В наступившей тишине старый жрец снова заговорил:
— Теперь ты утолил свой голод, Ахирадж! Насладившись нежным молоком наших женщин, ты утолил свою жажду, о Ахирадж! Не сотрясай же так сердито землю, не терзай ее сердце! Пощади нас, владыка! Мы творим по невежеству грехи наши! Неужели ты не простишь нас, — ты, единственное порождение сладострастия великого бога?
Закончив речь, старейший жрец сел на свое место. Затем сели и все остальные.
Начались танцы и пение. Гетеры и танцовщицы великого города вскочили на помост и закружились в неистовой пляска, чтобы удовлетворить, страсть Ахираджа. Казалось, безграничное сладострастие кружилось перед глазами! Горячие зовущие взгляды! Призывный звон ножных колец! Когда-то Махамаи разбудила Великого бога-лингама, и теперь эти черноволосые красавицы словно повторяют ее танец. Они исступленно пляшут перед толпой, повязав свои длинные волосы лентами, восторженно подняв изогнутые брови и возбужденно вращая большими глазами. Сладкоголосые гетеры громко поют свои страстные песни. Когда они замолкают, слышится суровый глухой барабанный бой и тихое позвякивание ножных колец танцовщиц.
О ты, женщина, сладострастная, согревающая подобно солнечному лучу! От твоего прикосновения даже вечные льды великой обители снегов тают и обращаются в бурные потоки. И звезды в небе собираются вокруг тебя, подобно мотылькам. О языки пламени, горящие светом юной красоты! Да не прекратится ваш трепет! Иначе остановятся наши сердца, потому что они танцуют сейчас вместе с вами!
Первая из танцовщиц, раскинув руки в страстном объятии, повернулась лицом к Ахираджу и застыла на месте. Огромная тень расслабленной от страсти красавицы упала на статую Ахираджа, словно и в самом дел она заключила бога в объятия! Самозабвенно следила толпа за танцовщицами, которые сбежались к большому колоколу и начали звонить в него. Вздрогнуло и всколыхнулось все окрест от этого звона. Густой гул металла, заполнив храм, поплыл к океану.
Жрецы хором запели:
«Ты велик, и потому мы боимся тебя!
Ты велик! Солнце и луна перед твоим ликом подобны тусклому свету лампы!»
Толпа подхватила:
«Ты наш покровитель! Прости нас! О великий! Насыть же свое сладострастие!
О великий, забудь наши прегрешения! Мы смиренно стоим пред тобой, склонив головы!»
Могучий тысячеголосый хор смолк. Жрецы, возвысив голос, продолжали:
«Всемогущая богиня Махамаи! Подари свою любовь сыну! Одари своего сына!»
Казалось, слова эти вознеслись высоко-высоко, и вот уже сама Махамаи слушает их…
Танцовщицы, почтительно поклонившись изображению Ахираджа, стали спускаться с помоста. Люди дружным кличем приветствовали их и затихли. Вдруг у входа в храм раздались крики. Все заволновались. Никто ничего не мог понять. Шум усиливался. Стражники бросились к выходу, но крики не прекращались: очевидно, пришедшие не могли сдержать горя, отягощавшего их души. Толпа хотела знать причину беспорядка и тоже начала кричать. И этот дикий шум, словно зловещая тень, омрачил праздник. Радость померкла.
Именитые горожане, сидевшие на помосте, сохраняя достоинство, старались не показать своего любопытства, но и они были встревожены. Опять нарушается торжество! Телохранители подошли ближе к своим господам. В свете ламп заблестели их мечи и копья. Они кольцом окружили знать. Это были рослые, сильные воины, храбрые и жестокие. Телохранители имели вдоволь хорошей пищи и вина, но в час опасности должны были забывать о себе — их жизнь принадлежала господам.
Жрецы гневно смотрели на толпу. Их седые брови изумленно вскинулись вверх, словно они вопрошали: разве этого хочет от нас бог? Разве не возмутит его этот шум? Почему так истошно кричат какие-то люди, словно над их головами витает смерть? Никогда еще в Мохенджо-Даро никто не осмеливался так дерзко кричать. Что же происходит? Видимо, это кричат чужеземцы? Но их голоса звучат так знакомо…
Вени наклонилась к Манибандху:
— Высокочтимый, что случилось?
Манибандх подозвал одного из своих телохранителей.
— Уллас! Что там происходит?
— Не знаю, великий господин!
Манибандх сделал ему знак рукой, и тот исчез в толпе. На его место стал другой телохранитель.
Шум все усиливался. Именитые горожане с беспокойством поглядывали на своих телохранителей — готовы ли они к защите? Но Манибандх спокойно ждал возвращения Улласа, ничем не выдавая тревоги.
Из стороны в сторону метались стражники, что-то приказывая рабам. Те с факелами в руках перебегали с места на место, и языки пламени беспокойно извивались и плясали в воздухе.
Шумерским воинам, присутствовавшим на празднике, все это не нравилось. Они были разгневаны. Такое восхитительное зрелище нарушить какими-то криками! Ударяя ладонями по подлокотникам кресла, один из них восклицал:
— Какое варварство! Это невероятно!
Сидевший с ним рядом купец с острова Крит на ломаном местном наречии возмущенно говорил:
— Какие скоты! Какие скоты!
Но шумерский воин уже умолк: он заметил кувшин с вином и жадно уставился на него.
Все кричали в нетерпении.
— Уж не само ли змеиное войско Ахираджа пожаловало сюда? — пошутил кто-то.
Вокруг засмеялись, а те, кто не расслышал шутки, закричали еще громче: они хотели знать, в чем дело. Но жалобные вопли у входа в храм не прекращались. Казалось, кто-то оплакивал самое дорогое в своей жизни, что вдруг потерял так неожиданно. Ни в ком больше не хватало выдержки и разума, чтобы ждать выяснения причины беспорядка. Все смотрели не на праздничный помост, а назад. Низкорослые подымались на кончики пальцев и подпрыгивали, чтобы хоть что-нибудь увидеть. «Что теперь станется с праздником? Уймет ли земля свой гнев, ведь обряд не закончен?» — тревожно говорили одни. «Обряд закончен, — возражали другие. — Обряд благополучно завершился. Танцы после молитвы были не столь обязательны». Но что же произошло? Какая беда подала свой голос в этом всеобщем умиротворении?
Манибандх видел, что толпа впадает в безумство и стражникам становится не под силу сдерживать людей. Видимо, приняв какое-то решение, он отстранил стоявших рядом телохранителей и поднялся со своего кресла. В это время к нему подбежал Уллас и что-то сказал. Манибандх улыбнулся.
Увидев, что Манибандх поднялся с места, почтительно встали и гости, и именитые горожане, и мудрецы.
Манибандх поднял руку, надменно оглядывая бесконечное море голов, шумящее подобно волнам великого Инда.
Телохранители закричали:
— Слушайте! Слушайте! Высокочтимый Манибандх хочет говорить!
Их крики подхватили стражники:
— Слушайте! Слушайте! Высокочтимый Манибандх хочет говорить!
Сначала умолкли и перестали бесноваться передние ряды, их примеру последовали другие, и постепенно призывы стражников дошли до всех. Зазвучали трубы, рабы с факелами в руках снова заняли свои места. Запела раковина, порядок восстановился. Все это заняло немало времени, — собрание было многочисленным и утихомирить его было делом нелегким.
— Впервые за тысячи лет существования нашего великого города, — заговорил Манибандх, — здесь произошло нечто такое, за что нам должно быть стыдно перед нашими иноземными гостями. Мы надеемся, они простят нас!
На лицах старых жрецов появились улыбки. Они заговорили:
— Гости так и должны поступить. Разве они не верные наши друзья?
Слова Манибандха обрадовали гостей. Шумерский воин воскликнул:
— Мы признательны вам! Мы признательны вам.
Теперь его взгляд был обращен не только на кувшин с вином, но и на сидящую впереди юную девушку.
Из темного угла храма какой-то юноша недовольно закричал:
— Почему вы не подойдете ближе, высокочтимый? Разве вас должны слышать только те, что сидят наверху? Если вы говорите для них, зачем нам всем оставаться здесь?
Многим показалось, что это кричит женщина, но оглянувшись, они увидели бедно одетого юношу. Манибандх не обратил на него никакого внимания. Громовым голосом он говорил:
— Граждане великого города! В наш храм неожиданно пожаловали новые гости. Стражники не смогли сразу понять их речь. Вот они перед вами!
Толпа расступилась. К помосту вышли, шатаясь от усталости, оборванные и изможденные люди, похожие на дравидов. Сто, полтораста, двести… Дети и старики, мужчины и женщины… В окружении сытой и хорошо одетой толпы пришельцы казались нищими. Они едва держались на ногах. Только надежда сохраняла в них искорку жизни, только вера раздувала огонь в погасших светильниках сознания.
Манибандх величественно опустился в кресло. Именитые горожане, гости и жрецы последовали его примеру. Оборванные и грязные пришельцы сбились в груду у подножья помоста и о чем-то тихо говорили, между собой. Наконец от толпы дравидов отделилась девушка и поднялась на несколько ступеней. Воздев руки, она с плачем заговорила:
— О великодушные горожане прославленного Мохенджо-Даро! Много дней шли мы к вам, изнемогая от голода и жажды. Сотни наших соплеменников погибли в пути. Не один отец видел смерть своего сына, но бессилен был помочь ему… Всех, кто не находил сил продолжать путь, мы оставляли на дороге…
О горожане великого города! У нас один бог, одни обычаи, и счастье наше едино! Да не загасят ваши слезы пламя нашей мести!
Пания и Кикат сломлены! Дравидов поработили неведомые доселе завоеватели! Сотни потерявших кров, подобно нам, бродят у чужих дверей, собирая подаяние. Чем мы прогневали бога? Почему мы больше не можем войти в свои дома? Скажите же слово свое, граждане великого города!
Сама совесть и гордость Киката стоит сейчас перед вами, нашими братьями, простирая руки! Я — царевна побежденного Киката — и мой народ молим граждан великого города о помощи и убежище… Дайте нам оружие и поклянитесь, что вы отомстите за нас!..
— Царевна! Царевна!.. — заговорили в толпе. — Разве Киката нет больше? А что же стало с его правителем? Почему здесь его дочь? Ее ноги никогда не ступали по голой земле, она жила во дворцах, почему же ныне стоит она перед нами как нищенка, грязная, с непокрытой головой, распущенными волосами, в рваных одеждах? И ныне нет ни родного неба над ее головой, ни земли предков под ногами?