авзничь на каменные плиты…
На меня навалилась смертельная усталость: непреодолимо захотелось лечь, прильнуть к земле; от одной мысли, что ты сидишь и что-то пишешь, считаешь, делалось и вовсе тошно, но лезть наверх и отговаривать тебя я не мог, надо было хоть немного передохнуть, вот так, растянувшись посреди пыльного двора. Провал, пустота, когда не помнишь, что было, и не знаешь, что будет, лежишь, раскинув руки во всю ширь, ощущаешь под собой шероховатый камень, — лежишь, словно раздавленный тяжестью всего мира и своего собственного тела… и гудят натруженные, с налитыми венами ноги…
Внезапно все вокруг: весь двор, или терраса, или балкон — не знаю, как лучше назвать это пространство между двумя стенами и на краю двух бездн: бескрайнего неба и невидимого моря — заполнилось шумным молодым весельем, нахлынула танцующая толпа, а в середине — девушка, в которой не было бы ничего особенного, если бы не густые черные волосы дыбом — вроде модной нынче стрижки, — не оголенные руки и колышущаяся при каждом движении, матовой белизны грудь в глубоком вырезе платья, перехваченного корсажем… что за странные пляски? Не то танцы, не то карнавал, не то просто какой-то летний праздник — дело было в августе —… целая орава юнцов, теннисисты, мотоциклисты, затянутые в кожу, словно только что слезли со своих машин; купальщики… Человек сорок, если не больше, и все теснились и суетились вокруг девушки, которая, кажется, была заводилой.
Кто-то из них заговорил со мной, предложил присоединиться, а я ответил, что уже не в том возрасте. Да вы что? — возразили мне. Сколько же вам лет? Сколько бы ни было, но я до смерти устал, не могу шевелиться, я прирос к земле, всей кожей, всей плотью… А в самом деле, сколько же мне лет? — право, не помню, кажется, я еще молод, был молод еще вчера, позавчера, но, конечно, не так, как они, как тот парень, что подходил ко мне, а теперь догнал своих одним прыжком, взлетел как птица и на миг заслонил собой сияющие физиономии остальных… и мне представилось, как они прыгают с неба на землю с парашютом, ныряют в толщу вод с аквалангом и гарпуном, охотясь за морскими угрями, несутся как метеоры на своих водных лыжах, скутерах… откуда мне знать все развлечения этих ребят из другого поколения. Я лежал на земле и думал, что я, конечно, тоже молод, еще молод, но не так, как… сколько же лет назад?.. Нет, никак не определить, когда это все происходило, даже если поднять и разглядеть старую газету, которую прибило ветром к моим ногам: убийства, несчастные случаи, спортивные новости, вот дата — август, такое-то число, но какого года? Никакого упоминания о войне, о каком-нибудь крупном событии, чтобы сориентироваться во времени… никаких имен, за которые могла бы зацепиться память… Мне уж не гулять в их компании, не плясать наравне с ними, не скакать выше головы без трамплина, не летать по воде за моторной лодкой… а может, я и плавать-то разучился? Скорее всего, нет, но ведь придется встать, выйти со двора, дойти до моря, а они будут хохотать, играть в какую-то игру, в которой я ничего не смыслю: Бог знает, что они выдумали и кого изображают! «Гулливер в стране юнцов», — вдруг подумал я и ужаснулся… между тем кто-то невидимый, с порога дома или из коридора, все твердил, что я еще молод… и я бы поверил невидимке, ведь я и правда чувствовал и всегда чувствую себя молодым, если бы не это «еще», когда говорят: «еще молод», значит, черта с два, ты уже стар, это словечко — все равно что, знаете ли, есть такой признак увядания: надо оттянуть кожу на тыльной стороне ладони и отпустить, если она не сразу разгладится, значит, пришла старость… я проверял на себе, лет с тридцати проделывал этот опыт каждое утро, сначала все казалось шуткой, потом стало не так забавно, потом вполне серьезно и, наконец, трагично… И все-таки, если вслушаться в себя: вот мои плечи, спина, ноги; земля покорно расстилается под моим телом, я жив… я молод, молод…
Не знаю, никак не узнать, что было до того и что было после. Знаю только, что Омела забралась на чердак. Непонятно почему, даже не распаковав чемоданы, достав только свои желтые шлепанцы, она помчалась сначала вниз по каменной, а потом вверх по деревянной, с рассохшимися ступенями, лестнице прямо на чердак, где стены облупились и потрескались, а с потолка сыпалась пыль. Или искала здесь кого-то или что-то, какое-нибудь воспоминание? Но, насколько я знал, она никогда прежде здесь не бывала, так что же: тень, эхо шагов, след дыхания на стекле, обведенная красным кружочком дата в старом календаре… или сбежала, начала новую жизнь, без меня, и зачем только я упрямо пустился по этой глухой дороге, почему не повернул назад, хотя бы из благоразумия: ведь и спросить было не у кого, и указатели попадались то разбитые, то полустертые да еще на чужом языке. А теперь вот нет сил встать, найти ее и, пока она не ускользнула, обнять, сказать: что за сумасбродство… однако если кто и сошел с ума, то это, кажется, я — лежу здесь и не знаю, что делается на чердаке, наверно, половицы там скрипят под ногами Омелы, она что-то роняет, что-то двигает, откуда-то падает старая картонка, открывается, и из нее лавиной — старые открытки: чужая жизнь, целующаяся парочка с Сицилии, четверка негров, уплетающих арбуз; что она ищет, какую потайную дверь? Мне бы встать, а я валяюсь на земле и жду, когда время, вооружившись скальпелем, приступит к операции: сначала осторожно рассечет кожу, растянет края раны хирургическими крючками, потом соскребет слой желтого жира — минутное дело! — и пожалуйста, все как на ладони: ток крови, трепет нервов, волокна мышц и перламутр сухожилий… у времени тонкие пальцы, острый скальпель, и ему некуда торопиться, ни один человек не скажет точно, когда время начало подтачивать его, ветер не поднимет пыль там, где оно копает вглубь, его ошибки остаются неизвестны, а все его творенья сходят за шедевры, оно не повторяется, изобретательно наносит раны, и каждое движенье скальпеля прокладывает в теле человека новую тропу, новую борозду… о, время — искусный ремесленник, ему все по плечу, оно ловко, не обрывая нить, распутывает тонкое кружево чувств, прослеживает пути жизни и смерти, любви и ненависти, разнимает сочленения добра и зла, ему ведома анатомия страстей, расположение артерий пламени и каналов слез, время — опытный мастер, у него находится точное название всему, что состоит из плоти и крови, ему до тонкости известен организм всего сущего, все уязвимые места, все затвердения и размягчения. Ну, хорошо, исследуйте мое нутро, переберите, дабы насытить свое любопытство, все потроха, но только, Бога ради, поскорее, чтобы успеть зашить разрезы, пока не спустилась Омела, она и так, увидев грубые швы у меня на животе, на шее, на руках, воскликнет: что с тобой опять стряслось? ну что за наказание, на минуту его нельзя оставить!
Что все-таки она там делает? Наверно, в спешке оставила распахнутыми все двери; о, кажется, я знаю: подобно ребенку, которому надо высказать кучу разных вещей — такую охапку, что еле умещается в руках, и он бежит со своей ношей по всему дому, стараясь ни за что не зацепиться, не врезаться в косяк, открывает и придерживает двери ногой, чтобы они не хлопали и не ударяли его в спину, поднимается с этажа на этаж, по лестнице с зияющими щелями, — подобно этому ребенку, нетерпеливо ищет выход голос, он пробует себя, сбивается, вновь крепнет, пульсирует, сначала просто шепотом, далеким эхом, невнятным напевом в такт шагам, словно бесхитростное переплетение прутиков, предрассветный птичий сон, смутное воспоминание, настройка инструментов перед игрой оркестра, и вдруг в меня проникает гармония, меня захватывает нечто стихийное, оно растет, разливается, как боль, и стоит мне поддаться этой стихии, я не волен в себе, она берет меня в плен силой волшебного оружия, перекрывает мою собственную фантазию и непостижимым образом подчиняет меня твоему произволу, вовлекает в вихрь иной жизни, где мне позволено лишь слушать, претерпевать все новые, непредсказуемые потрясения, упиваться откровениями, стирающими все, что хранилось в памяти; меня, как провинившегося мальчугана, ведут за ухо вон из самого себя, через все, дотоле запертые, покои моей души в воображаемый мир — а мир привычный тотчас вянет и бледнеет, — ведут через пеструю толпу, в которой сам я превращаюсь в призрака, через сплетенье мыслей, похожее на стремительные объятия любовников, и по тому, как судорожно сжимается горло, отнимаются руки, замирает сердце, пресекается дыхание, как жажду я внимать еще и еще, как боюсь: вдруг все оборвется, кончится, замолкнет и останется прежняя размеренность дыхания, — я понимаю, что рожден лишь для того, чтобы слушать эту нескончаемую исповедь, научился стоять и ходить лишь для того, чтобы дойти до этой минуты, лишь для того вылеплено мое тело, вместилище души, лишь для того познал я историю былых веков и стран, человеческих злодеяний, возвышенных идей, пережил бури, недуги, тысячу раз рисковал сгореть, исчезнуть, умереть от горя, собственноручно разорвать себя на части, испытал голод и войну, клевету и предательство, вытерпел пытки, плевки, зуботычины и многое другое, чего не могут передать слова, — лишь для того, чтобы настала эта минута, когда я, распростертый у подножья лестницы, ведущей к тебе, слушаю, как ты поешь, Омела, и растворяюсь в голосе твоем… Нет больше ни меня, ни всех моих романов, несчастных книжек, где, как чудом из чудес, я восхищаюсь зеркалом без амальгамы, игрою отражений…
Как гнут тростник ловкие пальцы плетельщика… так твои уста плетут из любой материи корзинки, кружева, круженье и крушенье, и каждая простая фраза источает легкий аромат твоего дыханья, вот, кажется, оборвалась, но нет, подхвачена опять, слова слетают, точно лепестки. Мелодия так хороша, что море готово умереть от зависти! Где я? Где то, что, помнится, было моим иссушенным временем и жаждой телом? Теперь я занавеска на окне, которую колышет твоя песнь, я трепещу, взметаюсь, опадаю, послушный прихоти озвученного ветра, я — слабый след полуистершихся письмен, я — кромка берега молчанья, которую захлестывают волны музыки, прилив все выше, и все сумбурнее моя душа… Не сам я выбрал свою участь: родиться и страдать, не выбирал ни времени, ни места. Я не хотел ни этой крови, ни этого смятенья!