— Я клянусь, что не злоумышляю против горячо любимого племянника своего Ираклия Константа!
Ираклий второй стоял в императорской ложе ипподрома, в чаше которого бесновалась толпа. По городу пошли слухи, что императрица Мартина, отравившая василевса Константина, хочет отравить и его сына Константа. И народ вновь вышел на улицы, призвав власть к ответу. И снова на форумы встали наряды мечников-исавров, и снова потекли толпы в стороны ипподрома. Они хотели увидеть собственными глазами, что юный Констант жив и здоров.
— Пусть древо животворящего Креста будет мне свидетелем! — Ираклий держал за руку одиннадцатилетнего племянника, а второй рукой поднял главную святыню христианского мира, которую привезли сюда со всеми возможными предосторожностями. — Пусть покарает меня господь, если я лгу!
— Вот видишь, патрикий, — снисходительно произнесла императрица, которая сидела в глубине галереи, идущей от ипподрома во дворец. — Чернь проглотит все, что мы ей дадим.
— Да, ваша царственность, — почтительно ответил Александр. — Но я не смог договориться с магистром Валентином. Он отверг все наши предложения.
— Ну что же, — нахмурилась Мартина. — Тем хуже для него. Мы подготовим указ, который лишит его военного командования! Теперь, когда охлос успокоился, мы можем себе это позволить.
Народ, который получил свое зрелище, длинными ручейками потек в сторону харчевен и рынков, на ходу обсуждая увиденное. Народ был доволен. Ему пообещали то, что он хотел услышать, а потому гнев горожан понемногу пошел на спад. Кое-где за василевса Ираклия даже кубки подняли расчувствовавшись.
— А мы-то думали! — утирал скупую слезу пузатый лавочник. — А тут вон оно чего! Вот дурни мы, право слово!
— А почему это ты дурень, дядя? — спросил лавочника молодой, худой как палка, мужчина с короткой бородкой. — Чего там такого особенного тебе сказали?
— Ну как же? — раззявил рот лавочник, а за ним и все, кто сидел за его столом. — Я же сам слышал! Василевс честным Крестом поклялся, что не злоумышляет против племянника своего!
Товарищи по столу поддержали говорившего довольным гулом. По всему видать, эти из зеленых — мастеровые, лавочники и мелкие купцы. И все они только что вышли с ипподрома, где клятва заглушила их гнев.
— А разве василевса Ираклия кто-то в чем-то обвинял? — с самой невинной мордой спросил Коста. — Разве это его в отравлении подозревают? Конечно, он поклялся. Он же не виновен ни в чем.
— Ах ты ж…! — зеленые даже рты раскрыли, пораженные свалившейся на них догадкой. И впрямь, ведь императрицу подозревали, а не ее юного сына.
— Это что же, почтенные…, — на круглом лице лавочника появилось выражение наивной, почти детской обиды. — Это получается, обманули нас?
— Вот ведьма! — выдохнул кто-то, едва сдерживая ярость.
Коста бросил на стол горсть меди и пошел восвояси. У них с Михой сегодня будет еще много таких харчевен. Да и завтра, пожалуй, тоже.
А еще сегодня из Константинополя вылетел голубь. Он полетел куда-то на север. Там его ждала уютная клетка и вкусное зерно. Всего-то нужно отнести записку, привязанную к лапке. Голубь взмахивал крыльями, разрезая ими упругий воздух. Он снова радовался свободе.
Глава 19
Июль 641 года. Словения.
Берислав покидал столицу со смешанными чувствами. Он расстался с матерью и сестрами, которых видел теперь довольно часто. У лекарей старших курсов не было казарменной муштры, только зарядка по утрам и кросс. Они проводили большую часть времени в войсковых госпиталях и городской лечебнице, которую построила княгиня Людмила. Но грусть из-за разлуки с родными с лихвой искупалась радостью от расставания с женой. Берислав вздохнул. Ему крупно не повезло. Ирмалинда оказалась глупа, как курица, но при этом очень быстро поняла, кто она теперь, и какое место занимает в этой жизни. Берислав тяготился ее обществом, а короткие свидания с ней его совершенно доконали. Она вот-вот начнет ронять женскую кровь, а потому вступление в полные супружеские права ожидало молодых людей очень и очень скоро. Все иное стало бы крайне порицаемым обычаями и людьми.
Берислав стоически терпел то невероятное количество вздора, которое извлекала из себя его жена, но было еще кое-что, с чем он смириться так и не смог. Она была некрасива, неотесанна, и с каждым месяцем раздавалась вширь, работая за столом словно неизвестный здесь экскаватор. Княжич прекрасно понимал, что ничего ненормального в его жизни не происходит. Его жена была самой обычной девушкой, и ничем не выделялась из ряда сотен боярских дочек. Они росли точно такими же: кичливыми, горластыми и весьма пышными, ибо именно обильность телес и почиталось за красоту в этом вечно голодном мире. Но ведь перед глазами Берислава был и другой пример. Его мать и тетка Мария. Если Людмила до сих пор поражала невероятной красотой, которую поддерживала все большими ухищрениями, то бывшая бургундская королева, обладавшая внешностью вполне заурядной, была настолько обаятельна и умна, что покоряла любого с первых минут. Берислав получал истинное наслаждение, общаясь с ней, настолько точны и остроумны казались ему ее суждения. И Мария тоже не разъедалась, тонким бабским чутьем уловив необычный вкус мужа. Она нипочем не желала уступать более красивой сопернице, а потому оставалась привлекательной и желанной, даже перешагнув на четвертый десяток. Подвиг для этого времени, где к тридцати годам женщина вполне могла стать бабушкой трех-четырех внуков и лишиться половины зубов.
В общем, положа руку на сердце, Берислав из столицы сбежал, чтобы увильнуть от неизбежного. Он, использовав все свои возможности, получил нужный приказ и теперь плыл на ладье, которая направлялась в Белград. Там он присоединится к обозу, который пойдет к Константинополю. Туда двигалось войско, и там точно будет много работы для лекаря. Она всегда есть в армии, даже если нет войны. А еще где-то там брат Вовка, которому он вез гостинцы от матери и сестер. Говоря честно, он нарушил все мыслимые и немыслимые правила, потому как должен был отплыть вместе с другими лекарями. Но неотвратимость супружеского долга висела над ним как дамоклов меч, и он поплыл на свой страх и риск, оставив молодую жену в душевном смятении, а надзирающих за ним отцовских шпионов в состоянии обморока. Хотя, положа руку на сердце, он просто бунтовал, как бунтуют порой парни, которым скоро исполнится пятнадцать. Тиски долга душили его.
— Будапешт! — крикнул Мешко, владелец лодки, крепкий мужик с окладистой бородой. Он торговал понемногу и брал пассажиров, если по пути. — Тут заночуем, почтенные! Завтра на рассвете дальше поплывем. Советую от пуза нажраться. По дороге с харчевнями плохо. На одной каше пойдем, рыбе и пеммикане. Чтоб меня молнией убило! Да кто же эти слова понавыдумывал на наши головы!
— Долго плыть-то еще? — спросил Берислав, спускаясь по сходням, брошенным на деревянный причал.
— Дней за пять дойдем, — махнул рукой купец. — По течению же плывем. Сиди себе, да в воду плюй.
Будапешт оказался деревянным острогом, который только-только начали обводить каменным поясом укреплений. Подняли пару башен на высоту в два локтя да стены кое-где. Здесь работы лет на пять точно. Важная это крепость. Она с востока столицу прикрывает. С севера сюда подходят предгорья ляшских Карпат, а за Дунаем раскинулась степная Дакия, ровная как стол. В двух неделях пути отсюда — удобнейшие перевалы, Торуньский и Тухольский. Если прорвут враги крепости, что запирают горные проходы, то дальше сдержать их будет негде. Только здесь. А что такое двести пятьдесят миль для конной орды? Да тьфу! И с севера немирные ляхи тоже прийти могут. И снова Будапешт прикроет от них Паннонскую равнину. Не дураки римляне были, и не зря они построили именно тут город Аквинкум.
— Ну надо же! — удивлялся Берислав, который излазил древние руины, которые затянула трава и кусты. — Владыка Григорий говорил, что тут сорок тысяч человек жило. Сорок тысяч! С ума сойти! В Братиславе и пяти нет. А еще два театра! Неужели им одного не хватало? Ух ты! Здоровый какой!
Амфитеатр, самый большой за пределами Италии, угадывался лишь по своей форме в виде чаши, да по каменным плитам, служившим скамьями. И местные жители очень лихо растаскивали их для своих надобностей. Пойди-ка, вытеши такую плиту! Намаешься! А тут вон их, сколько без присмотра лежит.
— Надо прекращать это! — бурчал Берислав. — Скажу отцу обязательно. Ведь все растащат на свинарники свои. Так! Надо на постоялый двор идти. Завтра уходим же.
Берислав ошибался. Утро уже наступило, а они так никуда и не ушли. Купец Мешко, который оказался местным, будапештским, поранил на дворе ногу и теперь лежал в огне. Голень его покрылась нехорошей алой опухолью, а сам он пылал, словно раскаленная печь. Плохо дело! — механически отметил Берислав. — Флегмона начинается. Так и помереть мужик может.
Эта простая истина оказалась понятна не только ему, но и семье купца. По крайней мере жена, нестарая еще, статная баба подвывала вполголоса, сидя у постели мужа, а рядом с ней притулилась плачущая девчонка лет четырнадцати, при взгляде на которую в груди Берислава словно струна тугая лопнула.
— Как же она на маму похожа! — прошептал он, не в силах оторвать от нее взгляда.
И впрямь, девчонка точеной правильностью черт напоминала княгиню Людмилу, а огромные глазищи ее были залиты слезами. Она тоже понимала, что дела отца плохи, и ревела в голос. Это же не столица, здесь с таким долго не живут.
Деревянный, рубленный в лапу терем пропитался горем и страданиями. И уже через пару минут Берислав узнал, что коли кормилец помрет, то идти бабе третьей женой к мужниному брату, а дочь ее хороший человек в жизни теперь за себя не возьмет, потому как и добро, и лодку, и торговлю брат заберет. Ни к чему брату приживалке-племяннице жизнь устраивать. Купец поранился еще пару дней назад, в лодке своей, нога его понемногу опухала, а к утру пошел такой жар, что он даже бредить начал. Вот и вся немудреная история, случавшаяся сплошь и рядом.