Хайдом. О внешности Хайда мы знаем, что он ниже, тоньше и моложе, чем Генри Джекиль, не такого крепкого сложения, так что, например, его рука не идет ни в какое сравнение с сильной рукой профессионального хирурга… прибавим к этому некую жуть, которую наводило на всех его приближение, — вот и все, что сообщает о нем писатель. Он даже не позаботился наделить его какими-нибудь характерными привычками, ну, хотя бы особой манерой чихать или сопеть… Правда, ты тоже не удосужился подробно описать своего Кенеля. Но он в этом и не нуждается. У Кенеля раздваивается сознание, в нем, как и во всех нас, детях эпохи раздвоений, добро и зло не имеют символических воплощений, они сосуществуют в одном понятии человека как два варианта его души, так что он может совершенно искренне ненавидеть войну и так же искренне способствовать тому, чтобы она вспыхнула. Ты следишь за моей мыслью?
Да, я следил. Более или менее. Хотя Кристиан grosso modo[31] повторял то, что написал я сам, только и всего. И все же я следил, потому что хотел понять, к чему он клонит, что припас на закуску, какой следующий шаг готовит… дальше… еще дальше. Я заметил ему, что идею о двоящихся людях ни в коем случае нельзя приписывать автору, как бы лестно мне это ни было. «Высказывается герой романа, понимаешь? Уверяю тебя! Да еще какой герой! Жозеф Кеннель, банкир». Кристиан настолько увлекся своей трактовкой, что, кажется, забыл об этом. Так я ему и сказал: «Ты исходишь из своих представлений, то есть из представлений Кристиана Фюстель-Шмидта, принадлежащего к клану лотарингских стеклозаводчиков… От классового подхода никуда не денешься». Он только пожал плечами. И продолжал рассуждать. Что ж, людей надо принимать такими, какие они есть. Кристиан далек от марксизма. Было бы нелепо требовать, чтобы он сообразовывался с марксистскими принципами. Бог с ним. Послушаем, что он скажет дальше. Если две силы, положительная и отрицательная, порождают ток, значит, соответствующие этим силам полюса удалены друг от друга, но тогда должен быть кто-то, понимаешь, кто-то еще, кто их удерживает. Ни Стивенсон, ни ты не разглядели третье лицо, посредника между добром и злом; стоит ему задремать, как зло душит добро или наоборот. Это противовес. Третья внутренняя ипостась человека. Нейтральный, понимаешь? Нейтральный элемент. Создатель пары Джекиль-Хайд представлял расщепление как результат воздействия на человеческий организм некой химической субстанции, отделяющей доброе начало от злого. В 1885 году, когда Роберт Льюис писал историю доктора Джекиля и мистера Хайда, уровень естественных наук и философии был таков, что трудно было вообразить что-нибудь иное, кроме волшебства, традиционного зелья, или, как сказано в повести, снадобья. Ему и не снилось, что такое расслоение личности может произойти без всякой отравы, без всякого стимулятора… что добро и зло могут существовать параллельно, физически обособленно: Джекиль и Хайд в таком случае могут жить независимо друг от друга, и Джекилю не обязательно исчезать, чтобы появился Хайд… Ты слушаешь? Но это предполагает наличие третьего…
Тут меня дернуло сострить: но если так, дорогой мой, твой человек, выходит, уже не двоится, а троится.
Однако Кристиан ничуть не обиделся. Напротив, он потрепал меня по плечу. Он был в восторге от моей понятливости. Ладно, Кристиан, хватит морочить голову. Да нет же, он вполне серьезно. Это просто невероятно, что я так быстро его понял. Вот в чем заключалась тайна маленького Фюстель-Шмидта: он не потерял свое отражение, а наоборот, нашел целых три. Ни больше, ни меньше… В нем одном было три человека, и трехстворчатое зеркало выявляло их. Он давно замечал сложность, противоречивость своей натуры, но прежде, до того, как однажды, по чистой случайности, не оказался во время таких раздумий перед зеркалом, он усматривал в себе — нарочно, что ли, ты подобрал такое словечко? — причудливое сочетание разных свойств и считал, что в зависимости от настроения в нем преобладали то одни, то другие. По его словам, это «прежнее» состояние было подобно детству; все эмоции взрослого человека заложены в ребенке, но он еще не осознает их смысла. Взять хотя бы жестокость: почему ребенок отрывает мухе крылья, а потом вдруг, охваченный жалостью к своей жертве, тащит из аптечки йод, чтобы ее вылечить… ты, конечно, увидишь здесь сходство с мистером Хайдом и доктором Джекилем, а между тем… Пока я не стал различать свои три отражения, пока не понял, что во мне существуют три разных индивидуума с разными представлениями и разными характерами, они словно дремали во мне, как дремлют в маленьком ребенке зачатки сексуальности — психолог уже выявил бы их, но сам ребенок только смутно ощущает нечто неопределенное.
Трехстворчатое зеркало служило Кристиану этаким множительным аппаратом, чтобы вычленять элементы, отделять наложенные друг на друга изображения, в общем, выполнять работу, обратную составлению фоторобота, когда собирают воедино несколько описаний одного и того же человека, или созданию какого-нибудь обобщенного портрета, например, «среднего француза». И этот аппарат посвятил нашего приятеля-денди в таинство человеческой Троицы. Суть ее так же необъяснима, как суть Троицы Божественной. Но при посредстве трех зеркал таинство становится зримым и даже до некоторой степени управляемым. Тот Кристиан, которого я знал, больше всего походил на среднее, центральное, отражение — он сам называл его Нейтральным. Таким он в общем представлялся и самому себе, таким видел себя в простых зеркалах, в которые заглядываешь, чтобы посмотреть, в порядке ли платье или что за прыщик вскочил на носу, — словом, чтобы найти ответ на невиннейшие вопросы, не зная, что зеркала отражают не только лицо, но и душу. Именно это отражение утратил Антуан, именно им — так, во всяком случае, считается — обладаем мы все. В нем доктор Джекиль и мистер Хайд уравновешивают друг друга, оно являет собой математический феномен, опрокидывающий наши элементарные и безусловные представления о том, что один плюс один равняется двум: на самом деле один и один дают в сумме нечто такое, что не заключалось ни в одном из слагаемых, а появилось при их сложении, то есть из знака «плюс», так что один плюс один равняется трем, иначе говоря, противостояние разноименных полюсов, Джекиля и Хайда, порождает персону Нейтрального. Того, кого Стивенсон проглядел в туманах Лондона или Эдинбурга, кто занимает промежуточную позицию между законами преступного мира и законами викторианской морали. Понимаешь?
Я понимал довольно смутно, но сгорал от желания увидеть воочию составляющие части известного мне Кристиана, присутствовать при демонстрации в зеркалах трех образов разъятой личности, из которых один, Нейтральный, был только коромыслом, на котором подвешены чаши весов. Но Кристиан не спешил предоставить мне такую возможность: то ли чего-то опасался, то ли не хотел выставлять на обозрение свои компоненты. Во всяком случае, заметив, что я так и дрожу от любопытства, он тотчас же пошел на попятную: дескать, он велел перевезти трюмо в одно из своих имений, в провинцию, — что ты! в холостяцкой квартире на улице Фридланда его уже давно нет… В общем, повел себя так странно, так уклончиво, что я засомневался: может, передо мной уже не Нейтральный, а кто-то другой? Так или иначе, но после столь откровенных признаний Кристиана я, казалось бы, мог рассчитывать получить ответы на некоторые прямо относящиеся к делу вопросы. Однако моя настойчивость привела к тому, что он еще больше замкнулся в себе, и мне невольно пришло на ум сравнение с устрицей, которая сжимает створки раковины, едва капнешь в щель между ними лимонного сока. Допустим, устрица охраняет тайну изготовления жемчужины, ну а Кристиан?
Он вдруг заговорил совсем иначе: забросил доктора Джекиля и мистера Хайда, которые не сходили у него с языка, пока он излагал свою теорию, и успели мне изрядно надоесть; стоило же мне теперь коснуться этой темы хотя бы слегка, как я сразу чувствовал, что собеседник расценивает мои попытки как некую бестактность и, не произнося вслух, дает понять, что есть вещи, которые человек может сказать о себе сам, но которых в высшей степени неделикатно касаться посторонним. Что ж, я оставил Джекиля и Хайда в покое. Видимо, Кристиану было неприятно думать, что я мог увидеть в одном из его образов чудовище, злодея, ведь он с самого начала постарался растолковать мне, что это грубое разделение человека на светлую и темную половину — всего лишь упрощенная метафора, на самом же деле оппозиция доброго и злого начал в чистом виде лишь в самых общих чертах соответствует строению человеческой личности.
Такое схематичное представление о человеке бывает только в романах, которые даже он, Кристиан, не относит к реалистическим, делая мне честь хоть в этом разделять мои взгляды, — в романах, где есть только очень хорошие и очень плохие герои. Я прервал его и попросил уточнить, что он хочет сказать. Оказывается, по его мнению, в каждой из основных ипостасей двойного или, если угодно, тройного человека могут быть вкраплены еще и побочные образы, своего рода вторичные отражения других ипостасей: нет такого воплощенного Добра, которое не содержало бы хоть малую толику Зла, и наоборот. Иначе говоря, если уж пользоваться теологической терминологией, Бог-Сын в какой-то степени является и Отцом, и Святым Духом. Я заметил, что это сравнение попахивает ересью, он же с невинным видом парировал: «Скажи еще, что оно идет вразрез с марксизмом!» Да нет, я просто имел в виду, что если «аппарат» действует наподобие решета, отсеивая одни качества от других, как песок от золота… Но тут уже он перебил меня: как я не понимаю, человеческая натура — совсем не то, что мертвая материя, и к ней неприменимы всякие грубые механические методы! Ну вот, теперь меня записали в вульгарные материалисты! Кристиан улыбнулся: «Я ведь разговариваю с писателем, а не с партийным деятелем…» Тут бы мне придраться, сказать, что человеческая натура не терпит такого разделения на писателя и, как ты выразился, партийного деятеля… и так далее, но я промолчал. И только малодушно заметил, что не следует путать меня с Антоаном. Кристиан же снова пустился в рассуждения о сложном строении отражений, высказав массу блестящих мыслей, которые я, увы, забыл, и в конце концов вернулся к Р. Л. Стивенсону, которому снова досталось за схематизм. Правда, Кристиан сказал ему в оправдание, что этот упрек можно отнести и к другим: к Чарльзу Лэмбу… или Джону Бэньяну… (откуда такая бездна англосаксонской эрудиции?), и вообще все радикальные мыслители всегда склонны к резким контрастам, тогда как природа предпочитает штрихи, оттенки… Вполне понятно, почему писатель вынужден прибегать к крайностям: что за интерес был бы в паре двойников Джекиль-Хайд, если бы они отличались друг от друга не больше, чем, скажем, сварливый обыватель от обывателя благодушного? Искусство требует ярких красок. Но то искусство, а жизнь? Кристиан явно старался свести к минимуму различия между своими, так сказать, профильными двойниками. И, совершенно очевидно, не собирался мне их показывать. Он не догадывался, что об одном из них я кое-что знал со слов Омелы. Но скромный молодой человек, игравший с маленькими девчушками в Бютт-Шомон, мог быть как