— Выпьете рюмочку, да, пан капитан?
— С удовольствием, но, в другой раз. Я на мотоцикле, знаете… Хочу поговорить с вами откровенно. В этот раз уже действительно речь идет о сохранении нашего разговора в абсолютной тайне.
Гольдштейн раскрыл рот, но капитан продолжал:
— Знаю, что вы хотите сказать. Но порой можно проговориться поневоле. Я хочу вас расспросить об одном человеке, который жил здесь раньше, сразу же после освобождения. Вы единственный, с кем могу говорить на эту тему откровенно. Человек тот был в Порембе первым бургомистром и…
— Ах, он! — Гольдштейн кивнул. — Но ведь это было так давно… Он был гестаповцем. Замучил тысячи людей в гетто. Прятался то тут, то там. Страшный был пес, скажу я вам. И удрал с поезда. На ходу стреляли по нему, но он сбежал. Он в Германии? Его нашли?
— Нет… — капитан отрицательно покачал головой. — Он мертв… насколько я знаю.
— Слава богу! Таких надо было сразу расстреливать как бешеных собак.
— Может, вы и правы, но это дело кажется мне еще не законченным. У него были три золотых коронки на передних зубах?
— Были ли? А ведь действительно да! — низенький нотариус оживился. — Ну, конечно. У него были не только три коронки из золота, но и масса наглости! Вы знаете, он был здесь бургомистром в течение года, и я… я! ему ежедневно руку подавал, а он знал, что я еврей и относился ко мне всегда с такой сердечностью! Он, который замучил стольких евреев!
— Именно поэтому я и пришел к вам. Видите ли, у меня есть данные, что тот человек, очевидно, был ранен во время бегства, вернулся сюда, и кто-то его укрывал, а потом, когда умер от ран, сообщник спрятал тело. Это значит, что в Порембе могут жить единомышленники раненого, а может, и военные преступники. Не могу сейчас точно сказать, кто что делал во время войны, и нет ли здесь людей с фальшивыми документами и биографиями. Не забывайте, что Поремба Морская — это маленький городок на самом краю Польши.
— Невероятно!.. — тихо сказал нотариус. — Невероятно… Здесь? Но почему вы пришли с этим именно ко мне?
— Потому что, во-первых, вы тут живете с первых дней после освобождения, а во-вторых, вы, как еврей, не могли быть его сообщником.
— Да, понимаю, — Гольдштейн задумчиво покачал головой. — Это страшно… — сказал глухо. — Вы знаете, о чем я сейчас подумал? Начал перебирать в уме всех, кто поселился здесь, и… искать, понимаете? — повысил голос. — И никому вдруг не поверил! Никому! — он сорвался с места. — Тот тоже был такой веселый и милый, и искренний на вид. Никто и подумать не мог. Как я могу жить здесь сейчас, если любой из тех, кто работал со мной с самого начала, может оказаться таким негодяем! Вы уверены в этом, пан капитан? — Он снова опустился в кресло.
— Не уверен. Но предположим, что кто-то нашел останки того человека, тщательнейшим образом спрятанные. Не значит ли это, что человек тот возвратился сюда к кому-то, кому доверял? Его сообщник мог ухаживать за раненым, а после его смерти очень хитро избавился от тела, чтобы не вызвать подозрения. А через несколько лет вдруг кто-то другой находит останки. Находит и… гибнет.
— Гибнет? — Гольдштейн наклонился к нему. — А вы… вы видели те останки?
Желеховский покачал отрицательно головой.
— Вы же не видели? Да?
— Один человек мне сказал, что видел. Даже довольно подробно описал. Это может быть и неправдой, сфабрикованной, чтобы замести следы. Но может оказаться и правдой, хотя, признаться, все, что я слышал, звучало достаточно фантастически… Пока не знаю ничего определенного. Не попытаетесь ли вы вспомнить, с кем бургомистр-гестаповец поддерживал самые тесные отношения, кто с ним часто бывал, и так далее? Спросим еще у тех людей.
— Но многие из них, уже умерли. Как с ними?
— Тех не берите в расчет. Если молодой Мрочек рассказал мне правду, этот человек тут должна быть и сейчас. И действовать.
— Мрочек! — опять сорвался с места Гольдштейн. — Вы думаете, что Станислав…
— Буду с вами абсолютно искренним. Судья Станислав Мрочек утонул из-за того, что вместе с молоком утром выпил большую дозу наркотика. Его племянник рассказывает об этом странные вещи. Но, с другой стороны, и сам этот племянник довольно странный. Он врач, хорошо разбирается в наркотиках. Кроме того, ездил в тот день на рыбалку в какое-то неопределенное место, никто его там не видел, и он никого не встречал. Кроме того, он что-то крутит. Хотел меня обмануть, не говорит правды. Почему? Не знаю. Если бы не его жена, до сих пор бы не знал о том скелете. Она едва не погибла сегодня утром. Не умеет плавать. — Махнул рукой. — А может, я просто зашел далеко? Словом, мало что понимаю в этом деле. Поэтому спрашиваю вас, судья не мог покончить самоубийством? Откровенно говоря, этот молодой Мрочек мне не нравится. Может, дело с тем гестаповцем возникло в его воображении? Но может быть и иначе. Правда может оказаться иной. Поэтому мне нужна помощь. Именно ваша. Вы живете напротив Мрочека. Приглядитесь, пожалуйста. Если он преступник, то, к счастью, слишком нервный. Может себя чем-нибудь выдать. Такие, как он, не терпят бездействия.
— Что он может сделать?
— Не знаю. Все так запутано. Как видите, дело раздваивается, расходится в две противоположные стороны. Все выяснится в конце. Пришел же я к вам, поскольку самому мне сложно вести следствие. Вы дружили с судьей, и я верю, что поможете мне.
Низенький нотариус встал и протянул ему руку.
— Можете мне довериться… — растроганно проговорил он. — Ни один замурованный в стене скелет, ни один затаившийся гестаповец не удержит меня от раскрытия истины… Но если вы говорите, что это может быть и неправдой, и что этот молодой… это было бы горько. Если бы Станислав знал!.. Он так его любил и хотел видеть все время у себя! Голова идет кругом от всего этого…
— Пожалуйста, только ничем не выдайте себя, — Желеховский засобирался. — Мне пора. Будьте бдительны, пан Гольдштейн. Я рассказал вам все, чтобы вы поняли, чего хочу от вас. Существует две версии, распутывать которые надо одновременно. Версии, противоположные друг другу. И в обеих вы можете мне оказать очень, очень большую помощь. Заранее благодарен и прошу прощения, что отнял у вас так много времени.
— Помочь узнать правду — моя обязанность. Так же, как и ваша, — ответил тихо Гольдштейн. — Не знаю, действительно ли сумею вам помочь, но сделаю все что в моих силах.
— Спасибо… — Желеховский задержал руку на ручке двери. — И еще есть ваша соседка, Ясинская. Знаете, она скрыла от меня результаты вскрытия. Странно, очень странно…
12. Рыба, привлеченная светом
Желеховский закрыл за собой калитку и минуту постоял, нерешительно оглядываясь вокруг. Затем ступил два шага в сторону мотоцикла, но повернулся и пошел к последней калитке в конце улочки.
Нажал на кнопку звонка и ждал, размышляя, как лучше задать вопрос доктору Ясинской. Услышал шаги в глубине дома, звон ключей. Дверь открылась.
На пороге стояла женщина лет тридцати восьми. Красивая, с большими голубыми глазами, которые с явным удивлением прошлись по лицу Желеховского, по его мундиру.
— Добрый вечер, — поздоровался. — А хозяйка дома?
Женщина покачала отрицательно головой и потом добавила:
— Нет. Звонила, что придет поздно.
— Спасибо, — Желеховский заколебался. Женщина, было видно, хотела поскорее закрыть дверь, ждала только его первого движения. Но капитан не отходил. — Я по одному делу, — колеблясь, проговорил. — Можно на минутку?
И, не ожидая приглашения, двинулся вперед. Женщина нехотя отступила и впустила его.
Прихожая была ярко освещена. У стены, на которой висела темная картина с изображением охоты на слонов, стояли глубокие кресла.
Картина старая и написана с такой экспрессией, что мгновение Желеховский всматривался в охотника, который целился из зарослей в слона… Потом быстро отвернулся от картины.
— Вы квартирантка доктора?
— Да. Живу в нее с самого начала.
— Где работаете?
— В больнице… — удивленно смотрела на него. — Я медсестра. Но сегодня у меня выходной.
— Понятно…
Не приглашала садиться, поэтому стояли друг против друга. Капитан вдруг вспомнил.
— Это, кажется, ваша сестра, — замялся на какую-то долю секунды, — умерла при таких печальных обстоятельствах?
Молчала. Лишь потом кивнула утвердительно.
— Вы знали судью Мрочека?
— Знала. Давала ему показания тогда… в суде, когда…
— А позже не виделись? Он же ваш сосед.
— Сосед, — тихо и неуверенно.
— Вы что, никогда между собой не разговаривали?
— Нет! — это прозвучало решительно и определенно.
— Почему?
Не отвечала.
— Почему? — повторил. — Он же ничего плохого вам не сделал.
— Пани доктор, — еле слышно сказала она, — самый лучший человек в мире. Она не виновата. Я была на операции. Наконец, на столе лежала моя родная сестра. Я объясняла судье. Говорила, что обе мы просили Ясинскую. Говорила, как это для сестры много значило. Она все равно покончила бы с собой, сама призналась в этом мне и доктору. И тогда пани доктор согласилась. А потом это произошло… Но он не хотел понимать. Ему главное было — бумаги, а не суд над живыми людьми. Не человек — камень… И если бы в высшем суде не были другие судьи, которые мыслили по-человечески, то… Если бы она попала в тюрьму, то пропала бы.
— Но судья Мрочек не настаивал, что ее надо посадить в тюрьму. Получила наказание условно, разве нет? Значит, суд квалифицировал ее поступок только как нарушение уголовного кодекса, смерть пациентки была следствием операции, сделанной при неблагоприятных условиях. Пошла на риск ради вашей сестры. И не удалось. А суд, осуждая условно, всегда дает возможность наказанному искупить вину своей безупречной работой, не сажает его в тюрьму, правда?
— Но, если бы приговор утвердили, она не могла бы руководить больницей! Вас здесь не было, вы не знаете, сколько она сделала для нашего города! Если бы не она… Впрочем, я защищала ее, я, хотя это моя сестра умерла! Это я должна бы ее осуждать, а не защищать. Но я защищала! И живу у нее столько лет и… и очень ее люблю, — неожиданно закончила, закрыв лицо руками и расплакавшись.