Сержант остановился у старого костровища и начал споро укладывать сухие сучья шалашиком.
– Идите, идите. У вас ваша работа – у меня моя служба, – и сержант махнул рукой.
Идти в снегоступах было не то что бы неудобно, но как-то непривычно. Варя несколько раз порывалась упасть, но быстро приспособилась. Коэтиро, будто всю жизнь проходил в снегоступах. Он легко скользил по снежному насту и первым дошёл до небольшой будочки, над которой крутился анемометр, измерявший скорость ветра.
– Здесь первый пост, – пояснил он спутнице. – Всего постов шесть штука. Показания снимай, потом проходить туда, в середина.
– Коля, может, разделимся? Быстрее всё сделаем? – предложила Варвара.
– Нет-нет, нельзя-нельзя, здесь только два, только вместе, – японец замахал руками. На лице отразилось такое беспокойство, что Варя не стала спорить. Она и сама чувствовала необычность и лёгкую угрозу, почти неосязаемую, но настойчивую – будто деревья были не очень рады их видеть, но в силу каких-то неведомых причин терпели.
Быстро сняв показания с приборов и поменяв ленты в самописцах, пошли вокруг рощи. Роща была небольшой, около километра по периметру. Варвара отметила тёмные валуны, на которых почему-то не было снега. Лежащие на одинаковом расстоянии друг от друга, они застывшими стражами охраняли заветное место. Дойдя до шестого по счёту, Коэтиро махнул рукой:
– Теперь туда, середина… Идти очень осторожно, как на тонкий лёд, – предупредил он. Варвара кивнула. Спрашивать ничего не стала; ей казалось, что любые слова, любые объяснения только задержат радостную минуту встречи. Будто много-много лет скиталась на чужбине, и вот он – дом родной… Она и удивлялась своим чувствам, и не хотела, чтобы они пропали – так счастлива не была никогда в жизни. А Коэтиро будто понимал всё, он нахмурился, но ничего не сказал, просто на всякий случай взял спутницу за руку.
Лёгкий звон послышался ещё на подходе, возле первых деревьев. Словно в жаркий июньский полдень гудит работающий улей. Гудит ровно, деловито, не обращая внимания на пришельцев из мира людей.
Осторожно шагая, учёные прошли первые несколько десятков метров. Варя нечаянно задела ветку, и тот час же тон звука поменялся. Показалось, что пронзительно звякнул тонкий колокольчик и многоголосый хор произнёс: «А-а-ааах!» Коэтиро обернулся и поднёс палец к губам. Они замерли и стояли, ожидая, пока «улей» успокоится и загудит в прежней тональности. Вдруг Варе показалось, что за каждым деревом стоит человек – в основном женщины с длинными чёрными косами, но кое-где были и мужчины, подростки, дети, но немного… Японец низко поклонился и что-то произнёс распевным речитативом. Девушка широко раскрытыми глазами смотрела, как полупризрачные люди из деревьев кланяются в ответ и начинают таять.
– Пойдём, нада два дерево смотреть – ин и янь. На ваш язык ключ и… – он задумался, – …замок, кажется… или как это сказать?.. Клинок и ножна…
Они прошли ещё немного, и Варя невольно остановилась, увидев чудо. Деревья были одинаково белокожими, и, наверное, обычный горожанин не отличил бы одно от другого и не смог бы выделить из общей массы деревьев рощи эти два. Они росли почти в обнимку, будто лаская друг друга ветвями, и в то же время не перемешиваясь, не сливаясь друг с другом. Здесь, на небольшой полянке в центре рощи, казалось, стоял непрерывный гул голосов – множества – мужских, женских, детских… Но здесь в него вплетались, казалось, два голоса. Высокий женский и низкий мужской вели бесконечный диалог, будто солируя в хоре. Звук закружился вокруг людей, закружил их в вихре чувств, развернул лицом друг к другу, бросил в объятья. Варя будто видела фрагменты фильма: вот глаза японца, горящие страстью, вот она рванулась навстречу его распахнутым рукам, вот их губы слились в поцелуе…
Роща пела…
Роща рыдала…
Глава четырнадцатая. Балашова Валентина Сергеевна, шестьдесят лет спустя
(Середина июня 2014 года)
К Балашихе я обычно не присматривался, да и видел-то её два раза: первый – когда она меня после «приступа» в гостинице откачивала, и второй раз на следующее утро, когда с Петром чудом не погибли под копытами Миколая, быка-производителя. Но и в первый, и во второй раз причин для того, чтобы особо отметить старуху, не было. Пожалуй, единственное, что привлекло моё внимание – рамка с фотографиями на стене. Но тогда, в доме знахарки, я был немного не в себе после «галлюцинаций». Теперь же выясняется, что галлюцинации были слишком реалистичны.
Пошли к ней после обеда, сразу из дома Исмаилыча, не заворачивая поесть. Петро, всю дорогу что-то канючивший про обед и про то, что бабка «удавится от жадности, а чашки чая не нальёт», был очень удивлён приёмом. Балашиха ждала нас.
Войдя в дом, сняли обувь на крыльце, прошли по домотканым половичкам через сенки и, толкнув дверь, увидели накрытый стол. Пол на кухне, она же гостиная, был застлан такими же домоткаными половиками. На стенах, по старинной моде, висели оформленные в рамки фотографии самой хозяйки дома и её многочисленных родственников.
– Ну вот и гостенёчки дорогие пожаловали. Давно уж вас жду, дожидаюсь, все жданки съела. Отведайте пока, что Бог послал, со мной переслал, – зачастила старуха, смахивая полотенцем несуществующие крошки со стульев, а я внимательно смотрел на неё, будто вообще первый раз видел.
Бабка явно переигрывала, строя из себя Бабу-Ягу. Прибаутки и поговорочки не вязались с её оценивающим, холодным взглядом. Причём смотрела она в основном на ботаника, встретиться глазами со мной почему-то избегала. Я подошёл к умывальнику, вымыл руки, не побрезговав предварительно намылить их столетним грязным обмылком, тщательно вытер льняным полотенцем не первой свежести, молча прошёл к столу и только тут почувствовал, как зверски проголодался. Не говоря ни слова, пододвинул к себе тарелку с грибами и принялся есть.
– Здравствуйте, Валентина Сергеевна! – опомнился Петро, до этого ошарашенно глядевший на меня. Он просто оторопел от такой наглости, но бабку это, видно, развеселило. Она хихикнула и, тут же чинно спрятав руки под передник, произнесла согласно канонам русской народной сказки:
– Узнаю птицу по полёту, а добра молодца по соплям! Проходи и ты, Петруша, пока этот сокол не склевал всю жратву.
Петька присел рядом, а я отметил, что уже мысленно называю его как-то панибратски, что ли? Интересно, когда это он перестал быть посторонним человеком и стал своим?
– Сергевна, а я грибы что-то не очень, – промямлил Петро, присев на самый краешек стула. Я фыркнул – точно, теперь ботаник грибы разлюбит на всю свою оставшуюся жизнь! – Мне бы картошечки.
– Вот все дела брошу, да в подпол полезу, картошки наберу да тебе нажарю. Вон, бери вилку да холодца цепляй с блюда. А ежели горяченького захотел, то борща налью.
– Давай борща, – согласился Петро.
Бабуля неторопливо прошла к газовой плите, сняла крышку с большой кастрюли, налила две поварёшки супа, зачерпнула третью – с гущей, но, передумав, выплеснула обратно.
– Ешь, соколик, не стесняйся, жирок наедай, щёки отращивай, – и старуха поставила тарелку перед замом по науке. Тот пробормотал что-то в благодарность и взял ложку. Я на них не отвлекался, наворачивая и жареные сморчки, и холодец, и пирогами с картошкой не брезговал, и огурцы с помидорами, ядрёные, бочкового посола, тоже уминал за обе щёки. Думал, как начать разговор, о чём спросить в первую очередь – а вопросов к старухе накопилось много. Но Балашиха сегодня, видно, не в настроении была, или шлея под хвост попала, но она долго и занудно выговаривала Петру о том, как нужно сеять, как нужно пахать, как ухаживать за скотиной…
– Вот в ранешные времена председатели были так председатели. Фёдор Егорыч, конечно, тоже не плох, мужик с гвоздём, крепко совхоз дёржит, но народ он разбаловал. А народ держать надо, под самые жаберки держать, чтобы по струнке ходил да дыхнуть боялся лишний раз, без разрешениев-та. – Пётр что-то попытался вставить, но старуха перебила его:
– Вот раньше председатель на ферму приезжает, да приезжает-та он не сразу, вначале весь совхоз объедет, всё обсмотрит, всё хозяйским взглядом заметит да отметит. А на ферму уж в последнюю очередь заезжает. Посмотрит, как доярки коров доют, как скотники стойлы чистют, и если что не так – р-рраз, и по роже. Строго тут было у нас, по-военному. А мы и старались, доили, да столько надаивали, сколько сейчас коровы и дать-то молока не смогуть, даже если к ним доярки с помощью присоединятся. Вот так и жили – и в войне участвовали, и в труде.
– Да что вы такое говорите, Валентина Сергеевна? Никогда у нас в совхозе рукоприкладства не было, да и вы никогда дояркой не работали.
– А ты не встревай, когда старшие говорят. Молод ещё, зелен, старших-та перебивать. – И старуха постучала по столу пальцем – сухим, узловатым, с чистыми, ровными ногтями и большим перстнем. Я хмыкнул – ботаник прав, даже я, городской житель, понимаю, что таких рук у доярок не бывает. И колечко на совхозную зарплату такое не купишь – большой перстень на указательном пальце сделан в виде звезды, в центре – чёрный камень, вокруг пять штук рубинов – некрупных, со спичечную головку, вкрапления бирюзы и, кажется, речной жемчуг.
– Валентина Сергеевна, вы что-то нам рассказать хотели. И в гости звали, – недоуменно развёл руками Петро.
– А про кого ж тебе рассказать, соколик? Про подельника твоего, Исмаилыча? Не к ночи будь помянут покойничек. А принял он смерть жуткую, такую и врагу злейшему не пожелаю. А смерть-то, она рядом ходит. Смерть, добры люди говорят, не за горами, а за плечами. Так ведь, Пётр свет Аркадьевич?
«Ушлая бабка», – отметил я про себя. Налил из стеклянного кувшина молока, в два глотка выпил, утёр рот ладонью.
– Не пронесло бы, Яшенька, после огурчиков-то, – ядовито заметила бабка. – А то, может, самогоночки моей фирменной отведаешь? Хорошая самогонка, на семи травах настоянная, кедровыми орешками очищенная да наговоренная правильно…