— Что с тобой? — услышал он ее шепот. Она стояла за его стулом и, наклонившись, почти касалась губами его уха. — Что-нибудь произошло?
Слава хотел сказать: «Ничего!», но невольно прошептал:
— Беда! Меня несправедливо обвинили…
Он прикусил язык, вспомнив, что не сказал Наташе, ее родителям и ее друзьям о своей работе в магазине. Он поступил глупо, по-мальчишески, и вот теперь на него все обрушится. Если даже и «сознаться», то и Наташа и другие подумают: «Он нам солгал, наверно, он теперь опять лжет!»
А первым, по его мнению, восстанет против него вот тот, голубоглазый худой, с тонкими губами злюки: помощник районного прокурора Голубинский. Этот-то уж, наверно, порадуется несчастью Славы! Разве Голубинский не был увлечен Наташей? Был, это все знают!
— Выйдешь в мамину комнату, там поговорим, — сдержанно прошептала Наташа, и Славе показалось, что ее голос звучит враждебно.
Улучив удобный момент, Слава поднялся, сказал что-то смешное высокой девушке с прической а-ля пушкинская Татьяна, та захохотала («и до чего я стал ловким притворой!» — ужаснулся в душе Слава), и юноша незаметно вышел в другую комнату, прикрыв за собой дверь. В комнате, слегка освещенной уличным фонарем, он увидел у окна Наташу.
— Говори мне правду, — настойчиво сказала Наташа. — Между нами не должно быть недоговоренного!
Он рассказал. Рассказ его был короток. Он замер, ожидая своего «приговора».
— Конечно, тебе не надо было скрывать от меня, где ты работаешь, — мягко сказала Наташа, едва он замолчал. — Но ведь и я не сразу сказала тебе, что я следователь! Тут мы почти квиты. — Я верю тебе, что ты уплатил за это проклятое вино. И зачем только ты вздумал его покупать?! Верю, верю, верю! Но дело в том…
— В чем? — спросил Слава, потому что новая пауза затягивалась.
— В том, поверят ли тебе официальные лица. А они на слово верить не могут. Но знаешь что?
Слава заметил в неверном свете уличного фонаря, что лицо Наташи прояснилось.
— Знаешь что? А все-таки, мне кажется, есть возможность проверить эту твою Петрову. Ты вот что скажи: общее количество «сюрпризных» корзин было известно? Не знаешь? Ну, я думаю, что было. Теперь так: ведь у кассирши остаются в кассах контрольные ленты? Стало быть, всегда есть возможность проверить, сколько было выбито чеков со стоимостью корзин?
— Видишь ли, — со вздохом сказал Слава, — а что, если покупатель купит не только корзину, а, скажем, еще две бутылки шампанского? Вот уж итог на чеке будет иной, и это помешает нашей проверке. Получено по чеку пятнадцать рублей, к примеру. Входит сюда и эта чертова «корзина» или не входит?! К тому же дело осложняется еще и тем, что у нас в магазине есть правило: кассиршам суммы свыше десяти рублей разбивать на две части. Например, девять рублей и шесть. Или восемь и семь рублей. Опять следы теряются.
— Глупейшее правило, — сердито сказала Наташа. — Знаешь что? Теперь все дело в Петровой. Если она просто по забывчивости отрицает твой чек — это одно. Может, еще и припомнит. А вот если она по злому умыслу… Тогда плохо! Достаточно ей уничтожить твой злополучный чек, и концы в воду.
— Не понимаю, откуда тут взяться злому умыслу? — с искренним недоумением воскликнул Слава.
— Может быть, тебе показалось, — успокоила его Наташа.
Небольшой хмель после первого бокала вина уже прошел. Слава чувствовал сейчас огромное облегчение от мысли, что Наташе все известно и что скрываться ему перед ней уже не приходится. Вместе с тем в глубине души нарастала тревога за исход дела, грозившего ему бесчестьем. Ему показалось невозможным оставаться среди безмятежных людей.
— Я пойду, Наташа, — робко сказал он. — Все равно, веселья у меня не выйдет сегодня.
— Иди, милый, — сразу согласилась девушка, — я проведу тебя через черный ход… Иди. И помни, что я верю тебе!
Первого января в квартире Ольги все проснулись поздно. Слава сделал вид, что тоже безмятежно проспал остаток ночи после «кутежа».
Сестра с мужем легли спать около часа, распив вместе бутылку шампанского, а детей уложили, конечно, и того раньше.
— Весело тебе было? — ласково спросила Ольга, знавшая, что Новый год он встречал у Наташи, о которой так много доброго рассказывал ей брат.
— Еще бы не весело! — снисходительно потрепал сестру по плечу Слава.
В эту бессонную ночь у него созрел план: сегодня же узнать адрес общественной контролерши; найти ее и просить ему помочь. Как помочь — было ему еще не ясно, но почему-то он был уверен, что эта старая женщина сумеет распутать веревочку, стянувшую ему горло.
Завтракали все вместе в комнате Ольги. Она накрыла стол по-праздничному и извлекла из буфета большое блюдо с пышным кренделем, ею вчера испеченным. Яков Иванович сделал вид, что крендель — полнейший для него сюрприз, и при виде блюда воскликнул на своем странном языке:
— Не думал, не гадал — сам вырос!
Слава чокнулся с зятем и будто о пустячном спросил:
— Не знаете ли, что за женщина приходила вчера к нам в магазин?
— Давно часы били! — неясно сказал Яков Иванович. — Давно пора в вашем магазине кое-кому анализ сделать!
— Например, кому? — с жадным любопытством спросил Слава. — Неужели заведующему?
— Нюрке-циркачке, — презрительно отмахнулся Яков Иванович. — Сошлась жить с циркачом, а он из нее бубну выбивает. Давай, говорит, такая-сякая, оборотные средства!
— Оборотные средства? — переспросил Слава, вспомнив жалкую фигуру Грум-Гржимайло.
Но Яков Иванович не стал объяснять. Он напомнил шурину, что тот интересовался общественным контролером и назвал ее:
— Анна Степановна Крутых — сибирячка. Холод умеет напускать.
И прыснул со смеха над своей немудреной остротой. А тем временем Ольга нарезала пышный крендель. Каким-то удивительным образом и Аллочке и Коле досталось по куску, в которых запечено было по монетке. Дети завизжали, Яков Иванович хохотал басом, Ольга улыбалась счастливой улыбкой.
— Где бы мне эту самую Анну Степановну найти? Где она живет? — нетерпеливо спросил. Слава у зятя.
— Проживает она в Сивцевом Вражке, дом номер пятнадцать, а квартира восемь. Я ее не раз возил домой. Человек она заслуженный!
Через час Слава стучал в дверь, обитую клеенкой.
— А! Пришел! Откуда адрес узнал? От Якова Ивановича, механика гаража? Как же, знаю. Я в нашем районе, почитай, каждого второго знаю. А стариков рабочих — тех подряд. Ну, садись. Рассказывай. Беспокоит тебя, небось, происшествие в магазине?
Она вдруг приблизила к нему слетка тронутое морщинами, но еще румяное лицо. Волосы были у нее седые, гладко расчесанные на пробор.
— Может, совесть в тебе заговорила? Ты ведь молод еще, совсем молод. А в молодости совесть говорливей! Ну, так что же?
Слава откинулся на спинку легкого и узкого кресла, в которое его усадила Анна Степановна.
— Не о чем моей совести разговаривать! — сердито сказал он. — Я не затем пришел, чтобы повиниться, у меня вины нет.
Он заговорил горячо:
— Вы сами слышали от кассирши: деньги за корзину она у меня получила. С какой радости она бы лгала? Я ей не сват и не брат.
Разговор как-то не вязался. Анна Степановна больше молчала, как будто думая совсем о другом. Она не спорила и не поддакивала, а больше слушала. В конце концов, Слава сбился и замолчал.
— Решайте, как знаете, — сказал он почти грубо. — Я сам подсказывать не берусь. Прощайте!
Он направился к выходу.
— Зачем прощайте? — спокойно поправила его старая женщина. — Скажи-ка лучше — до свидания. Я ведь завтра с утра в магазине. Забыл — акт буду составлять.
— Ничего я не забыл, — буркнул Слава, выходя из комнаты на лестницу.
Анна Степановна пришла назавтра не с утра, а перед обеденным перерывом. Слава уже подумал, что она совсем не придет. Был он все время в напряженном ожидании и невнимательно слушал разговоры сослуживцев. Часов в одиннадцать позвал его к себе Грунский.
— Садись, — сказал заведующий. — Сел? Ну, теперь скажи мне: что все это значит?
— Вы о чем спрашиваете, товарищ Грунский? — хмуро отозвался Слава.
— О чем! Об этой корзинке с винами. Кассирша в истерике бьется: «Заплатил он за корзинку!» А Петрова начисто отрицает: «Не давал он мне чека». Так я хотел тебя спросить…
— О чем же здесь спрашивать? — тяжело вздохнул Слава. — Раз Петрова у меня чека не получала, значит, и в самом деле я для отвода глаз уплатил. Заранее все предусмотрел. Знал, что меня при выходе могут остановить, знал — спросят чек, и поэтому заранее подготовился. Ясно?
— Ты мне не дерзи! — вдруг закричал Грунский. — Моему младшему больше лет, чем тебе!
— Странно, — пожал плечами Слава, — вы спрашиваете, я отвечаю. Ведь именно так и выходит: одна говорит — платил, другая говорит — не давал чека, значит, что? Заранее подстроенный обман. А что еще?
— Ты где вчерашний день провел? — вдруг спросил Грунский. — Дома? В гостях? Ну, а я здесь саморевизию делал, весь день и часть ночи!
— Ну?! — обрадованно вскрикнул Слава. — Значит, вы проверили остаток вина и сверили с продажей? И моя корзинка действительно оплачена?
Грунский долго и молча всматривался в лицо Славы, потом сказал:
— Нет, так врать в двадцать три года ты не смог бы, даже если бы захотел. Вот что, дружище. Приготовься услышать пренеприятное известие. Я, видишь ли, конечно, точной сверки в одиночку произвести не смог, но все же. Нехватка в той последней партии дорогих вин, против накладной, огромная: пол на пол примерно. То ли на две тысячи, то ли на три. Точнее ревизия установит. Ты, кажется, что-то сказал?
Славе стало вдруг ужасно жарко. Несколько мгновений в ушах гремел набат, потом все прошло.
— Как же это? — хрипло спросил он, но Грунский молчал.
В этот момент в кабинет вошла Анна Степановна.
— Здравствуйте, друзья, — сказала она хмуро. — Ну, с Новым годом и так далее. Выяснили судьбу той корзины? А то придется сейчас акт писать: так и так, задержан был товарищ Казанцев в дверях магазина при попытке вынести неоплаченное вино. Не знаю, как контора посмотрит. Могут и уволить. Да скорее всего так. Ну-с? Говори поскорее, а то меня в магазине две активистки-контролерши поджидают.