– Да что вы?!
– Вот так… Хотя у нас они сытые, вы не подумайте! По шесть килограммов мяса каждый день съедают, причем разного. И говядину им покупаем, и свинину, и баранину…
– Хотел бы я стать вашим тигром!
– Правда, один день в неделю разгрузочный. Тогда только вода и молоко. А так-то еще и овощи, и творожок, и кефирчик…
– Серьезно?
Лицо директора прояснялось с каждой минутой:
– Виталий Сергеевич какую-то траву специально для них выращивает. Да, кошкам же тоже дают! У вас есть кошка?
– Нет, – вздохнул Артур. – Зато у меня целая стая собак.
– О! – Ганев остановился, пораженный. – Как же вы за ними ухаживаете? При вашей-то работе… Целый день взаперти сидят в квартире? Ах, бедняги!
Логов улыбнулся, представив глаза Моники:
– Ну что вы… Мы за городом живем. У нас целая усадьба, так что собакам там вольготно.
Василий Никанорович покачал головой:
– Хоть следователям у нас хорошо платят… Ну правильно! Иначе с преступностью не справишься.
«Не стоит его разочаровывать, – остановил себя Артур. – Пусть думает, что я ворочаю миллионами…»
– Мы пришли, – произнес директор и открыл перед ним дверь. – Справитесь без меня?
И громко крикнул:
– Виталий Сергеевич! К вам следователь.
– Благодарю.
Шагнув внутрь, Логов невольно принюхался, но неприятных запахов, которых он опасался, не было. Похоже, Харитонов держал уборщиков в ежовых рукавицах. Вот только странно, что свет выключен: проход между просторными вольерами едва просматривался.
– Есть кто-нибудь? – произнес Артур достаточно громко.
В воздухе витали звуки мягких звериных шагов, шелест соломы… Но никакого рычания слышно не было, и ему вспомнилось: тигров называют очень молчаливыми хищниками.
Им овладел детский восторг: «А ведь сейчас я увижу их! Настоящих. Пусть в клетке, зато близко… Кажется, им нельзя смотреть в глаза?»
Но как раз этого ему хотелось больше всего – всмотреться в желтую бездну взгляда, на дне которой всегда полыхает ярость, даже если хищник спокоен и сыт. Это все показное… Прирожденный убийца не бывает миролюбив, неуемная жажда крови лишь дремлет в нем, но до конца не угасает никогда.
Логов видел таких, но больше двуногих, за которыми охотился всю жизнь. Некоторые становились убийцами случайно, оглушенные страхом, ревностью или ненавистью, – он почти не сомневался, что, выйдя на свободу, они смогут вернуть свою жизнь.
Но были и те, кто чувствовал себя живым, только вытянув чужую жизнь, и Артур знал – эти будут убивать вновь и вновь, им с собой не справиться. Поэтому их надо держать за решеткой, как этих…
На последнем слове он запнулся и обмер: прямо на него, вкрадчиво переставляя мощные лапы, шел тигр. В его взгляде разгорался огонь.
В реанимацию меня не пустили. Пожилая санитарка с лицом, похожим на вареную картофелину, посмотрела на меня с таким брезгливым ужасом, будто с меня, как перхоть, осыпались бациллы:
– Какой – повидаться? Не положено. Здесь стерильно.
Меня потянуло взглянуть на ее ногти, но я удержалась. Ей предстояло ухаживать за Никитой, я не смела ей дерзить.
– Скажите хотя бы, как он себя чувствует? Почему он до сих пор в реанимации? Должны же были вчера вечером в отделение перевести.
– Это к доктору, – отмахнулась она. – Только он сейчас на планерке у главврача.
– А это у них надолго? – я обещала Артуру не задерживаться.
Но санитарка успокоила:
– Да минут через пятнадцать появится.
Столько времени у меня в запасе имелось… Для чего? Я не собиралась принимать никаких судьбоносных решений, но ощущение было такое, будто нужно выйти из темного лабиринта. И необязательно к свету…
Присев на низкую скамеечку у холодной батареи, я уставилась в стену, пытаясь представить Никиту, лежащего за ней. Между нами были считаные метры, но они высились угловатыми нагромождениями страхов и комплексов, придуманных мною же самой, и я это понимала, но не могла преодолеть плотность расстояния и сказать ему… Что? Пожелать выздоровления? Очень нужны ему эти пустые слова… Признаться в любви? А вдруг он расслышит фальшь в моем голосе? Ведь как бы ни хотелось мне выпестовать в душе это – желанное! – Никита по-прежнему оставался для меня другом. Самым родным… Но как раз это и создает барьер, ведь за полтора года мы уже сблизились настолько, что Никита стал частью меня, а кто же сходит с ума по самому себе? Я сейчас не о клинических случаях…
Артур считает – да я и сама пытаюсь убедить себя в этом, – что так и лучше, а страсть будет лишь отвлекать меня. От чего? От жизни? Но разве любовь не есть сама жизнь? Хотя живет ведь сейчас Артур без любви, а если верить той печальной песне, то и еще полсвета… Значит, можно? Прожила ведь я как-то эти девятнадцать лет. А вот если лишиться части себя, можно и не выжить.
– Вы ко мне?
Подскочив, я уставилась на доктора – миниатюрную копию Деда Мороза с белой, правда не слишком длинной, бородой. Но, честное слово, он был чуть выше меня, таких мужчин я еще не встречала! И этот человек спасает людей в реанимации? Или он и вправду владеет волшебством, которое вершит круглый год, а не только в новогоднюю ночь?
– Никита Ивашин, – выпалила я. – Как он?
– Стабильно.
Даже безликое слово прозвучало в его устах жизнерадостно, и мне вдруг стало так легко и весело, точно этот забавный человечек пообещал, что Никита будет жить сто лет и мы будем счастливы. Но я не забыла вопрос, который меня мучил:
– А почему его не перевели в отделение?
Он развел руками:
– Мест не было. Чем в коридоре лежать, пусть лучше у нас еще побудет.
Все так просто? А я напридумывала ужасов… Может, и в остальном также – все самое страшное происходит лишь в моем воображении?
В глазах врача появился хитроватый блеск:
– А вы его девушка? Хороший парень. Не ноет, не требует ничего сверх меры. Сильный мужик.
Никита? Он был моим солнышком, но как настоящего мужчину я его не воспринимала… Откуда-то из глубин веков всплыла мудрая пословица: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Мне не хотелось больше плакать. Моя жизнь и так большей частью состояла из скорби… Почему я так боюсь позволить себе радоваться каждому дню? Никита ведь способен подарить мне это. Или я подсела на ощущение боли и готова упиваться ею до конца своих дней? Мама не желала бы мне такого…
Я вбирала каждое слово загадочного полусказочного человека, которому, наверное, приятно было находиться рядом со мной и на время забыть про свой неловкий рост… Поэтому доктор никак не уходил, хотя его наверняка ждали в реанимации, и выуживал из памяти все новые подробности лечения моего друга, который, по его словам, уже шел на поправку. И голос у него был густой, низкий, таким только и произносить: «Здравствуйте, детишки! Девчонки и мальчишки!»
– Спасибо вам! – я произнесла это от души, когда возникла секундная пауза.
У меня и впрямь возникло ощущение пузырящейся радости, точно он вручил мне подарок в блестящей упаковке. Серые глаза его снова заблестели:
– Вам спасибо, что не оставляете такого парня одного!
И внезапно смутился, хотя я была уверена, что для медиков нет «трудных» тем:
– Вы ведь знаете, что у него…
– Нет глаза? Ну конечно.
Его щеки залоснились от удовольствия:
– Другую девушку увечье отпугнуло бы, пожалуй. Но вы не из тех, я вижу.
– Уж это точно не имеет значения!
Не знаю, что доктор уловил в моем тоне, но взгляд его неожиданно стал серьезным:
– Таких сейчас один на миллион. Я навидался всяких… Не потеряйте его. Знаете, моя милая, порой чудо кажется простеньким, но оно способно спасти жизнь. Врач, оказавшийся в одном самолете с человеком, у которого случился приступ… Глоток воды в чаше цветка в пустынном оазисе… Ну, в таком духе!
«Никита – мой глоток воды?» – Я не произнесла этого вслух. Только заметила:
– Глоток воды не растянешь надолго.
– Это если относиться к нему просто как к воде. А если воспринять как возможность, посланную свыше, тогда откроется второе дыхание.
Теплые пальцы тронули мой локоть, но я не вздрогнула, таким естественным показалось это прикосновение. Он произнес с сочувствием, которое было неподдельным:
– Мне кажется, вам приходилось кого-то терять: в ваших глазах печаль… Вспомните, Никита появился в вашей жизни именно в тот момент? Так? Точно ангел, пришедший поддержать и утешить.
У меня не хватило сил даже кивнуть, хотя он оказался проницателен, как Нострадамус. Я и вправду впервые увидела Никиту в тот день, когда убили маму, но никогда не думала о нем как о человеке, направленном Богом заполнить возникшую пустоту.
Это простое открытие потрясло меня. Просто пригвоздило к месту. Даже дыхание сбилось…
– Вы… Откуда вы знаете?!
– Я уже видел такое. Это божественное таинство.
– Вы ведь врач! Разве медики верят в Бога?
Он вздохнул:
– Как не верить? Без Его помощи у нас были бы плачевные результаты…
Почему порой совершенно чужому человеку оказывается легче пробиться к нашему сознанию, чем самым близким людям? Артур ведь, по сути, говорил мне то же самое, но почему-то я не могла до конца проникнуться его убеждением. А Деду Морозу невозможно не верить…
Похоже, я навечно останусь в душе той девочкой, что любила сидеть под елкой, только принесенной с мороза, и обнюхивать ветки, усеянные мелкими каплями. А потом развешивать блестящие игрушки, придирчиво осматривать и менять их местами, напевая простенькие песенки про снежинки и елочки… Тот запах, тот блеск и предвкушение чуда, разве они забудутся? Пройдет полвека (немыслимый срок!), а я все еще буду, замирая, прислушиваться тридцать первого декабря к шагам за окном и многообещающему поскрипыванию снега. Это он?! Несет в своем красном мешке то невозможно прекрасное чудо, которого я ждала весь год? Да какое там – всю жизнь…
Я знаю, что не смогу стать взрослой, потому что мама недолюбила меня. Не успела вывести из дивного сада раннего детства, цветущего ее улыбками, нежными прикосновениями ее рук, ее шепотом: «Сашка, любимочка моя…» Там пахнет горячим какао и мандаринами, детским шампунем, который не щиплет глаза, и карамельками – я угощала ими панду в полосатом носке вместо шапки. А мама вяжет мне свитер с его портретом, потому что Мишка самый любимый. Там у меня есть старшая сестра и отец, и не знакома пронзительная боль, ведь бабушка из Дмитрова еще не убила мою любимую собаку…