– Останься. Все хорошо, Лайла.
Я киваю и сажусь на темно-красный кожаный диван.
Орион берет бутылку сидра со столика.
– Точно ничего не хочешь? Уверена?
– Может, просто воды.
Он возвращается с хрустальным бокалом, выключает музыку и садится. Нас разделяет одна подушка. Он молчит.
Молчание длится вечность. Я подношу бокал к его бутылке.
– Итак. Чокнемся? – Я морщу нос. – Или это будет странно выглядеть?
Он отводит бутылку, но нарушает молчание.
– Вообще-то, это может оказаться смертельным для нас обоих, если верить древним грекам. Мертвые пили из реки забвения в подземном мире, чтобы забыть о своих прошлых жизнях. Поэтому греки всегда ставили бокалы с водой для усопших и чокались с ними, чтобы отметить их путешествие по реке в подземное царство. – Он активно жестикулирует руками. – В связи с этим, если чокаешься бокалом с водой, это значит то же самое, что пожелать человеку и самому себе неудачу или даже смерть.
– Ого, ладно. Тогда не чокаемся. Но все эти суеверия, о которых ты говоришь, – ты ведь в них не веришь? – Я прищуриваюсь. – Ведь так?
Он вздрагивает, выглядя поистине оскорбленным.
– Эй, а что, если верю? Разве это плохо?
– Э-э, правда?
– Да, правда, – заверяет он.
– В сотнях культур тонны разных суеверий. – Я размахиваю свободной рукой. – Некоторые из них наверняка друг другу противоречат. Если верить им всем, то вообще ничего делать нельзя! То кровать выходит не на ту сторону, то нельзя наступать на трещины или проходить под лестницей, то зловредная черная кошка перебежит дорогу, и еще миллион всего!
Орион внимательно смотрит на меня с коварным выражением лица.
– Ты стала говорить громче на два децибела.
Что ж. Тут он меня поймал. Мои щеки как два горячих карамельных яблока. Даже зеркало не нужно, чтобы это понять.
– Значит, ты пытаешься попрекнуть меня моим… Я не скажу кубинским, потому что не у всех кубинцев взрывной характер. – Я корчусь, хотя получилась, скорее, широкая ухмылка.
– Я этого не говорил. – Еще один глоток. – Пытался сойти за умного. Как обычно. – Когда моя ухмылка перерастает в глумливый оскал, он добавляет: – И нет, Лайла. Что касается суеверий, мне больше нравится коллекционировать их. Это своего рода хобби. Мне нравятся их истории. – Он пожимает плечами. – Я занимаюсь этим уже долгие годы с тех пор, как… – Он подбегает к книжной полке и возвращается с фотографией, прижимая ее к груди. – Я не уклонялся от вопроса о маме и не пытался поставить тебя в неловкое положение. Это длинная история. Но я расскажу тебе суть.
Я ставлю бокал на подставку, киваю.
– Семь лет назад ей диагностировали преждевременную деменцию, которая называется ЛВЛД – лобно-височная лобарная дегенерация. Мне было почти двенадцать, а Флоре – восемь. Маме было всего сорок два.
Его откровение резонирует во мне, вращаясь в безмолвном хаосе, отгоняя прочь саркастическое замечание, сделанное всего несколько секунд назад. Теперь я говорю по-другому.
– Мне жаль. – Эти слова легко слетают с губ. – Она здесь? Наверху?
– Уже нет. Отец хотел, чтобы она прожила с нами как можно дольше. Мы нанимали сиделок; они приходили и уходили в течение нескольких лет. Последние полгода школы я провел на домашнем обучении, чтобы тоже помогать. – Теперь он смотрит прямо перед собой. – Но примерно шесть месяцев назад ей стало совсем плохо. Мы перевели ее в медучреждение, где о ней могут отлично позаботиться. Я навещаю ее каждые два дня.
Он вкладывает фотографию мне в руки.
– Это один из последних кадров, который отец сделал перед диагнозом.
У меня стоит ком в горле, я с трудом сглатываю. Его мама в красивом кремовом свитере, светлые волосы спадают на плечи. У Ориона ее глаза, и я растерялась при виде этой женщины, его матери, стоящей под цветущей вишней.
– О, Орион, она…
– Она для меня все. – Его голос надломился. – Она обожала цветущие вишни в Лондоне. Флору назвали в честь них. Но она больше не знает ни меня, ни отца, ни Флору. Она больше не знает собственного имени.
Я пытаюсь подыскать слова утешения там, где растут мои собственные потери, когда со скрипом открывается входная дверь.
Входит Флора, запустив с собой прохладный порыв ветра. Увидев меня, она принимает озадаченный вид: очевидно, что я не Шарлотта из Твайфорда.
Орион подпрыгивает.
– Эй, Пинк, хочешь попробовать невероятный флан, который Лайла приготовила? – спрашивает он, как будто мы обсуждали фильмы, музыку или что-нибудь еще, только не его маму. Мое внимание также привлекает кличка Флоры. Пинк – как цветущая вишня? Может быть. Но ее черный с серым наряд – полная противоположность розовому или вишневым цветам.
Флора уже прошла треть пути по лестнице наверх перед тем, как бросить «нет, спасибо». Орион подходит к ней и шепчет что-то через перила. Затем она уходит.
Он поворачивается, склоняет голову набок, затем берет массу темно-серой шерсти с поручня. Это кардиган, которым он укрыл меня прошлым вечером в церковном дворе.
– Держи. Ты вся дрожишь.
Мои руки, торчащие из-под рукава длиной в три четверти, покрылись гусиной кожей. Я понимаю, что не столько замерзла, сколько потрясена. Но я отдаю ему фотографию и накидываю на плечи мягкую шерсть.
– Спасибо.
На этот раз Орион ставит фотографию на фортепиано.
– Оно мамино. Она была талантливой пианисткой. – Он качает головой. – Так она и заподозрила что-то неладное. Она знала наизусть столько произведений и постоянно их играла, но потом начала забывать ноты.
– Всего сорок два. Трудно представить, что подобное может произойти в таком возрасте.
Орион садится, на этот раз ближе.
– Это случается чаще, чем должно, с медицинской точки зрения. Но ты никогда не думаешь, что это произойдет с тобой или кем-то из твоей семьи. Особенно когда тебе двенадцать.
– Должно быть, тебе пришлось повзрослеть довольно рано.
Он кивает.
– Поэтому я полюбил суеверия. Как способ отвлечься, а не норму поведения. Отец и врачи пытались помочь и держать меня в курсе – всегда прямо говорили о том, что происходит, – но меня все равно обуревали чувства. Смятение и горечь. Коллекционирование меня отвлекало. Суеверия объясняют или придают значение вещам, которые мы не понимаем. – Орион берет бутылку с сидром, проводит пальцем по горлышку. – Разные культуры заключили это смятение в узнаваемые объекты и понятия. Это принесло людям чувство единства и, возможно, контроля.
Какие-то вещи нам не понять. Как может Стефани делить со мной прошлое, но не доверить свое будущее? Как может Андре говорить, что все еще любит меня, но мы не можем быть вместе? Почему abuela ушла так рано?
– Моя семья тоже пыталась мне помочь. – И дать совет, и исцелить, и изнежить. – Но мне ничего не помогло, поэтому они отправили меня сюда.
Орион наклоняется вперед, его пальцы переплетены.
– На три месяца, и все из-за твоей подруги?
– Если бы только из-за нее. – Я кусаю щеку изнутри.
– Понимаю. Что ж, если бы я подробно рассказывал мамину историю, это заняло бы тысячу лет. Но я пересказал тебе сильно сокращенный вариант. Простую ее версию, если так вообще можно выразиться.
Я упрямо на него смотрю.
– То есть я могу рассказать тебе сжатую версию моей истории? Своего рода использовать готовую смесь для пудинга, а не готовить его с нуля?
– Да, что-то в этом роде. – Он указывает на меня. – Но я готов поспорить на свою следующую зарплату, что ты никогда не пользовалась готовой смесью раньше и никогда не будешь ей пользоваться в будущем.
Я широко открываю рот, чтобы вздохнуть.
– Ладно. Могу рассказать очень упрощенно, – невольно начинаю я. Слишком близко к сердцу я держала травму этой весны. Но, как и в случае с друзьями Ориона, никто не станет сплетничать о моей личной жизни. Никто меня не осуждал и не цеплялся за каждое слово и движение. Орион только что поделился со мной историей своей мамы. Мы все еще в этом уютном тихом местечке. Том, которое кажется… безопасным.
Я начинаю свой рассказ:
– Я называю это тройным несчастьем. Стефани – только одна его часть. Что касается остальных двух: парень, с которым я встречалась три года, бросил меня примерно полтора месяца назад. А еще моя бабушка. Моя abuela. – Я встречаюсь с ним взглядом. – Она умерла от сердечного приступа в марте. Этот флан я готовила по ее рецепту.
– Ого, это много для одного раза. – Он смотрит в пол, затем поднимает взгляд на меня. – Мне очень жаль. И это не пустые слова. Я понимаю… твою потерю.
– Знаю. Но у меня есть мама. Они с отцом замечательные. Они меня вырастили. – Мой голос дрожит. – Но abuela… она меня воспитала.
В отличие от густой копны волос, ниспадающей массивными волнами, мои руки маленькие и тонкие. Он осторожно тянется к моей руке, лежащей на диване рядом с его бедром. Я коротко киваю, и он кладет свою сверху, сжимая мои пальцы в кулак. Миниатюрная планета зарождается от гравитации его касания. Я закрываю глаза. Мне этого не хватало. Нет, не парня, но живого человека рядом. Кого-то кроме семьи.
Орион тоже прислушивается. По потолку отдаются шаги флориных ботинок на рифленой подошве. Отрывки приглушенного телефонного разговора просачиваются через вентиляцию. Вскоре мы допиваем напитки и оказываемся на улице, прогуливаясь по району Сент-Кросс в сторону «Совы».
Прошел дождь. Мы шагаем в ногу по мокрому асфальту. Дорога занимает больше времени, чем когда мы шли к Ориону домой с его друзьями.
– Это другой путь?
Я вижу очертания его улыбки в свете уличных фонарей.
– Более длинный, да. Подумал, не помешает прогуляться подольше после двух кусков флана.
Я смеюсь.
– Точнее, трех. – Мы резко сворачиваем, чтобы не наступить в особенно глубокую лужу. – Мне жаль, что так получилось с Шарлоттой.
– Угу. Она мне нравилась, но все уже в прошлом. Я не играю в эти игры.
Слова эхом отдаются в моей голове, говоря, что мне тоже пора сдаться и завершить игру, в которой мне все равно не выиграть. Здесь, рядом с темным одеялом лесного полога и мощью старинных кирпичных стен, я перестаю играть с Англией.