились в райисполкоме предоставления Шорину хорошей квартиры в новом доме…
Сразу же после этих слов на скамье, где сидели Шорины, и на местах подсудимых началось волнение.
— Я этого не знал! — не удержался от радостного восклицания Шорин.
— Да, — продолжал свидетель, — я хотел преподнести Шорину эту новость как сюрприз накануне вселения, но теперь дело повернулось так, что…
Он не договорил. Гражданка Данилина поднялась во весь рост. Из кирпичной сделавшись багровой, она выдохнула своими мощными легкими, точно клич дикарей:
— Избавились, слава тебе господи!
В зале раздались негодующие выкрики. Судья призвал присутствующих к порядку и строго предложил Данилиной сесть на место, после чего пригласил следующего свидетеля — Корецкого. Он вошел элегантный, спокойный, уверенный в себе.
Нет, заявления он не писал и не подписывал, даже не знал о его существовании. Почему Данилин выбрал именно фамилию Корецкого? Этого свидетель не знает. Может быть, для того, чтобы хотя бы на первых порах придать заявлению убедительный и солидный вид.
Ряд педагогов школы дали показания о полнейшей ложности всех утверждений Данилиных, в том числе и касающихся дочери Шорина. Ирина училась отлично и совсем не нуждалась в отцовской «протекции».
Особое внимание суда и присутствующих в зале вызвали показания свидетеля Криворучко, того самого квартиранта Данилина, которого будто бы Шорин уговаривал не ехать в колхоз.
Криворучко, работающий закройщиком-модельером на местной обувной фабрике, стал решительно отрицать подобный разговор.
— Все это чепуха, — сказал он. — Я даже не собирался уезжать в колхоз, все с начала и до конца выдумано.
— А правда ли, что Шорин сколотил из жильцов дома блок против домовладельца? — спросил судья.
— И это чепуха, — хладнокровно ответил свидетель с видом врача, ставящего бесспорный диагноз. — Он сам, Данилин, в драку со всеми лез!
Свидетелям адвокат задал лишь несколько вопросов… Все они касались одного и того же: не могла ли чета Данилиных, высказывая хулу по адресу Шориных, добросовестно заблуждаться по поводу фактов?
Как ни осторожно задавал свои вопросы опытный адвокат, ответы он получал убийственные.
— Знает кошка, чье мясо съела! — между прочим ответил свидетель Криворучко, и адвокат не стал домогаться дальнейшей расшифровки этого ответа.
Потом давал заключение профессор К., известный психиатр. На основании истории болезни дочери Данилина, Анны, 38 лет от роду, и изучения личности больной профессор пришел к выводу, что она заболела тяжелой душевной болезнью хронического характера задолго до появления в доме семьи Шориных.
Экспертиза почерка подтвердила то, что в сущности было уже известно суду из судебного следствия, а именно: подпись под заявлением министру сделана не Корецким. Новым был вывод экспертов, что по всем данным эту подпись сделал гражданин Дубенков, 19 лет.
Наконец судебное следствие было закончено, и суд приступил к прениям сторон. Слово было предоставлено прокурору.
— Товарищи судьи! — сказал прокурор. — Пусть не тревожат вас сомнения, кто именно написал и подписал именем гражданина Корецкого ложный донос министру. Вы сами слышали: это сделал племянник подсудимого Данилина по наущению своего дяди. Злобно, из-за угла наклеветал гражданин Данилин на учителя Шорина и трусливо скрылся за спиной своего друга детства Корецкого. Трусливый клеветник — вот кто этот «дядя»!
— А племянник? Он вызвал здесь смех, но ведь этот тунеядец готов на любое преступление, лишь бы ему посулили деньги!
— И пусть нам не говорят, что в клевету Данилиных никто не поверил, зная добрую репутацию Шорина. Это неверно! «Нет дыма без огня», — так рассуждают многие. И хотя нередко дым бывает именно без огня, рассуждение это так глубоко вошло к нам в кровь и в плоть, что даже такой передовой человек, как директор школы товарищ Гусев, и тот поколебался…
— Вопрос ясен, товарищи судьи. И Данилин, и его жена, послушно распространявшая клеветнические слухи, и их достойный племянник заслуживают возмездия!
Получивший слово адвокат снова не оспаривал лживости отзывов Данилиных. Он пытался лишь расшатать важный устой обвинения, а именно: заведомую лживость. Однако доводы его звучали неубедительно…
Вместо последнего слова Данилин прочитал по бумажке злобный и велеречивый сумбур. Данилина заплакала и сказала, что она тут не при чем, а делала все по указанию мужа.
Суд удалился на совещание, и через час судья зачитал приговор: Данилин и его жена признавались виновными в клевете на Шорина и осуждались по новому уголовному кодексу[2]: первый на шесть месяцев лишения свободы, вторая — к штрафу в 500 рублей. Городскому коммунхозу предлагалось предъявить к гражданину Данилину иск об изъятии домовладения, ввиду прямого и нарочитого его разрушения.
— Я жаловаться буду! — яростно крикнул Данилин.
— Тише! — строго сказал судья и прочитал частное определение: «Явного тунеядца и вора-рецидивиста Дубенкова привлечь к ответственности со взятием под стражу из зала суда».
Двое милиционеров, стоявших у двери, подошли к опешившему «племяннику».
Корзина с сюрпризом
Младшему технику-лейтенанту Славе Казанцеву не повезло. Купаясь поздней осенью в реке, он простудился, долго болел какой-то свирепой ангиной, и в результате у него, по словам врачей, захандрило сердце.
Дважды Славу посылали в Кисловодск. Во второй раз главврач санатория при выписке дал ему запечатанный конверт на имя командования. Когда Слава вернулся, его не допустили к несению службы и вскорости оформили увольнение из армии по болезни.
— Года через два все пройдет, вернетесь к нам! — доброжелательно сказал Славе капитан медицинской службы, увидев, как потемнело лицо молодого человека. Поедете домой, а там будет видно!
Домой. Но дело в том, что у Славы осталась одна лишь старшая сестра Ольга. С мужем она была в разводе и жила в Москве в одном из переулков Арбата, со своими двумя детьми: Аллочкой восьми лет и трехлетним Колькой. Слава знал, что у сестры одна комната и что ему никак не следовало бы приезжать к ней. Однако сестра прислала ему длинное письмо, полное нежных слов и настоятельных просьб приехать в Москву. «Не беспокойся, — писала она, — будешь ночевать у соседа, он хороший человек, работает старшим механиком гаража, зовут его Яков Иванович Погребной. Он сам просит, чтобы ты приехал и не стеснялся его. А в Москве есть замечательные специалисты, тебя быстро вылечат. И работать устроишься по специальности. Приезжай скорее, Славик!»
Слава понял, что сосед сестры — не просто сосед для нее, и порадовался, что одиночество Ольги кончилось. Что же, в Москву так в Москву. Это не худший вариант.
Слава собрался в путь. Друзья-однополчане хотели устроить проводы, но Слава наотрез отказался. Ничего веселого в вынужденном уходе из армии для него не было. В этих случаях лучше молча да поскорей.
Спустя сутки Слава уже входил в двери старого дома в Кривоколенном переулке.
В передней встретил Славу, помимо сестры и ее двоих детишек, какой-то пожилой человек с широким скуластым лицом.
— Это Яков Иванович, — сказала Ольга, краснея. Слава посмотрел на милое смущенное лицо сестры, заметил новые морщинки у ее глаз, таких же серых, как у него самого, и почему-то ему стало жаль Ольгу. Он с гневом подумал о прежнем ее муже, инженере Куробцеве, грубо обращавшемся с нею и ушедшем к какой-то белокурой девице.
— Ну, будем знакомы! — радушно сказал Яков Иванович. — Чего же мы здесь стоим? Пойдем в помещение!
«Как он странно говорит — „помещение!“» — подумал Слава.
Стол был накрыт в комнате Якова Ивановича. Слава заметил, что, помимо одинокой бутылки грузинского вина «саперави», спиртного на столе не было. Стояли разные закуски, нарезанная неровными кружочками лежала колбаса, в центре стола высился покупной торт. «Сразу видно, что в доме не пьют, — подумал Слава. — Это хорошо! Хоть не пьяница…»
Яков Иванович посадил за стол Ольгу, рядом с ней — Славу, дальше — детей, а напротив уселся сам. При этом он все время тревожно-влюбленными глазами смотрел на Ольгу, точно спрашивая ее: «Так ли? Правильно ли?»
Но, видимо все было правильно. Ольга ела сама и угощала брата. Детишки, притихнув было в начале, за столом разошлись и спрашивали дядю Славу: не летчик ли он? Почему-то в наше время дети особенно уважают этот род войск.