Ведь роспуск табуна влечет громадные потери, даже в открытой тундре. Что же будет в густой тайге, где легко затеряться не только оленям, но и людям?
Глухой стеной встает граница леса, перегораживая Безымянную долину. Тайга словно обрублена топором. Деревья засыпаны снегом. Кажется, что вернулась зима и погубила летнюю зелень. Разгребаем сугробы среди деревьев, устилаем землю мохнатыми лапами лиственниц, натаскиваем кучи валежника и сухостоя. В полчаса разбиваем опорный лагерь.
Афанасий разжигает костер. Он будет варить в лагере пищу, сушить сменную одежду, принимать найденных оленей.
Следы табуна хорошо видны на снегу. Ромул оживает, рассылает людей на поиски. Уходим с бригадиром обшаривать правые склоны лесистой Безымянной долины. Тропим след полутысячного косяка. На склоне, в лиственничных борах, олени задержались и долго лакомились ягельниками. Это видно по коповищу. Дальше следы ведут нас через лесистую седловину в соседнюю долину к речке. Здесь отбившиеся животные пили.
На дне долины тайга образовала непролазные гущи. Это не понравилось оленям, и они пошли по склону. В просветленной тайге косяк двигался, почти не останавливаясь, оставляя позади умятую снежную дорогу. Куда стремились беглецы?
Шагаем и шагаем по следу ускользающего косяка, спускаясь все ниже и ниже к межгорному понижению. Сколько прошли километров? Кто его знает. Заомолонские сопки не меряны, на картах они не значатся. Ноги одеревенели, больно сгибать в коленях. А Ромул все идет, идет вперед, не зная устали.
Неприютно и холодно в снежной тайге. Шумит ветер вершинами лиственниц, обсыпает нас снегом. Рюкзак, набитый продовольствием, тянет плечи. Раздумываю о беспокойной доле пастуха-оленевода: всю жизнь шагать и шагать без дорог и троп в погоне за полудикими оленями. Невольно вспоминаю тихую городскую лабораторию, где царят покой и тишина. Вот бы очутиться сейчас в уютном теплом кабинете профессора…
Замечаю неожиданно, что снега вокруг стало меньше. Ноги больше не вязнут в сугробах. Белая пелена еще прикрывает землю. Повсюду зеленеет листва карликовых березок и ольховника. В лунках, оставленных копытами, желтеет пушистый ягельник.
Ромул почти бежит, тревожно оглядывая зеленеющую тайгу. Лицо его посерело, глаза блестят. Не понимаю его тревоги. Ветер все так же шумит кронами лиственниц, но снега нет. Вступаем в зеленые чащи, полные жизни.
Ах, вот оно что — прошли снеговую границу!
Безымянная долина соединилась с лабиринтом распадков межгорного понижения; снег здесь не выпадал.
Ромул оседает на трухлявую лиственницу. Темные глаза его потускнели, голова опускается на грудь.
— Что с тобой, а, Ромул?
— Ушли в тайгу… пропали олени! — шепчет он побелевшими губами.
Следы невидимы в густых травах и кустарниках. Пришла, нагрянула беда, когда о ней никто и не думал.
Неладное творится с Ромулом. Он дрожит, точно в лихорадке, почти не узнает меня, невидящими глазами уставился в одну точку. Заболел? Опорный лагерь остался далеко позади, где-то за перевалом. Смеркается, холодно, людей в девственной тайге нет. Что делать с заболевшим Ромулом?
Приходится устраивать лагерь: разжигать костер, греть чайник, стелить лежанку из ветвей, ставить походный балаган из тонких стволиков сухостоя. Этому научили еще студенческие лыжные походы: шесты связываю верхушками, остов получума накрываю нашими одеялами.
Ух, сразу стало тепло и уютно.
Усаживаю Ромула у пылающего костра. Тепло огня греет теперь и спину, отражаясь от экрана. Бригадир, съежившись, сидит на подстилке, его трясет лихорадка.
— Что у тебя болит, Ромул, ты заболел?
— Ум крутит, голова совсем вертится, — отвечает он, лязгая зубами.
В чайнике забурлило. Завариваю лошадиную порцию — полплитки чая — и потчую Ромула. Он жадно пьет обжигающий целебный напиток.
— Судить, поди, будут, много оленей потерял! — вытирая пот, выступивший на лице, бормочет бригадир.
Я не говорил Ромулу о своем обязательстве директору совхоза. Пинэтаун тоже никому не проболтался о «кабальной грамоте». Теперь пришла, кажется, пора сказать об этом бригадиру.
— Отвечать, Ромул, мне придется.
Рассказываю о письменном обязательстве, которое оставил на усадьбе совхоза. Ромул ставит недопитую чашку, молча снимает закопченный чайник и осторожно наполняет доверху мою большую кружку.
Ясно без слов. Отныне мы с Ромулом — друзья. Медленно происходило наше сближение. Долго приглядывался Ромул. Чувство гордости за человека охватывает душу. Жизнь на Севере полна опасностей и лишений, идти вперед и вперед, бороться и побеждать можно лишь рука об руку с верными, испытанными товарищами.
— Пей, хорошо будет! — утешает Ромул, протягивая дымящуюся кружку. Озноб у него прошел, в глазах затеплилась жизнь. — Вместе нам отвечать, вместе и оленей будем искать, всю тайгу с тобой обойдем…
Глава 11. ВОЗДУШНЫЕ ПАСТУХИ
Не очень-то приятно переживать крушение надежд и заветных планов.
Бегство табуна в тайгу разрушило все наши планы. Пять долгих суток продолжались поиски. Лето снова вернулось, растопив снега. В тайге стало жарко и душно. Тучи комаров не давали покоя. Задыхаясь в черных накомарниках, почти без сна, мы обшаривали глухие таежные распадки, наполненные зноем и комарами.
С невероятным трудом удалось собрать половину распущенного табуна. Остальные олени бесследно пропали в таежных дебрях. Пастухи, тяжело переживая несчастье, старались скрыть охватившее их уныние. Они молчаливо поддерживали друг друга в беде.
Стойбище Ромул перенес в Безымянную долину. Комары появились и тут. Найденные олени, сбившись в табун, часами кружились на плоских осоковых террасах. Лишь с наступлением ночной прохлады голодные животные устремлялись на пастбища.
После изнурительного таежного похода отдыхаем, закупорившись в пастушьих палатках. В полотняных шатрах душно, распахнуть полог нельзя снаружи гудит комариное облако.
Костя хмуро скручивает «козью ножку», нервно перебирая бумагу шершавыми пальцами. Он похудел в походе, обветренное лицо искусано комарами.
— Если чертово пекло не остынет, — хрипит он, — не миновать копытки!
Действительно, после снежной непогоды нас душат необычайно жаркие безветренные дни. Олени, истощенные зноем и комарами, наверняка заболеют. Что же делать, как спасать уцелевших оленей?
Костя молчит, сдвинув густые брови.
Далекий гул режет звенящую комариную тишину. Склонив голову, Костя прислушивается.
— Что это?
— Кажется, самолет…
Неужто самолет — в царстве сопок и тайги, вдали от людских поселений и воздушных путей?
Нарастающий гул мотора, как ветром, выносит нас из палатки. Сквозь комариное марево вижу выскочившего Ромула. Он тревожно оглядывает бледное, расплавленное зноем небо.
Из-за ближней сопки неожиданно выскальзывает самолет. Он летит низко над сопками; круто падая на крыло, разворачивается, устремляется в Безымянную долину и свирепо пикирует на яранги. Самолет падает с неба, словно ястреб на добычу.
Из пике машина выходит с оглушительным ревом почти у земли, чуть не задевая шесты яранг. Проносятся гладкое брюхо самолета с облупившейся краской и белые буквы на распластанных крыльях.
— Спятил он, что ли?! — кричит Костя, потрясая кулаком.
Самолет свой, на крыльях наши опознавательные знаки. Да и залетит ли чужой самолет в глубокий тыл — в сердце Северо-Восточной Сибири?
Ромул растянулся в траве, приник к земле. Впервые он переживает воздушную атаку. Лагерь охвачен тревогой. Пастухи, свободные от смены, вооружаются кто чем может: карабинами, винчестерами, длинноствольными четырехлинейками. Маленький Афанасий тащит отцовское ружье, заряжая на ходу патронами с медвежьими жаканами.
На стойбище спикировал гидросамолет. Откуда летающая лодка появилась в горах? Сейчас она парит по кругу, успокоительно покачивая крыльями. На земле в центре этого круга стоят беззащитные яранги и палатки. От самолета отделяется и падает вниз черноватый предмет, разворачивая огненно-красный хвост.
— Вымпел?!
— Скорее… сигнальный парашют!
Прыгаем по кочкам, точно зайцы. Вон там, у болотистого блюдца, упал черный мешок с длинной алой лентой.
В мешке оказалась консервная банка с запиской. Костя громко читает воздушное послание:
— «Привет диким оленеводам! Прилетел из Магадана на разведку тайги. Сажусь на большое озеро юго-восточнее вашего лагеря. Выходите к озеру. Сигнальте дымом согласие.
— Ай да Буранов… выполнил обещание!
Весной самолет из Магадана не появился на Омолоне, и мы потеряли надежду увидеть его. Сейчас летающая лодка кружит над стойбищем, ожидая сигнала. Разводим большой костер из пушистых подушек ягеля. Белый дым клубится, разгоняя освирепевших комаров. Самолет, покачивая на прощание крыльями, улетает на юго-восток и внезапно скрывается за дальним гребнем.
Все происходит так быстро, что кажется сном. Однако на смуглой Костиной ладони лежит записка Буранова, а в зелени альпийских трав чернеет кожаный мешок, упавший с неба.
Большое озеро недалеко — в соседней долине, у границы леса. Ловим верховых оленей, собираем вьюки. Напрямик переваливаем через гребень водораздела. Верховые олени на поводу легко преодолевают страшные кручи. Приближаясь к озеру, еще издали замечаем гидросамолет, причаленный к торфяному берегу. Там ходят люди, вьется дымок костра. В сизом знойном мареве едва просвечивает голубая стена леса.
Вооруженные до зубов, с арканами у седел, закутанные в накомарники, скачем на оленях к озеру. Люди у самолета бросают свои дела. Вспыхивают стекла бинокля. Вероятно, наша кавалькада имеет странный вид. И вдруг сквозь темную вуаль накомарника вижу тоненькую, до боли знакомую фигурку.
— Кто это бежит навстречу, перепрыгивая через торфяные бугры, размахивая накомарником?
— Однако, невеста твоя мчится… — невозмутимо отвечает Ромул, откидывая тюлевое забрало.