х планов. Но была она — постоянно.
Тут имеется в виду не действие вообще — писание литературных произведений, политических статей, обращения к правительству с различными предложениями. Имеется в виду действие физическое. Борьба не посредством слова, но с оружием в руках.
Проблема эта разрабатывалась Пушкиным по двум линиям. Первая — восстание, мятеж, массовое народное движение. Об этом речь уже шла. Второе — борьба индивидуальная — разбой. Личное действие.
1831 год — план «Романа на Кавказских водах».
1832–1833 годы — «Дубровский».
1834 год — «Кирджали».
1831–1835 годы — план романа «Русский Пелам».
Из года в год принимался он писать о разбойниках.
Из четырех замыслов до конца он довел только один — «Кирджали». «Роман на Кавказских водах» и «Русский Пелам» не пошли дальше планов. «Дубровский» остался в черновом виде.
«Кирджали» — повесть о разбойнике из простонародья. Тут все ясно.
Три остальных замысла — о разбойниках из дворян, о дворянах, решившихся действовать. Тут все было так двойственно, что довести романы до ясности, до выводов, до принципиального завершения — он не мог.
Два замысла были связаны с революциями. «Кирджали» — с греческой революцией, восстанием 1821 года. Это не помешало завершению повести. «Роман на Кавказских водах» был связан с революцией декабристской. Прототипом одного из главных героев был Якубович. Легендарный храбрец Якубович, избранный заговорщиками в помощники диктатору Трубецкому. Роман не был написан.
Планы романа разрабатывались Пушкиным летом — осенью 1831 года. Якубович (или в другом варианте — Кубович) — русский офицер, ведущий двойную жизнь. Он явно сражается против черкесов, а тайно — разбойничает вместе с ними.
Это не просто романтический вымысел. Отчаянность и озлобленность Якубовича, которые могли стать причиной подобных слухов, имели вполне определенную подоплеку. В 1817 году он был исключен императором Александром из гвардии и выслан на Кавказ за участие в знаменитой дуэли Шереметева с Завадовским. Якубович поклялся отомстить Александру. Он обдумывал планы цареубийства. Ненависть к императорской фамилии привела его к декабристам.
Речь шла о русском дворянине, которого конкретные обстоятельства довели до бесчестья — измены, разбоя, страшной двойной жизни.
Пушкин не сочувствовал этому пути. Якубович в романе наказан — его убивают на дуэли.
Но Пушкин хотел показать, как и почему русский дворянин становится разбойником.
Через год он начал «Дубровского». Историю другого русского дворянина, которому обстоятельства не оставили иного пути, кроме разбоя на большой дороге.
В эти годы Пушкин еще колебался в окончательной оценке романтического дворянского бунта.
К 1831–1835 годам, когда он составлял план «Русского Пелама», позиция его была ясна.
Якубович и Дубровский — фигуры героические. На имени Якубовича лежал отсвет декабрьской трагедии, разрушенной судьбы, несостоявшегося цареубийства. Дубровский — потомок старинного рода — мстил за поругание родовой чести. Его бунт был связан к тому же с бунтом народным. Это было неприемлемо, но серьезно. Это была трагедия благородного человека.
В «Русском Пеламе» два резко отрицательных персонажа. Первый, Завадовский, прожигатель жизни, мот, нечистый человек. Фамилия Завадовского знаменательна в нескольких отношениях.
Из набросков плана ясно, что материал для романа Пушкин намечал вполне реальный. Это конкретные люди декабристской эпохи. Завадовский (работая над романом, Пушкин, конечно, изменил бы фамилию) был одним из участников дуэли, за секундантство в которой был выслан Якубович, герой «Романа на Кавказских водах».
Завадовский был сыном Петра Завадовского, вышедшего в вельможи из постели императрицы Екатерины, безродного карьериста, пополнившего «новую знать».
Второй персонаж романа — особенно нам важный — Федор Орлов. Тоже лицо конкретное — младший брат Алексея и Михайлы Орловых, один из которых вывел на мятежников 14 декабря Конную гвардию, а второй был одним из зачинателей декабризма.
Именно Федор Орлов (тоже, разумеется, прототип, фамилия которого потом была бы заменена), потомок екатерининских Орловых, выскочек, кондотьеров, и становится в «Пеламе» разбойником.
Дубровский, наследник традиций, выходит на большую дорогу, мстя за обиду, нанесенную негодяем, выдвинутым екатерининским переворотом. Орлов идет на разбой, чтобы добыть денег для кутежей и разврата. Он лишен нравственного стержня — за ним нет традиции.
Очевидно, Михайлу Орлова Пушкин считал исключением.
Таким образом, личное действие, связанное с попранием нравственных законов и законов вообще, к 1836 году было Пушкиным осуждено окончательно. Он ясно декларировал это.
При этом он разрабатывал философию игры ва-банк — одного героического по резкости поступка, ломающего каноны бытовой логики и движение жизни, этими канонами детерминированное. Этот поступок — этот слом, это взрывание жизни — и должен был сконцентрировать в себе смысл судьбы, увенчать существование.
Это была философия подвига.
Осенью 1835 года, в Михайловском, Пушкин писал «Сцены из рыцарских времен». Драму о крестьянском мятеже. Действие происходило в средневековой Европе.
Но это был не просто крестьянский бунт. Во главе его стоял поэт. Успех его обеспечивал ученый-изобретатель.
В наброске плана говорилось так:
«Бертольд в тюрьме занимается алхимией — он изобретает порох. — Бунт крестьян, возбужденный молодым поэтом. — Осада замка. Бертольд взрывает его. Рыцарь — воплощенная посредственность — убит пулей. Пьеса кончается размышлениями и появлением Фауста на хвосте дьявола (изобретение книгопечатания — своего рода артиллерии)».
Таким образом, для победы восстания объединились все силы просвещения: поэзия, наука, книгопечатание.
Это был не бунт «бессмысленный и беспощадный». Это было вооруженное восстание, возглавленное носителями просвещения. То есть событие в России, по его мнению, невозможное. Потому проблема и решалась на средневековом материале — сугубо теоретически.
Но то, что осенью 1835 года он думал об этом, — само по себе чрезвычайно симптоматично. И не менее симптоматично, что во главе мятежников поставил он поэта. В 1834 году он писал:
«Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияния обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу разрушительного действия типографского снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно».
Весной 1834 года мысль о благотворности мятежа была для него совершенно запретной. Этим и объясняется последняя фраза. Осенью 1835 года он, быть может, и не написал бы ее.
Поэт во главе мятежа…
Однако не это было главным в его внутреннем, духовном движении 1835 года.
9 ноября он начал перекладывать стихами библейскую «Книгу Юдифи».
Притек сатрап к ущельям горным
И зрит: их узкие врата
Замком замкнуты непокорным;
Стеной, как поясом узорным,
Препоясалась высота.
И над тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине.
Сатрап смутился изумленный —
И гнев в нем душу помрачил…
И свой совет разноплеменный
Он — любопытный — вопросил:
«Кто сей народ? и что их сила,
И кто им вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?..»
И встал тогда сынов Аммона
Военачальник Ахиор
И рек — и Олоферн со трона
Склонил к нему и слух и взор.
В предпоследней строке этого отрывка есть одна деталь, которой нет в библейском тексте, — трон. Царский атрибут. Спор идет между тем, кто «высок смиреньем терпеливым», и человеком на троне — деспотом. И сила, которая дает возможность противостоять деспоту, — высокое смиренье, чистота, высота.
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине.
Пушкин пытался выстроить для себя новую защиту, которая была сродни его прежним декларациям, но без их гордыни — «Ты царь: живи один». Теперь это было уже не для него. Теперь он обращал к себе то увещание, которое когда-то послал декабристам в острог, — «храните гордое терпенье». Гордость — не гордыня. «В молчании добро должно твориться», — писал он в 1835 году. «…Муж на страже, в тишине…»
В неоконченной поэме «На Испанию родную…» (по Соути) готский король Родрик, разбитый в бою маврами, достигает победы духовной. Его оружие — высокое смирение. «Тихий свете» из «Странника».
Теперь Пушкин разрабатывал идеологию отшельничества, отказа от деятельности внешней.
«О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».
Но смирения его хватило не надолго.
31 декабря 1835 года. Пушкин — Бенкендорфу:
«Имею честь повергнуть на рассмотрение его величества записки Бригадира Моро де Бразе о походе 1711 года, с моими примечаниями и предисловием. Эти записки любопытны и дельны. Они важный исторический документ, и едва ли не единственный (опричь Журнала самого Петра Великого).
Осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем 1836 году издать 4 тома статей чисто литературных (как то: повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности; наподобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание такой Review доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые».