делала мне на отсуху. Чтоб, значит, мой Виталя со своей благоверной как кошка с собакой жили. Но я тогда сильно не верила, сама постаралась. То тут слово своему майору скажу, то там вставлю. Мол, с японцем его Варвара роман крутит. А потом отправили их на объект, и я в сопровождении. Откуда Виталя выскочил, не знаю. Но повёл себя странно, Варвару мамой называть начал, потом меня за руку схватил. «Проводи», – говорит. Но как только Варвара с японцем за поворотом скрылись да солдатик следом, он мне и говорит, мол, иди к роще, посмотришь и всё мне скажешь. А сам к сопровождающему пошёл. «Вот, – думаю, – настал мой час за своё счастье побороться». К роще-то не пошла, побоялась – место шибко жуткое, люди там пропадали, и не раз. А Жатько потом наплела, что полюбовники – Варвара с японцем, что-де в роще она ему изменяла, а я якобы своими глазами видела. Японца-то он быстро убрал, но из-за него начались неприятности… Да и у всего посёлка – сейчас-то я это понимаю – неприятности начались. Я-то думала, дура, что бросит он её, но плохо своего Виталю знала, ой, плохо. Чем уж взяла его эта Варвара, чем держала, не знаю, да только дальше жили. И понесла она, ребёночек должен был народиться. Вот тут потом и корила себя и винила, да толку-то? Как вбил себе в голову, что дитя японское будет, и всё тут. Но сказал, пока сам не посмотрит, не убедится, с женой развода не будет. А я-то неглупая, знала, что порода перебьёт, а у Варвары она сильно выраженная была. Плохо ей было, всё в больнице лежала, ребёнка вынашивала, а я в её постели с её мужем забавлялась. Так вот вечером лежим, а тут дверь открывается и она заходит. Отпустили её на два часа – дома побыть, вещи какие к родам собрать, для ребёночка приготовить. А она как увидела нас с Виталей, так и осела мешком у двери. И тут же схватки начались. Сентябрь, день уже на убыль пошёл, темнеть начало, как родила-то. Я платок накинула да за врачами, а Жатько схватил меня за шиворот и говорит, мол, оставайся, присмотришь, да чтоб шагу от Варвары не отходила. А сам взял ребёнка, завернул в какую-то тряпицу – и был таков. И как же мне жутко стало! Смотрю на жену его – кровища вокруг, уже на пол льётся, а он ребёнка убивать пошёл. Утопит же, как котёнка, либо живьём зароет. А мне прикажет сказать – и скажу ведь. И такой ужас меня объял, что сама не помню, как собралась, из дома выскользнула – благо никто не видел. Жить мне хотелось, нормально жить, понимаешь? Я в клуб, чтобы люди видели, что я веселюсь. А потом в финский домик – мы там с девчонками втроём жили, все незамужние, так с клуба вместе и пошли. Ну а часы перевести – дело вообще простое. Так соседки мои ничего не заметили, думали, что я с ними была. Не знаю, куда уж он ребёнка дел, но Варвара умерла. Истекла кровью. Врачи забеспокоились, почему ее долго нету. И хорошо, что ушла я, иначе бы не отвертелась от тюрьмы. А спасти её всё равно не смогли. А Жатько в тот же вечер на станции нашли… без сознания. Думали, мёртвый, но он сутки пролежал, да и пришёл в себя…
Балашиха говорила и говорила, монотонно, покашливая через две-три фразы, сквозь дым её лицо расплывалось, морщины пропадали, она молодела на глазах. Я моргнул раз, другой – передо мной снова она, Балашиха, но лет на семьдесят моложе. Глаза испуганные, лицо бледное, губы трясутся – видно, что едва сдерживается, чтобы не заорать в голос. Но вместо крика с губ срывается прерывистый шепот, сквозь всхлипывание:
– Виталенька… врача бы надо… да видишь же… помирает… и ребёночек…
– Ребёнок неживой… не видишь, не кричит даже. – В руках Жатько держал ворох тряпья, из которого доносились мяукающие звуки – достаточно сильные. – Сиди здесь, я скоро вернусь. И чтобы у меня ни шагу! Поняла?
– Угу, – кивнула Балашиха, заскулив: – Виталенька, что ж будет-та? Посадят ведь! И тебя, и меня за соучастие…
Виталий взвился:
– Молчи, дура! Этот японский выродок мёртвым родился. Поняла? Мёртвым! И где эта шлюха его потеряла, я не знаю, а сюда уже вся в крови пришла. Так и скажешь. А ребёнка не видела, мало ли, может, собаки… – и майор выскочил за дверь, как был, в габардиновой гимнастёрке, без ремня, в сапогах на босу ногу и без фуражки. Озираясь, пробрался по огороду к лесу, и краем посёлка побежал к станции.
Солнце недавно зашло, ночь тёплая, но тёмная. Небо затянуло облаками, к дождю. Пару раз Жатько споткнулся, выматерился, но упрямо шёл через недавно насаженный парк, навстречу огням и прожекторам станции. Я снова смотрел его глазами, жил его чувствами, но ничего не мог понять – мысли Жатько метались, мозг заполняла всепоглощающая ярость. Такой невыносимой боли никогда не чувствовал. На какой-то момент безумие поглотило мою память, моё Я, – так же, как до этого растворило в себе личность майора.
Пришёл в себя от металлического голоса громкоговорителя: «…маршрут пятьдесят четвёртый грузовой… с Лесной-Специальной на Журавлёво-Специальное… тринадцатый путь… грузовой литерный на третий путь…»
Майор, как будто на автопилоте, упорно шёл к поездам. Ничего не соображал, но озирался, высматривая, нет ли собак или стрелков ВОХРа, замирал, когда прожектора высвечивали местность, не понимая, для чего он это делает, и снова продолжал путь. Одержимый – теперь я понял, что это значит. Глаза его болели, и я чувствовал эту боль – где-то там, внутри, с обратной стороны глазных яблок, виски давило, будто голова попала в тиски, и они сжимались, грозя расколоть череп. Но Жатько этого не замечал, в его душе бушевала ярость, уже не контролируемая, вылившаяся в навязчивое желание, ставшее единственной целью: уничтожить! Уничтожить любой ценой, но не ценой своей жизни. Пока его жизнь нужна… В душе майора Жатько возникло маленькое, хитрое, подлое существо. Оно хихикало – злорадно, гаденько. Что это было – не знаю, будто бес вселился в душу майора, а может, он там был всегда. Исходящие от этой сущности эманации были настолько пропитаны ненавистью к людям – вообще ко всем, ко всему живому – и таким злорадным торжеством, что я неожиданно успокоился. Эту тварь нужно раздавить, обязательно до конца, без остатка, иначе она воскреснет, восстановится, улизнёт к другому, заберётся в следующую душу и сожрёт следующую личность, как сделала это с Жатько. Преодолевая волны омерзения, позволил приблизиться к себе. Если передать чувства и ощущения привычными образами, то будто ко мне присосалась некая субстанция, похожая на кусок холодного, сырого мяса, поросшая мелкими, острыми ложноножками, которые постоянно присасывались – не сильно, не больно, но в больших количествах. Отрывал, они снова сливались со мной, проникая в душу, захватывая мозг. Пришло понимание, что сущность радуется, и причина радости тоже стала понятна – она нашла нового носителя. Меня. И если я сейчас не раздавлю его, не уничтожу, то заберу с собой – туда, в дом Балашихи, в наше время. Меня охватила паника. Я отрывал беса, но не мог – не было рук, стряхивал, но не мог стряхнуть окончательно. Мысли метались, страх поднялся из каких-то скрытых глубин моей личности – страх окончательной гибели моего Я, страх небытия. И тут будто кто бросил спасательный круг – включилась память. Когда часто снятся кошмары, привыкаешь помнить себя во сне. Помнить своё имя. Помнить, что ты спишь. И я вдруг чётко и ясно осознал, что страх уничтожения, безвозвратного уничтожения – это реакция тела, не духа. Реакция тела, для которого смерть необратима. А вспомнив это, понял, что тело по-прежнему связано со мной тонкой ниточкой души. И будто спасательный круг, откуда-то извне, пришли слова: «Отче наш иже еси на небеси»… Холодное, равнодушное спокойствие стало для сущности смертельным. Её будто ударили током – ложноножки сами собой сократились, отцепившись от меня. Кусок холодного мяса, ещё недавно радостно трепетавший в предвкушении, сморщился, обуглился и упал. А я добивал его, добивал словами: «…и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого»… – пока не раздался хруст, такой же, какой слышишь, наступая на насекомое.
Отпустило. Снова появились звуки. Где-то гудел поезд. Я осмотрелся. Жатько, сжавшись в комок, обхватив колени руками, лежал в нескольких метрах от состава. Вороха тряпья с завёрнутым в них ребёнком не было. Куда он его дел? Но майор будто умер – ни одной мысли не мелькало в его мозгу, дыхание едва чувствовалось, настолько было слабым. Сердце тоже едва билось – один удар в полторы минуты…
Металлический голос из репродуктора произнёс: «маршрут пятьдесят четвёртый с тринадцатого… створ открыт… отправляется…» – раздался гудок, где-то дёрнулся состав, тут же застучали колёса. Набирая ход, поезд покинул станцию…
Глава семнадцатая. Визит высшего руководства
(Середина июня 2014 года)
Утром меня разбудил стрекот вертолёта. Я даже сначала не понял, что нахожусь в своей постели, в гостинице. Когда же осознал, подумал: «Приснится же такое»… Но было ли это сном?
– Яков Иванович! – В дверь деликатно поскреблись. – Прибывают. Поторопитесь.
Быстро вскочил с постели. Обнаружил, что одежда грязной кучей свалена в углу. Быстро вытащил из шкафа новые джинсы, футболку, надел запасные кроссовки и вылетел в коридор. Успел вскочить в джип охраны, и мы помчались на совхозный стадион, разбрызгивая лужи. Джип лихо подкатил к вертолёту, не успевшему остановить винты.
Дверь отворилась, и на траву лихо спрыгнул по-юношески подтянутый человек в старомодных очках в роговой оправе и затертом старом костюмчике.
– Не надо оркестров! Сразу к делу. Где тут наш доблестный Яков Иванович? Пал Палыч, ты что отстаешь? – В проёме люка появилась фигура нашего шефа. Пал Палыч был явно недоволен, но всеми силами пытался скрыть это.
– Сейчас, Николай Николаевич, иду.
Не дожидаясь нашего дорогого шефа, этот пожилой юноша подлетел ко мне, стиснул руку стальным рукопожатием:
– Вы, я так понимаю, Яков Иванович? Здравствуйте! Физкульт-привет, товарищи! – махнул он рукой нашим безопасникам. – Пал Палыч, не отставай! Ох, займусь я твоей спортивной формой! Шучу, шучу! – весь этот поток слов извергался из немолодого уже и достаточно известного учёного. Николай Николаевич Сорокин был фигурой легендарной. Основатель и бессменный президент нашей корпорации «Россия. Инвестиции. Проекты» был действительно очень неплохим учёным. По приходе в «РИП» я думал, что значение фигуры Ник Ника специально раздувается в фольклоре концерна, пока не нашёл в архивах автореферат его докторской диссертации, защищённой ещё в начале семидесятых годов. Так вот, руководителем у него был академик Прохоров, оппонентом – академик Басов, а рецензентом – Роберт Черенков. Все трое – нобелевские лауреаты. Другое дело, что сейчас корпорация реально занималась банальным зарабатыванием денег в мутной воде новой российской экономики. Может быть, и были какие-то суперпроекты, в которые потом вкладывались деньги, но я об этом ничего не знал. Ходили разные слухи, но ничего конкретного, больше досужие домыслы и фантазии на тему былого величия отца-основателя.