— Опомнись, Шарль! — воскликнула Фанни. — Ты что, забыл? У тебя уже есть три внука.
Вот так штука! Лай Карп де Пен удивленно обвел глазами зал, увидал малышей в манеже, старшему сделал «козу» и просиял улыбкой смущенно-счастливою: «Правда, правда… Прости, Мари-Ам, по мне, так ты еще сама сопливая…»
И снова вступило радио: поперхнулось, заткнулось — трагическое молчание! — потом взволнованным голосом, словно готовя нас к худшему, диктор сказал (Фанни скорей повернула ручку, боясь, что упустит главное, у нее настоящая мания включать на полную громкость, будто наше внимание рассеется, если радио не прогремит со всей силой): «УМЕР КОРОЛЬ ФРАНЦИИ!!!» Что такое? Король? Франции?.. Что же, что же теперь с нами будет? Господи Боже! Только Лай не поддался панике: «Ерунда, не стоит так волноваться. Это же Боссюэ…» Ах, ну да, ну да. Что это мы с ума, никак, посходили, поверили, заголосили. Во Франции вовсе и нет короля. Как это нет? Большой привет — ты в школе учил историю? Историю, может, и нет, зато Боссюэ всего наизусть знаю. Пока он прокручивал свой номер, ни один государь не помер.
— Боссюэ наизусть? — изумилась Фил, от удивления голос ей изменил: кому же теперь верить? Эдип готов был развить тему и впарить, что и Боссюэ изучил по «Тэнтэну», но вдруг его осенило: «А что, если убитый — король Франции? Вот это блеск! Всю историю придется переписывать заново, и все, кто будет сдавать экзамены, провалятся с треском…»
Между тем царь Фракии все не появлялся, хотя пришло время обедать.
— Куда мужа дела? — спросила сестру Фил. — Опять из-за него холодные сардины лопать? Взялась бы ты за его воспитание…
— Полетта, я запрещаю тебе плохо говорить о Жорже!
— А кто это Жорж? — спросил Эдип несколько рассеянно по причине своих кровосмесительных мечтаний.
— Как это кто? Терей, разумеется.
— Ах, Терей! Так бы и сказала. Ну у тебя и семейство, каждого зовут то так, то этак…
— Привыкнешь, — ответила Филомела. — Трудней всего разобраться в поколениях. А все этот — повадился звать малыша Пуло — ну, который все дул в трубу, — дедом. Понятно, что тот его не зовет и не признает своим дядей.
Тут Этеокл, бегавший в сад по тайной надобности, вклинился в разговор с находчивостью, весьма знаменательной для столь молодого человека.
— Мари-Ам, — сказал он, — не могла бы ты сообщить отцу своих детей, что настал час кормления? Погляди, вновь прибывший отец уже здесь, в отличие от некоторых, — Джонни приветственно помахал Эдипу. Эдип не отдал должного тому, как изменилось обращение к нему Джонни со времени утреннего визита, не заметил его любезности, можно даже сказать, почтительности. По понятиям Эдипа, психологизм устарел — Поль Бурже, Фрейд… в общем, ерунда! «Тэнтэн» не утруждает себя всякой там… ба-бах! и в космос! К чему заумные рассуждения: его озарило словно молнией, и он…
Заметьте, молния… Язык эпохи, скорости света, но устарел этот язык, устарел, и молнию мы обогнали! А языка под стать нашим познаниям нет. То и дело попадаешь впросак, нет во французском такого слова и точка, а пока шаришь в кармане, ища ключ, глядь, замок поменяли, и не потому что испугались бандитов… Время несется вперед, а язык у нас во рту мертвеет. Странное ощущение. Но тем хуже для нас. Однако… да, так вот, за неимением выражения более точного, нашего Эдипа озарило словно молнией. Все вокруг обсуждают некоего зятя, которого Эдип пока не имеет чести знать, Терея, как называет его «Ларусс». И он подумал: «А что, если Терей… Какой он, Терей? Что если он — упитанный, смахивающий на «кота», чуть повыше меня ростом?..» Эдип вздрогнул. Представьте-ка, что получится из обеда, если они усядутся за один стол и примутся за сардинки — «убийца 18 марта» и его жертва?! Потому что это именно Терей… по всей вероятности. Попробуем вообразить их разговор: «Что же с вами сталось, мой дорогой, после нашей последней встречи?..» — «Да ничего особенного, замерз, правда, а у вас, милый Эдип, надеюсь, не было из-за меня неприятностей?» Будем надеяться, что хотя бы грудь у него закрыта. Теперь они как-никак родственники, и можно рассчитывать на сдержанность покойника…
— Жорж! Наконец-то!
Вошедший как нельзя лучше соответствовал высоте потолка — в нем было метр девяносто пять, не меньше. Остальное — незначащие детали. Он не сулил никаких озарений.
— Познакомься, Эдди… — начала Фил самым изысканным тоном.
Терей в ответ не повел и ухом, уселся за стол, видит — стол пустой, Терей по столу кулаком ухнул и заорал: «Черт бы вас всех побрал! А я-то бежал со всех ног! Где сардины? Опять будем есть как из морозилки?! — и вдруг уставился пальцем в Эдипа: — А чего тут надо этому типу?!»
Сумеет ли Эдип найти общий язык с человеком столь неотесанным, Эдип, воспитанный со всей утонченностью современности на «Душечке-Жюльетте», благородном Тарзане и чудо-шпинате Матюрена Попэ? Когда Мари-Амели впервые привела в дом своего будущего супруга, Филомела ограничилась тихим вопросом: «А поменьше, сестричка, не нашлось?» — но Терей, — он тогда был всего лишь Жоржем, — подавленный высоким потолком и слогом витиеватым, мудро помалкивал, и потому показался всем разве что несколько длинноватым. Затем он быстренько сбацал Мари-Ам трех пацанов, показав, что скрытность вообще-то ему не свойственна. Но в современное литературное произведение не может по чисто формальным соображениям вклиниться прошлое менее чем вековой давности, поэтому появление этого господина, уже сроднившегося с династией Карп де Пенов, а вернее, Дюмонов, — разрушает жанровое единство, не лезет в роман с продолжением. Да и сам Эдип не так уж занят фракийскими царями, тем более фиванскими сердечными делами, равно как Дэви Крокеттом, он бы не прочь покончить с этой игрой и затеять другую. Тем более что главное уже сказано. Да и, согласно новомодным взглядам, теперь все пьесы, сплошь и рядом, обходятся и без развязки. Ну а прибавить интереса, усилив линию инцеста, — чем-чем, а этим наш Эдип и без того по горло сыт, — он мог бы, если б Филомену на Антигону заменил. Конечно, можно подождать, покуда вырастет малютка, которую, коль верить Фил, они зачали так скоропалительно (Эдип и тут, наверное, поспешил), и поведет отца в Колон. А если это будет «он», не дочь, а сын? Это рискованное предположение вынудит нас выступить в иной роли, введет в грех предвосхищения. А поскольку в реализме главным законом считается закон единства времени, то любое посягательство на будущее, по сути своей, — преступление. Стало быть, ни прошлого, ни будущего, мечта, видение — все сведено к мгновению. Никто уже не думает об убийстве на улице Франсуа-Мирон (двухнедельная давность — давнее прошлое). Но все-таки необходимо, чтобы Эдип, которого на самом деле зовут Эдуар Дюмон — удивительное везение: не придется наново метить белье, и Полетта останется при своем, прибавив только его имя, — необходимо, чтобы он на часик заскочил в контору, не рвал бы дружеские связи… как раз вот это Эдипу — говорит Полетта в кругу семейства Карп де Пенов, сплотившихся вокруг сардин, с младенцем, жадно жрущим мать, в духе новейшей психологии, — и вся картинка — точно кадр цветного глянцевого фото: солнце, ярко-зеленые лапки каштанов, и на белой веревке нейлоновой желтые с розовым сохнут пеленки да с ними три пары плакучих чулок.
Но чего же недостает современному Эдипу, что заставило его вообразить себя убийцей и, в отличие от своего тезки, царя Фив, не искать, а опасаться нашего сострадания?
Старинную историю надо бы переписать в виде дайджеста. С моралью вечной: «Не убий». Стиль «супермена» и спортивный оптимизм. Время, когда все объяснялось волей богов, миновало. И, даже выколов себе в наказанье глаза, не избежать суда общественного мнения, оно требует героев, отшлифованных снаружи и изнутри, которые никогда не мечтали об удушении, никогда не убивали дубиной, — неважно: отцом он окажется или сыном, — прохожего, который счел, что ему позволено войти в дверь первым. Нам нужны благовоспитанные герои, герои в духе времени, чтобы любая мать, у которой сына зовут Эдуар, а фамилия мужа Дюмон, не стала писать автору, что ее милый Дуду никогда бы не повел себя так с девушкой и тем более никогда не стал бы заглядываться на будущую тещу. «Эдипу жаловаться на судьбу, которая вся состоит из бед, так же нелепо, как нищему оплакивать то, чего у него нет» — так пишет Гёльдерлин в уже цитированном тексте, о котором до сих пор спорят киты филологии: проза это или стихи. Чего же нету у нынешнего Эдипа, чего ему не хватает? Думаете — счета в банке, ан нет — идеологии. Он не станет выкалывать себе глаза. Теперь так не поступают. И сфинксов теперь нет. Кто захочет завести себе сфинкса? Для одних грудастые сфинксы слишком реалистичны: нынче декоративный вкус тяготеет к абстракции, египетская древность не в моде. Для других же в сфинксе нет ничего уникального, повесят на стенку его портрет, а вздумается — сменят, как меняют в мэриях портреты президентов или карточку бывшей жены на карточку новой. Но скажите, при чем тут Гёльдерлин, он же умер сумасшедшим, Сенека и Софокл куда ни шло, но Гёльдерлин! — что за манера искать эпиграфы в сумасшедшем доме. Стоп, стоп, это уже похоже на затянувшийся доклад, не остановиться ли нам, не вернуться ль на полстраницы назад, туда, где стекают три пары чулок, — будущие комментаторы, те, для кого Малларме Стефан делал примечания к своим стихам, найдут, надеемся, возможность обратить их в символ, наделить исторической ценностью, социальной значимостью, этической глубиной, придать характер свидетельства, постижения глубины, трепета высоты. Выбор, во всяком случае, таков: либо проклятие и забвение, либо полное приспособление с приобщением к правящей элите. Но если когда-нибудь вы захотите поставить памятник Эдуару Дюмону — в каком бы качестве он ни прославился, в каком бы его ни отлили металле, — не забудьте символической детали: тех самых трех пар чулок.
Не исключено, что историю нашу сочтут неглубокой: в самом деле, что хотел сказать миру Эдип с улицы Мартир своим предполагаемым убийством и колебаниями в выборе трупа? Нам скажут: Софокл, Сенека жили жизнью Афин или Рима, они имели полное право представить на наш суд государя, имя которого, по сути, не имя, а кличка, комичная кличка «Опухлоногий». Софокл не любил тиранов, зато чтил оракулов, а Сенека наверняка вспомнил своего господина Нерона, когда Эдип у него отвечает Креонту, отметающему предположение об участии в заговоре ссылкой на «испытанную верность»: