С середины 1834 года он снова избрал главным своим занятием исторические изыскания для «Истории Петра» и собирание новых пугачевских документов.
Неуспех издания «Пугачева» заставил его сделать ряд трезвых и мрачных выводов. Но, сделав эти выводы, он решил идти до конца. И чертеж свой окончить независимо от того, будет оказывать немедленное действие его историческая проповедь или нет.
Это было новое, далеко не такое оптимистическое осознание своей миссии, как прежде. Но долг свой он знал. И отступать от него не собирался.
Он добивался доступа к тем архивным пугачевским материалам, которые были сокрыты от него в 1833 году. И добился. Кроме того, к нему начали стекаться материалы от тех немногих читателей, которые хоть в какой-то степени оценили его «Историю». И через некоторое время он стал думать о втором издании, хотя ничего, кроме новых убытков, оно ему не сулило. Он должен был это сделать.
Работа над «Петром» продвигалась успешно. Пушкину удалось получить редчайшие документы. В частности, материалы процесса царевича Алексея. Он изучал свидетельства современников Петра — их записки, дневники. Неизданные, разумеется. Он штудировал гигантскую переписку царя. Для того чтобы освоить чудовищный почерк Петра, копировал написанные царем документы.
Приступая некогда к этой титанической работе, он ясно осознавал свою цель. Ему надо было создать историю великого царствования, которое, несмотря на трудность и жестокость, могло — по сути своей — стать образцом для дальнейшего развития России. Проанализировав историю «революции Петра», как он говорил, он надеялся с большой точностью — на конкретных примерах, что было крайне важно, — понять и объяснить наилучшие пути переустройства страны.
Ибо всему происходящему ныне — и хорошему, и дурному — он видел корень в «революции Петра». Например, гибель старого дворянства началась при Петре.
«Петр Первый укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах… Но одно дело произвести революцию, другое дело это закрепить ее результаты. До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы ее упрочить. Екатерина II еще боялась аристократии; Александр сам был якобинцем. Вот уже 140 лет, как Табель о рангах сметает дворянство…»
Это он писал позже, в черновом письме Чаадаеву. Страна не могла, по его мнению, вечно находиться в состоянии «революции». Пора было разделить хорошее и дурное в петровских реформах. Крепостное право, которое Петр энергично упорядочил и ужесточил, пора было отменять. Бюрократизацию страны, замену родового дворянства бюрократами пора двинуть вспять. Между тем сторон положительных и разумных в царствовании Петра было вполне достаточно, и на них-то следовало строить позитивную часть программы. Если «История Пугачева» была негативной частью этой программы, поскольку в ней анализировался тот путь, идти которым не следовало, то позитивная часть программы должна была дать рекомендации, опиравшиеся на опыт петровского царствования.
Так думал Пушкин, приступая к работе. Его сведения о Петровской эпохе базировались до 1831 года, главным образом, на материалах голиковского свода, который он читал еще в Михайловской ссылке. Сведения, которые сообщал Голиков, вполне давали право на такие выводы.
Но он был честным историком и настоящим исследователем. Окончательные выводы, стройная концепция должны были вырастать из материала.
Шло время. И тот колоссальный материал, который он осваивал, материал, не включенный в голиковский свод или включенный в него, но потерявшийся ранее среди обилия второстепенных сведений, — этот исследованный и продуманный им теперь материал стал противоречить первоначальным наметкам.
Пушкин начал понимать, что позитивной концепции не получается. Получалась концепция крайне сложная. И совсем не та, которую можно было предложить правительству и обществу, оставаясь лояльным в его глазах.
Он начал понимать это уже с середины 1835 года.
В плане предисловия он записал свою любимую мысль:
«Просвещение развивается со времен Бориса; нравы дикие, свирепые etc.; правительство впереди народа; любит иноземцев и печется о народе».
Но постепенно методы, которыми действовало правительство Петра, то есть сам Петр, стали в глазах Пушкина настолько выходить из нравственных рамок, что исчезала возможность представить их читателю без интонации ясного осуждения.
Количество отрицательных оценок стало стремительно нарастать в рукописи.
«За корчемную продажу табаку описывать имение и ссылать с женами и детьми; доносителю — четвертую часть имения».
Это напоминало методы испанской инквизиции в самые страшные ее времена. Петр вообще, как замечает Пушкин, поощрял доносительство.
«О недерзании бить челом никому на находящихся в армии, а дерзающих (хотя бы и в правых делах) отсылать в армию под военный суд… Варварский указ о недерзании бить челом etc. отменен и объяснен в том же году».
«Он запретил под жестоким наказанием самим помещикам на их земле рубить дубовый лес…»
«В сие время издан тиранский же указ о запрещении во всем государстве каменного строения под страхом конфискации и ссылки».
«О непродаже русского платья и сапогов; ослушников лишать имения и ссылать на каторгу».
«При сем послано королю прусскому в подарок 100 человек рослых солдат».
«Велено всем жителям выезжать на Неву на экзерсицию по воскресениям и праздникам… Смотри тиранский о том закон».
Описание «тиранских» методов обращения с подданными подготовляет страшные страницы гибели царевича Алексея.
«Изветы се (Афросиньи) были тяжки, царевич отпирался. Пытка развязала ему язык; он показал на себя новые вины… Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями… 14 июня Петр прибыл в Сенат и, представя на суд несчастного сына, повелел читать выписку из страшного дела… 26-го царевич умер отравленный… Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ораниенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года».
Следом за этим такая запись:
«20-го запрещает бедным просить милостыню (см. о том указ, жестокий, как обыкновенно)».
Рассказывая об участи первой жены Петра, Пушкин пишет:
Петербург. Панорама Дворцовой площади. Литография Г. Г. Чернецова. 1830-е гг. Фрагмент
«Царица высечена и заключена в Новую Ладогу. Петр хвастал своей жестокостию: „Когда огонь найдет солому, — говорил он поздравлявшим его, — то он ее пожирает, но как дойдет до камня, то сам собою угасает“».
Те отрывки, которые дошли до нас от последних, пропавших, тетрадей «Истории Петра», говорят, что осуждающий тон все усиливался.
«Он 11 января издал указ, превосходящий варварством все прежние…»
Речь идет о 1722 годе, конце петровского царствования.
«Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом».
Но не следует целиком полагаться на эту формулу. Ибо далее Пушкин пишет:
«5 февраля Петр издал манифест и указ о праве наследства, т. е. уничтожил всякую законность в порядке наследства и отдал престол на произволение самодержца».
Одно из основных мероприятий Петра — Табель о рангах — Пушкин, как мы знаем, резко осуждал. Так что не только временных указов касались слова: «кажется, писаны кнутом». Укрепление и усовершенствование системы рабства тоже не украшало эпоху.
Слишком много претензий накопилось у Пушкина к Петру в 1835 году, чтобы можно было надеяться выстроить на его примере позитивную часть программы.
Отношение к великому реформатору все усложнялось. Особенно в плане нравственном.
Вспомним «Медного всадника» и «Анджело».
И стихи 1830 года:
Оставь герою сердце! Что же,
Он будет без него! Тиран…
По мере изучения материала сомнения в благородстве сердца героя все усиливались, а черты тиранства выступали все яснее.
Пушкин, по свидетельству Никитенко, говорил позже, что «историю Петра пока нельзя писать, то есть ее не позволят напечатать».
Еще одна надежда обманула его. И это был один из самых страшных ударов. Но он не собирался бросать свой труд. Менялась задача. Он должен был разобраться в том историческом механизме, который даже таких гигантов, как Петр, превращал в деспотов.
Мысль его работала настойчиво и мощно, отыскивая нужное направление. Во второй половине 1835 года, когда уже произошел перелом в его отношении к Петру, когда стали изменяться прежние концепции, он записал, читая книгу Гейне:
«Освобождение Европы придет из России, потому что только там совершенно не существует предрассудков аристократии. В других странах верят в аристократию одни презирая ее, другие ненавидя, третьи из выгоды, тщеславия и т. д. В России ничего подобного. В нее не верят».
Любопытная это запись. Во-первых, есть в ней горькое сознание своего бессилия. Не он ли считал родовую аристократию, истинное дворянство общественной надеждой России. И вот признание — «в нее не верят». Во-вторых, этот странный демократический поворот — «освобождение Европы придет» из страны, в которой не верят в аристократию.
Мысль Пушкина не пошла по этому пути дальше. Но он думал об этом. И это — важно. Мысль его искала новых путей. Проверяла старые, отринутые уже.
Все эти годы его занимала проблема действия. Иногда больше, иногда меньше. Иногда проблема эта отступала на один из второстепенны