сь домой после медового месяца. Она спросила тогда отца, что случилось, и он ответил дрожащим голосом:
– Он убьет меня, когда я буду спать, однажды ночью. Вот увидишь, он…
– Ради Бога, папа, замолчи! – сказала она, испытывая омерзение, и тут же перестала об этом думать. Но теперь дверь была распахнута настежь, и Джеральд стоял на коленях у камина, разгребая кочергой угли. Потом он принялся возиться с какой-то шкатулкой, пытаясь взломать ее: это была шкатулка, которая всегда хранилась в кабинете Гая и содержала, как сказал он однажды Джо Энн, важные бумаги.
Усилиям Джерри препятствовал ревматизм, который к тому времени так скрючил его пальцы, что они напоминали птичьи когти. Но в конце концов ему удалось взломать замок лезвием ножа, а Джо Энн стояла, глядя на него, и не понимала, почему не вмешивается. Джерри извлек бумаги и принялся их читать.
Тогда она бесшумно вошла в комнату, остановилась за его спиной, заглянула через плечо отца, а потом выхватила бумаги из его бессильных пальцев. Он вздрогнул, обернулся и стремглав бросился мимо нее вниз по лестнице. Здесь его ожидал Гай Фолкс.
– Послушай, Джерри, – сказал он тихо, – куда ты дел мою шкатулку с бумагами? Я знаю, что ты ее взял – никому другому она не нужна. Скажи-ка мне, что ты с ней сделал?
– Сжег! – хихикнул Джеральд, охваченный радостью безумца. – Теперь у тебя нет никаких доказательств!
– Они есть, папа, – это сказала Джо Энн, появившаяся на верху лестницы. – Все необходимые доказательства… – Она начала медленно спускаться. Лицо ее побелело, но она не плакала. – Да, папа, у него есть доказательства, что ты был лжецом и вором, что ты подделал подпись под завещанием. Ты украл Фэроукс у его отца. А я… помоги мне, Господи… все время, пока он позволял мне жить здесь с Килом и оплачивал наши долги, хотя вовсе не обязан был этого делать – ведь Фэроукс уже принадлежал ему, – думала, что он строит тайные планы, чтобы… О, прости меня, Гай!
– Не надо об этом, Джо, – мягко сказал Гай. – Мне только жаль, что ты не поняла: если я что-либо и собирался делать, то всегда в твоих интересах, а не наоборот. Если бы было иначе, слово «любовь» ничего бы не значило, а понятие чести потеряло бы всякий смысл…
– Но эти слова не утратили своего значения, правда, Гай? – прошептала она. – Этого никогда не понимал мой отец. А у меня никак не укладывается в голове: зачем ты хранил среди таких важных бумаг старую разломанную пороховницу с куском дерева внутри?
– На этот вопрос я не дам тебе ответа, Джо. Этого тебе лучше не знать. А теперь, если ты вернешь мой ящик Пандоры…
– Я тебе все расскажу! – ликующе воскликнул Джеральд. – Я был очень умен, детка! Этот негодяй Вэс…
– Заткнись, Джерри!
– …был хорошим стрелком. Я не мог позволить ему выиграть. Не имел на это права! Понимаешь меня, малышка? Он украл у меня твою мать и…
– Джерри!
– Дай же ему выговориться, Гай! – сказала Джо Энн. – Пусть уж извергнет все наружу, до самого конца!
– Поэтому мне пришлось убить его. Он не заслуживал права на жизнь. Мне пришлось его убить, а иначе был риск, что он убьет меня. Поэтому я загнал деревяшку в пороховницу так, чтобы в нее могло поместиться не больше шести или восьми щепоток пороха – меньше половины нормального заряда. Я все проверил: натянул старую рубаху на раму и выстрелил в нее с двадцати пяти ярдов. Заряд был так слаб, что пуля не смогла пробить даже хлопчатобумажную рубашку, и тогда я понял, что он от меня никуда не уйдет!
Джо не сводила с него глаз.
– Да, я был умен! Я все устроил так, чтобы пистолет Вэса зарядили из пороховницы с деревяшкой. И вот меня даже не ранило, хотя он явно попал в меня, ну а он…
Глаза Джо Энн расширились от ужаса.
– Ты хочешь сказать, – прошептала она, – что помимо всех прочих гнусностей ты еще и убийца, презренный, трусливый убийца!
– Джо, – сказал Гай. – Оставь его в покое. Разве ты не видишь, что он заплатил сполна даже за это?
– Нет! – прорыдала Джо Энн. – Не заплатил! Твой отец упросил тебя не мстить. Но никто не просил об этом меня! А у меня есть причина для мести, такая же серьезная, как и у тебя, Гай Фолкс! Он лишил меня матери, вырастил в этом доме, полном молчания и горя, создал такую атмосферу, что мне пришлось бежать из дома, – вот я и вышла за Кила. И в этом его доля вины! Он все у меня отнял: юность, счастье, все те годы, что я могла бы быть с тобой, если бы тебе не пришлось уехать…
– И все же, – веско сказал Гай, – он за все заплатил. Лучше уж провести, как я, восемнадцать лет в изгнании, чем думать день и ночь о том, что не давало ему покоя. Он совсем помешался, Джо, а такого наказания достаточно любому. Да ты и не можешь мстить своему отцу. Нет в тебе того, что необходимо для такой мести, – зла. И еще: каждый наш поступок влияет на нашу душу, Джо, будь он хороший или дурной. Если станешь мстить этому старому монстру, сама превратишься в такое же чудовище. И уж поверь, мне совсем не хочется, чтобы подобное чудовище было моей женой!
– Мне… мне не надо было вам говорить, – дрожа забормотал Джеральд. – Вы теперь пойдете вдвоем к шерифу и…
– Нет, Джерри, – сказал Гай и, обернувшись к Джо Энн, взял у нее шкатулку. – Вот она, – сказал он, отдавая ее Джеральду. – Возьми эти бумаги к себе наверх. Можешь разорвать их и сжечь. Мне они больше не нужны. Сам не знаю, почему хранил их так долго. Человек не нуждается в подобных вещах, если хочет остаться человеком. Он должен быть выше насилия, выше ненависти даже, если уважает себя. В конце концов начинаешь понимать…
– Что, Гай? – прошептала Джо Энн.
– …что только ты сам и никто больше можешь стать причиной гибели своей бессмертной души. Зло, что тебе причиняют другие, не имеет значения. Важно то, как поступаешь ты: наносишь ответный удар, набрасываешься в ярости на обидчика, падаешь вместе с ним в грязь и барахтаешься в ней, превращаясь в такую же свинью, как и он…
– Я когда-то говорила тебе об этом, – сказала Джо Энн.
– …или же находишь единственный приемлемый ответ.
– И каков же он? – насмешливо спросил Джеральд.
– «Отче! прости им, ибо не знают, что делают»[79]. Я давно тебя простил, Джерри. Тебе же досталась куда более трудная задача – научиться прощать самого себя. И боюсь, что тебе не удалось ее решить. А теперь бери свои игрушки и ступай наверх. Мне надо поговорить с женой…
– Гай, – спросила Джо Энн очень серьезно, после того как Джеральд поспешно поднялся по лестнице, – откуда у тебя такие мысли? Я знаю, что этому учит наш Господь, но…
– Неважно кто: Иисус, Будда или Лао-цзы. Важно другое: это истинная правда. И самое трудное – научиться прощать себя. Других прощать куда легче, Джо. Стоит любому из нас заглянуть себе в душу, и он увидит там немало такого, чему трудно найти прощение. Большинству это не удается, о чем я и говорил Джерри…
– Ты хочешь сказать, что ты…
– Совершал поступки, которым нет прощения ни на земле, ни в горних высях, – медленно проговорил он, – но если я сейчас откажусь от того, чего достиг благодаря этому, то нанесу вред невинным людям… Ведь действительно «преступление отталкивает справедливость своей позолоченной рукой». Когда-нибудь мне все это припомнится… Но хватит этой науки. Есть проблема, которую только ты можешь разрешить…
– Если смогу, Гай, – сказала она.
– Когда я последний раз был в Нью-Орлеане, видел афиши у здания новой Французской оперы, его построил Галльер в прошлом году…
– Да, – прошептала она, уже зная, что он собирается сказать.
– На следующей неделе там открывается сезон «Травиатой» с участием Джульетты. Я хочу услышать, как она поет эту партию. Хорошо бы, чтоб и ты поехала со мной, и этому есть немало причин: во-первых, ты никогда не слышала, как она поет…
– А во-вторых, – спокойно сказала Джо, – тебе не хочется, чтобы я думала, будто ты собираешься провести с ней ночь, раз уж ты оказался в Нью-Орлеане. Или это, или…
– или что, Джо?
– или же ты боишься поддаться искушению и хочешь, чтобы я была с тобой и защитила от самого себя…
Гай ухмыльнулся.
– Может быть, ты и права, – сказал он. – Так ты поедешь, Джо?
– Конечно, глупый! Ты сошел с ума, если думаешь, что я позволю этому сладкоголосому вампиру прибрать тебя к рукам еще раз! У меня будет к тебе одна просьба, Гай Фолкс. Пошли кого-нибудь из слуг в Мэллори-хилл к Грейс, чтобы она прислала мне свою портниху. К счастью, у меня еще есть переливчатый шелк, который я купила в Нью-Йорке. Как хорошо, что я тогда так и не сшила себе платье из этой ткани! И уж, конечно, мне пришлось принять меры, чтобы драгоценности мамы не попадались на глаза Килу, поэтому…
– Тебе нет нужды с кем-то состязаться, Джо, – сказал он. – Я от тебя никуда не денусь…
– Жизнь каждой женщины – это непрерывное состязание, любовь моя. Возвращаю тебе назад твои слова: ты действительно от меня никуда не денешься и, наверно, даже не подозреваешь, насколько это верно…
– Что ты хочешь этим сказать, Джо?
– Потом объясню. После Нью-Орлеана. Во всяком случае, спасибо тебе, Гай…
– За что?
– За то, что не отправился в «деловую поездку», как поступило бы большинство мужчин на твоем месте.
Тебе не придется об этом жалеть. А теперь поцелуй меня и ступай: пошли кого-нибудь за этой цветной девчонкой…
Французская опера, построенная в 1859 году по проекту Галльера на углу улиц Бурбонов и Тулузы, близ озера на окраине Нью-Орлеана, была, без всякого сомнения, лучшей оперой во всей Америке. На Джо Энн театр произвел огромное впечатление: Гай понял это по восторгу, которым зажглись ее голубые глаза. Ему не раз приходилось бывать на открытии сезона в самых знаменитых театрах Старого Света, и теперь он пытался смотреть на все ее глазами, глазами человека, не избалованного подобными зрелищами, – на все эти ландо, виктории, двухколесные экипажи, рессорные двуколки, легкие двухместные экипажи и даже кабриолеты, которые подкатывали к дверям, исторгая из своих недр знатных дам – великолепно одетых креолок, украшенных драгоценностями, в сопровождении кавалеров с тросточками в строгих вечерних костюмах, плащах и цилиндрах; слышался быстрый свистящий французский говор, женский смех, в воздухе разносился опьяняющий аромат духов…