но вытравить то, что столетиями въедалось в плоть, оказалось невозможно. Высшая власть так и осталась сакральной.
А сами девчонки, сопровождаемые вельможей императора Запада, худым, как палка молодым мужчиной, стояли на палубе, слабо понимая, что вообще происходит. Они росли во дворце, окруженные служанками и евнухами. Они почти не покидали его, а если и покидали, то видели мир из окна носилок матери. А потом их миром стал монастырь, окруженный стенами. Там добрые тетеньки в черных одеждах шептали им, что принять постриг — лучшая судьба для них. Так они попадут в рай. Только вот девчонкам в рай не хотелось. Им хотелось смотреть на море и на чаек, которые летали вокруг и хватали зазевавшуюся рыбку прямо из воды. Юные августы видели чаек только в окно дворца Буколеон, а тут они пролетали прямо над головой, и это было здорово. А еще вельможа, которого звали Константин, научил их играть в чапаевцев. Дурацкая, варварская игра, которая привела обеих август в полный восторг. Куда веселее гонять щелбанами шашки по доске, чем стоять на утренней службе, засыпая от нудного пения монашек. Откровенно говоря, за три недели поездки Феврония и Анастасия увидели и узнали больше, чем за всю свою прошлую жизнь.
А еще по вечерам Константин читал им какую-нибудь сказку из толстенной книги, в которой на каждой странице искусный художник нарисовал разноцветные картинки. Эта книга была необыкновенной, и девочки ждали вечера с жадным нетерпением. Ведь как ни приказывали они Константину, как ни топали ножкой в пурпурной туфельке, книгу им читали только перед сном. «Сказки княгини Милицы» — так она называлась, и ничего красивее девчонки в своей жизни не видели. Они слушали раскрыв рот, погружаясь в мир кикимор и оборотней, лихих батыров и словенских удальцов. И с каждым днем они все меньше и меньше вспоминали досужую скуку монастыря. Ведь вокруг шла совсем другая жизнь, незнакомая им ранее. И эта жизнь била ключом, играя тысячами красок, вкусов и запахов.
— Мы прибыли, мои августы, — сказал Коста, показывая на порт, забитый кораблями. — Это Триест. И там вас ждет сам римский император Самослав.
— Наш братик был императором, — сказала Анастасия. — И отец.
— Империя большая, августа, — ответил Коста. — Один человек не сможет держать на своих плечах такой груз. Это никому не по силам. Даже ваш отец не смог, а он был великим человеком. Не бойтесь, вам не причинят зла. Император Запада — справедливейший из всех правителей. Он позаботится о вас.
Самослав внимательно рассматривал двух девчушек, которые испуганно жались к нянькам и сверкали карими глазенками, налитыми слезами. Они долго были в пути и выглядели уставшими. Но, тем не менее, к этой встрече их одели как подобает: в длинные туники до пят, прикрытые сверху платьями, расшитыми золотыми вертикальными полосами. Венчало это платье, называемое стола, оплечье, нечто вроде воротника, который надевался отдельно. Иссиня-черные волосы служанки убрали под крошечные диадемы, уложив их в затейливые прически. Девчушки сознавали свое место в жизни и пытались вести себя с достоинством. Они отпустили руки нянек и гордо выпрямили спины, стараясь спрятать свой страх.
Бедные дети, — подумал Самослав. — И не поиграть, и не побегать в такой одежде. Одни широченные рукава чего стоял. С ними ведь и взять с земли ничего нельзя, тут же испачкаешь. Анастасия и Феврония, младшие дочери Ираклия и Мартины, в ТОЙ реальности сгинули без следа в кровавой круговерти ромейских усобиц. Девчонки смотрели на варвара, облаченного в пурпур, но не чувствовали в нем зла. Напротив, он подошел к ним, присел рядом и сказал ласково:
— Юные августы! Вы прибыли в гости к римскому императору. Вас здесь никто не обидит. Вы будете окружены почетом. И вы займете то место, которое полагается вам по праву. Примите от меня небольшой подарок.
Мария, стоявшая позади мужа, тоже присела рядом и протянула каждой из девочек по кукле, сделанной из фарфора, расписанного с необыкновенным мастерством. Они были наряжены в настоящие платья из парчи и в крошечные диадемы. А на их лицах мастер нарисовал раскосые глаза с густыми ресницами. Тут девушки из семьи Бань слегка накосячили, а точнее, выполнили заказ так, как сами посчитали нужным. Впрочем, менять что-то было уже поздно, и младшая августа с удивлением разглядывала непривычное кукольное лицо. Китаянок ей до этого времени видеть не приходилось.
— У этих кукол есть настоящий гардероб, — заговорщицким тоном сказала Мария. Вы сможете играть в них, сколько захотите.
— Наша мама на небе? — спросила вдруг младшая, Феврония.
— Да, моя хорошая, — обняла ее Мария. — И она прямо сейчас радуется за тебя. Ведь ты избежала большой опасности. В Константинополе бунт.
— Мою маму и братьев убили! — выкрикнула вдруг Анастасия, которая даже не взглянула на куклу, которая просто бессильно свисала в ее ладони. — Я сама видела. Ты покараешь плохих людей, император Само?
— Клянусь! — поднял руку тот. — Они будут жестоко наказаны.
— Я хочу, чтобы они тоже умерли, — девочка посмотрела на него взглядом рано повзрослевшего человека. — Все, кто убивал маму, Ираклона, Давида и Мартина. Ты обещаешь мне, что они умрут?
— Обещаю, — кивнул Самослав. — А вы взамен на это примете мое гостеприимство? Вам выделят свои покои, и вы не будете знать отказа ни в чем.
— Обещаем, — сказала Анастасия, а Феврония послушно кивнула вслед за сестрой. Ее больше интересовала кукла, чем только что состоявшийся разговор. Она была слишком мала.
— Как они тебе? — спросил Самослав, когда девочек увели.
— Я позабочусь о них, — задумчиво посмотрела им вслед Мария. — Я решу, кого из них выбрать.
— У тебя совсем мало времени, — хмыкнул Самослав. — Так мало, что я даже не знаю, как ты справишься. Ты твердо решила, жена моя?
— Да, — Мария посмотрела ему прямо в глаза. — Я не отступлю.
— Хорошо, — кивнул император. — Это было твое решение. Но ты всегда можешь передумать. Помни об этом.
Она ткнулась лбом в мужнино плечо, да так и застыла, крепко обняв. А ведь она меня по-настоящему любит, — подумал Самослав, поглаживая ее по спине. — Только вот нашего сына она любит гораздо больше. Поэтому и готова ради него рискнуть всем. Даже жизнью.
Глава 39
Май 644 года. Земли ляхов-полян.
Кий лежал в засаде, слушая лес. Чуткое ухо мальчишки, которому шел пятнадцатый год, ловило пение птиц, пробивающееся через шелест листвы, треск веток под копытом оленя и даже сладострастный шорох, с которым кабан трется о кору дуба, почесывая блохастую шкуру.
Он долго просил отца, и тот, наконец, уступил. Выпускной класс Кий проведет в роте княжеских егерей при условии, что за лето сдаст все экзамены на отлично. Он справился к апрелю. Большую часть предметов ему зачли автоматом, лишь до седьмого пота гоняли по логистике и по тактике. Но и там пятерка была заслуженной. Все в Сотне знали, что лучший способ привести в ярость государя — это дать поблажку его сыновьям. Все ротные помнят его слова, сказанные лишь однажды, давным-давно:
— Думаете, что, жалея моих детей, вы им услугу делаете, почтенные? Или, может быть, делаете ее мне? Да вы мне нож острый в спину втыкаете! Ведь я надеюсь на вас, а вы меня предаете. Тех, кому воевать и править придется, нерадивыми лентяями можете вырастить. Измена это…
С тех пор жизнь княжичей, если и не превратилась в ад, то уж точно в ней не было каких-то привилегий. Кроме одной, пожалуй: иногда по государственной надобности их отпускали во дворец, обставив это всеми мыслимыми и немыслимыми ухищрениями. А если кто по пьяному делу про княжичей и детей других знатных персон болтать лишнего начинал, того особисты в первый отдел вызывали и давали пять минут на сборы. Чтобы и духу того болтуна не было в Сотне. Поскольку Кия учить было уже нечему, то перевели его в княжеские егеря в тот же день. По слухам, ротный его с боярином Хотиславом тогда напились знатно. Он теперь не их забота.
Егерскую науку мальчишка постигал жадно, со всем своим нерастраченным пылом. Его отдали под началом к Рудому, второму человеку в роте, а тот, не желая возиться с непонятным юнцом, сбагрил его взводному Оде, который пошел на север, получив деликатное поручение в ляшских землях. Так Кий и оказался в лесу, имея из оружия лишь грубый нож простой ковки и копьецо с костяным наконечником. Из одежды на нем остались холщовые штаны чуть ниже колен и оберег на шее, данный матерью. Гривну пришлось снять, а на голову надеть валяный колпак, чтобы скрыть непривычную здесь прическу. Сбрить любовно выращенный на макушке айдар Кий отказывался наотрез. Голову он скоблил каждый день, купив для этого дела бритву из переливчатого булата. Так он стал почти похож на обычного словенского паренька, только уж слишком опасного на вид.Что мускулист и жилист на диво был этот парень — такое у лесовиков не редкость. Но вот глаза бывалого воина, которому ничего не стоит перехватить врагу глотку, встретить у юнца можно нечасто.Такой взгляд еще выстрадать надо.
Лес пел, свистел и шелестел листьями на все лады. Самый сильный из владык полян жил в месте, где когда-нибудь раскинется город Познань. А пока это всего лишь убогий острог в непроходимой Пуще, стоявший аккурат между землями бобрян, плативших императору дань, и землями пруссов, один из князей которых тоже признавал власть Братиславы. Там, за полянскими владениями, жила и вовсе ничтожная мелочь, вроде куявов и гоплян. Государю нужен коридор, который разрежет ляшские земли пополам. И нужен малой кровью. Гнать сюда легион, чтобы класть воинов в лесах — смешно. Ляхи тут каждый куст знают. Десяток походов сделаешь, пока смиришь их. Лучше бить в болевые точки. Так говорил отец. Два отделения егерей послать — совсем не то же самое, что послать легионную тагму. Это куда проще и тише.
— Смотри, Юрук, вон он, — шепнул взводный Ода, который лежал неподвижно уже который час.
Ода даже птиц, сидевших на высоте двух человеческих ростов, не вспугнул. Поднимется стая, и зоркие глаза лесовиков тут же ухватят этот верный знак. И закроются ворота, и встанет род на стены, ожидая нападения. Тяжела эта наука, ждать, и давалась она Кию сложно. Он живой был и непоседливый, словно ртуть. Но тут замер, прикрывшись травой, и наблюдал во все глаза. Владыку им надо скрасть и убить тихонечко. В потом пустить слух, что прогневал он Велеса, и что видели его в обличье лешего, заманивающего путников в непроходимую лесную глухомань, откуда не выбраться нипочем.