Парашютист нежно обвил рукой стан Терезы, говоря:
— Меня зовут Марселем, Марселем Ренгаром.
— А меня — Терезой.
«Самая лучшая» закончилась головокружительным вихрем, в котором завертелись танцующие пары. Иньяс разом сдвинул мехи, заглушив последнюю ноту, и замер на мгновение, согнувшись над аккордеоном, который он обхватил обеими руками. Г олова его была опущена. Пряди волос свисали прямо на лицо. Танцоры застыли на одной ноге. Зрители встали с мест, чтобы похлопать Иньясу, а он, выпрямившись, раскланялся на три стороны, трижды наклонив голову.
Парни, расшаркиваясь, благодарили своих партнерш.
— Благодарю вас, мадемуазель, это было восхитительно!
— Вы божественно танцуете, дорогая!
— Я был на верху блаженства, милочка!
И тотчас же подбегали к новым девушкам.
— Добрый вечер, ну, как, оторвем этот вальс? Простите, я хотел сказать… разрешите вас пригласить на тур вальса?
Шарбен и парашютист подошли сменить дежуривших Жако и Мимиля.
— Все спокойно?
— Как будто…
— Хорошо. Поторопись, Жако. Я танцевал сейчас с Ирен и просил ее подождать тебя; жаль будет, если тебе достанется какая‑нибудь страшила.
— Ты настоящий друг, Шарбен!
Жако разбежался было, чтобы пригласить Ирен, которая в глубине зала отклоняла настойчивые просьбы других танцоров, когда вошла Бэбэ. Жако остановился и взглянул на нее. Тогда вечером в Замке Камамбер он плохо разглядел Девушку, так как было темно.
За эти несколько месяцев Бэбэ сильно изменилась. Она казалась тоньше, бледнее и выше, и прическа была другая: волосы гладко зачесаны за уши и заколоты на затылке. Девушка выглядела старше. Г лаза стали больше, темнее, в них появился какой‑то влажный блеск. Держалась она очень прямо, даже напряженно, руки были заложены за спину. Заметила Жако, улыбнулась — жалкая улыбка, в которой чувствовались еле сдерживаемые слезы. Бэбэ подняла правую руку, согнула ее в локте и помахала в знак приветствия.
Жако в ответ кивнул головой.
Бэбэ опустила руку, словно обессилев.
Жако подошел к Ирен Мулине, обхватил ее рукой за талию и бешено завертел под звуки «Вальса следопыта».
— Тише, Жако, ты вскружишь мне голову…
Она тихо рассмеялась, но лицо Жако по — прежнему оставалось суровым. Ирен теснее прижалась к нему и прошептала:
— Знаешь, Жако, хорошо, что ты вовремя подоспел, а то мне пришлось бы танцевать с другим.
Опустив веки и покачивая головой, она прибавила кокетливо:
— Право, это было бы обидно.
Жако был все такой же молчаливый, словно деревянный.
Танцуя, они приблизились к двери. Тут Ирен Мулине заметила Бэбэ, одиноко стоявшую все в той же напряженной позе.
— Ладно, Жако, я поняла.
И она грустно сказала самой себе: «Ну, милочка, можешь переменить пластинку».
— Что ты поняла? — спросил Жако.
— Как что… Она пришла!
— Кто это?
— Не строй из себя дурачка… — И, отстранившись от него, Ирен прибавила: —Бэбэ.
— Бэбэ? Это старая история.
— Не выдумывай! Не выдумывай!
— Почему это «не выдумывай»?
— Не прикидывайся, будто не знаешь, что с папенькиным сынком все кончено.
— Что?
— Ну да, кончено. Совсем кончено! Теперь и у тебя имеются кое — какие шансы… Будто ты и не знал, хитрец? Особенно в ее теперешнем‑то положении!
Ирен игриво засмеялась:
— Ладно, ладно, меня ведь не проведешь!
Тут раздался короткий, пронзительный свист Шарбена.
— Извините меня, я на минутку, — сказал Жако своей даме.
— Ну, конечно, беги, спеши, не теряй времени, стоит ли ждать, пока кончится вальс! — насмехалась девушка, неправильно истолковав его слова.
Парни из Гиблой слободы и Шанклозона теперь уже рассеянно прислушивались к музыке, а тот, кто должен был идти на помощь дежурным, подготовлял почву, шепча своей даме:
— Возможно, мне придется отлучиться ненадолго…
Виктор, оказывается, напился и стал приставать к Рыжему. Тот сначала не ответил, сдержался, но Виктор сказал какую‑то гадость о Новостройке…
Жако и Мимиль с одной стороны, Шарбен и парашютист с другой схватили противников за руки. Сжали, как клещами, и, приподняв обоих парней, выставили за дверь. Пораженные быстротой и внезапностью нападения, Виктор и Рыжий подчинились, словно их сопровождали жандармы.
В пустынном дворе парней предоставили самим себе.
— Вы хотели драться? Ну что ж, пожалуйста.
Жако, Мимиль, Шарбен и парашютист присели на корточки у стены, наблюдая за противниками, которые стояли лицом к лицу, заложив руки за спину, и переругивались без особого энтузиазма. Мороз крепчал, и было темно, несмотря на свет фонаря, со скрипом раскачиваемого ветром.
Противники дрожали от холода, но ни один не решался напасть первым. Наконец Рыжий пожал плечами.
— Больно нужно! Не хочу я марать о него руки!
Он потер ладони, поднял воротник и вернулся в танцевальный зал.
Шарбен, парашютист, Мимиль и Жако прошли гуськом мимо Виктора, презрительно отвернувшись.
Жако, шедший последним, собирался уже войти в дом, когда Виктор окликнул его.
— Чего тебе?
Виктор с трудом держался на своих кривых ногах. Сжимая кулаки, он размахивал руками, рубашка была расстегнута, и конец галстука перекинут через плечо. С губ срывались бессвязные ругательства.
Жако не спеша смерил его взглядом с явным отвращением.
— Ступай‑ка лучше домой, проспись, старина, а меня ждут в зале.
Он собирался уйти, но Виктор крикнул:
— Ну и убирайся, рогоносец!
Жако побледнел.
Виктор, хихикая, топтался на месте в световом круге от фонаря. Растопырив руки, он размахивал кулаками с мрачным воодушевлением, губы растянулись в широкой ухмылке, лицо побагровело. Вдруг он замер на месте, вытянул руку, словно для клятвы, и проговорил:
— Эй, рогоносец, ты хоть знаешь самое веселенькое? Она брюхата, твоя Бэбэ!
— Что ты сказал?
Виктор прыснул со смеху и долго не мог успокоиться.
— М — да… папенькин сынок сделал ей ребеночка и был таков… хи — хи!
И он все повторял, держась за бока:
— Брюхата! Брюхата! Брюхата, красотка Бэбэ!
Жако вскрикнул, точно от боли:
— Сволочь!
Опустив голову, он вошел в дом и с силой захлопнул за собой дверь.
Бал был в полном разгаре. Ребята старались изо всех сил. Драку пресекли в самом начале, в зале даже ничего не заметили. Клод с Жанной танцевали вальс по — венски, плавно кружась и сгибая колени так, что они почти касались. Платье Жанны развевалось, открывая небесно — голубую нижнюю юбку.
Иньяс монотонно наигрывал старинный вальс, который каждый знал с детства, и весь зал благоговейно подхватывал припев:
Вот улица, где мы бродили вместе —
Забытое старинное предместье…
Жако поймал на ходу Лизетту Лампен и, кружась с ней, шепнул девушке на ухо:
— Скажи, это правда то, что говорят о Бэбэ?
Лизетта посмотрела на него своими ясными глазками и опустила ресницы, не переставая напевать:
Влюбленные блуждают до зари
В проулках, где не светят фонари…
— Но как же об этом узнали? — гневно спросил Жако.
— Очень просто, — ответила Лизетта, — ее видели в мэрии. Бэбэ хлопотала о получении пособия по беременности… А мамаша Жоли как раз пришла за своей пенсией. Она‑то и рассказала обо всем в Гиблой слободе.
— Старая карга!
— Мамаша Жоли никогда не ошибается. Всегда все знает. Теперь всей Гиблой слободе известно об этом. Только, понимаешь, тебе избегали говорить, понимаешь…
Она умолкла. Жако вел партнершу мелкими, частыми шажками, закрыв глаза. Лизетта подхватила вместе со всеми слова припева:
Это улица
Верных сердец…
Жако открыл глаза. На какую‑то долю секунды он увидел Бэбэ, которая не танцевала. При каждом туре вальса она мелькала перед ним, но ритм танца был так быстр, что все эти видения сливались в одно. Бэбэ казалась нежнее, мягче. Она была теперь иной. Нежной и хрупкой, доступной. Жако споткнулся, зашатался.
Она прекрасна при небе ясном,
Она прекрасна и в день ненастный…
Лизетта поддержала юношу и увлекла его за собой к краю танцевальной площадки.
— У меня голова кружится, — пробормотал он.
— Идем к стойке, выпьешь чего‑нибудь. — И добавила шепотом: —Тебе станет легче.
Жако ухватился за край стойки.
— Что с тобой, Жако? Тебе плохо? Голова кружится?
Рядом стоял Ригон.
— Пустяки. Просто пить хочется. Канкан, белого вина, скорей!
— Правда, что мы покупаем машину?
Ритон отпил глоток из своего стакана, но тут же надрывно закашлялся, и вино пошло у него через нос. Он громко высморкался и проговорил в виде извинения:
— Не туда попало.
— А ты бы лучше к врачу сходил, вот что, — проворчал Жако. — А то, видно, придется тащить тебя силком.
Скрипнула дверь.
Тот, кто появился на пороге, выглядел несколько странно на этом балу. Одежда на нем была грязная, рваная: старая поношенная шинель землистого цвета, и стоптанные башмаки, на которые спадали слишком длинные вельветовые брюки, обтрепанные по краям. Грязный, лохматый, он весь зарос волосами, словно беглый каторжник, и казалось, лицо его поражено какой‑то накожной болезнью. Он был маленький, даже крошечный, и просто утопал в своих отрепьях. Дверь осталась открытой, и налетавший порывами ветер раздувал лохмотья, в которые он был одет.
Он на мгновение застыл, ослепленный и оглушенный.
Потом, раскинув руки, разжал пальцы и показал черные засаленные ладони; открыл рот, но не издал ни единого звука: рот остался немой, круглой и темной дыркой на сером лице с беспрестанно мигающими глазами.
И вдруг ребята узнали Полэна.
Вальс закончился томными вздохами аккордеона. Иньяс растянул до предела мехи, чтобы выдохнуть последние ноты. Голоса мечтательно подхватили последние строчки припева: