– Вообще-то про пчел. Но без них у нас не было бы садов. Это английское суеверие, так что оно будет в тему, – говорит он, пока мы любуемся одним из зеркальных бассейнов. – Пчеловоды считали, что для того, чтобы мед получался высокого качества, нужно разговаривать с пчелами. Так что разговор с пчелами, как они это называли, стал обязательным. Они рассказывали им о любых домашних событиях, таких как рождение детей или свадьба. И особенно о смерти.
В отражении моя голова ложится ему на плечо.
– В частности, когда кто-то умирал и семья надевала траурную одежду, пчел тоже нужно было облачить для траура. Нужно было рассказать им.
– Как можно облачить пчел в одежду для траура? – Мне никогда не пришлось бы задавать такой вопрос в Майами.
Грустная улыбка Ориона расходится рябью по воде.
– Они обычно задрапировывали ульи черной тканью, сообщая им эту новость. Иначе пчелы покинули бы улей или даже погибли. В качестве наказания всей семьи.
– Ты бы понравился моей бабушке. – Мой рассказчик, чайный сомелье и парень, который может ранить и вонзить нож в мое сердце, только потому что живет под другим флагом.
– Она много где путешествовала, но никогда не была здесь и в Европе. Жаль, что она так и не смогла погулять по лондонскому парку. Жаль, что она не увидела Париж или Рим. – Теперь я смотрю на настоящего Ориона, а не размытое лицо, плавающее с кувшинками лилий и цветками лотоса. – Забавно, потому что добраться сюда заняло у нас час на поезде. И всю дорогу я думала, что ее полет из Гаваны в Майами длился всего лишь тридцать минут.
– Так мало, серьезно? – Мы идем в сторону Гайд-парка и гигантского озера Серпентайн, разделяющего парк и Кенсингтонские сады.
– Серьезно. Так близко и так далеко. Ей было всего семнадцать. Как мне сейчас. Она была такой смелой: покинула свою семью… свою страну, совсем одна.
– Как она это сделала?
– Редкая возможность: через свою церковь и приход в Майами – своего рода программа обмена студентами. Сейчас, конечно, намного сложнее. Мне понадобится больше, чем один час езды в поезде, чтобы рассказать тебе о кубинско-американской политике. Но abuela осталась там навсегда. Она жила с принимающей семьей еще несколько лет после того, как закончилась программа обмена, и открыла «Ла Палому» с моим дедушкой. Моя мать не унаследовала способности печь торты, но быстро научилась их украшать. Чем до сих пор и занимается.
– А твой отец?
– Он работал в сфере маркетинга. Но когда родители поженились, присоединился к бизнесу, чтобы у бабушки и мами было больше времени творить. «Ла Палома» удвоилась в размерах, и они купили соседний магазин, чтобы расширить площадь. Пилар так на него похожа. – Мы идем по тропинке и наблюдаем, как лондонцы и туристы попарно гребут или плывут по озеру на арендованных катамаранах.
Я делаю три шага, прежде чем осознаю, что Орион не сделал их вместе со мной. Я оборачиваюсь; он смотрит в телефон, печатает и недоуменно качает головой.
– Что случилось? – спрашиваю я, подойдя к нему. Мы в том же парке, но пейзаж кардинально изменился.
– Черт возьми. Они снова это сделали. И я…
– Кто что сделал?
Он показывает фотографию, и мое сердце сжимается. Новое граффити. На этот раз разрисованы боковая и задняя стены чайного магазина «Максвеллс», и краски куда больше, чем во все прошлые разы. Большую часть фасада магазина придется перекрашивать. Мысли роятся, как пчелы в его суеверии. Флора. Но она обещала. Она обещала мне. К тому же зачем уродовать собственный магазин?
– Это те чертовы ублюдки, – говорит Орион. – Подожди, отец что-то пишет.
Мой телефон тоже вибрирует.
Флора: Клянусь, это не я.
Прежде чем я успеваю ответить, она присылает еще одно сообщение.
Флора: Я всю ночь была у Кэти. Ее маму зовут Абигейл, я дам тебе ее номер, и ты можешь спросить ее сама. Родители Кэти водили нас на шоу, а после мы с Кэти уснули в гостиной. Это была не я.
Я: Я тебе верю.
Я отвечаю так, потому что это правда.
От напряжения Орион морщит лоб.
– Хватит ждать возможности поймать этих тварей. – Он вертит головой. Смотрит на часы. – Я бы никогда не попросил тебя идти со мной. Могу оставить тебя там, где тебе точно понравится, например, в «Фортнум и Мэйсон», пока я со всем не разберусь. Но я поеду прямо домой к Роту. Заставлю его во всем признаться и перекрасить стены. Прямо сейчас.
– Нет! – Мой учащенный пульс на десять шагов опережает страх.
– Что значит «нет»? Они зашли слишком далеко на этот раз, черт бы их побрал. Они испортили почти весь наш фасад!
Моя кожа блестит от испарины. Что я могу сказать? Я же пообещала Флоре, что сохраню ее секрет.
– Но что, если ты ошибаешься? И это не Рот и его команда? Вдруг…
– Слушай, у нас были проблемы с этой компанией и их выходками задолго до того, как ты сюда приехала. Мы знаем, что это они, и весь город уже сыт ими по горло. Мы устали проводить время с щетками и растворителями. – Он снова показывает фотографию и крепко ругается. – Меня тошнит от этих кретинов, Лайла.
– Но посмотри, тут два цвета. Черный и светло-серый, и это не похоже ни на один из тех символов. И они никогда не портили всю стену. Наверное, это был какой-то подросток. – Орион продолжает качать головой. – Ты не знаешь, что может сделать Рот, если ты пойдешь и обвинишь его без доказательств. Ты говорил, что он вспыльчивый. Вдруг он выйдет из себя?
– Хорошо, тогда я пойду не один. У Реми сегодня выходной. Он сможет приехать. Он выбрал здесь юридический университет – хочет стать адвокатом. Вот и будет ему практика перекрестного допроса.
– Но, Орион, ты не можешь просто…
– Я бы поступил так же ради него. Он приедет.
Мое дыхание учащается. Понравилась бы Джулс эта идея? Перед глазами плывут ужасные картины развития событий. Флора трясется и умоляет: «Пожалуйста, не говори Ориону», ее брат с разбитым лицом, и весь этот кошмар продолжается снова и снова и…
– Подожди! Это не Рот. Я… Я знаю, кто рисовал граффити – не эти, другие, – слышу я себя со стороны; слова вырываются на свободу и атакуют меня. Сильный порыв ветра в моей голове.
Неверие в его глазах разрывает меня с головы до пят.
– Что ты имеешь в виду?
– Не Рот рисовал те символы все это время. Это не они, Орион. Забудь об этом.
– Откуда ты можешь знать? – спрашивает он, его голос отражается от старого кирпича.
Я жмурюсь, в голове грохот.
– Я…
– Лайла, я ценю, что ты пытаешься меня остановить. Но я должен положить этому конец, и я справлюсь сам…
– Это твоя сестра, – выпаливаю я, ненавидя себя за это. – Флора. Я поймала ее с поличным. – Прости меня, Флора.
Сначала шок, затем выражение его лица становится твердым, как мрамор, пока он слушает о событиях той ночи, когда я бегала после похода в паб Реми.
– Пожалуйста, не говори Флоре, что я все тебе рассказала. Не говори своему папе. Сделай вид, что ничего не было. Она умоляла меня. Умоляла. Она не могла разрисовать ваш магазин прошлой ночью. У нее есть алиби, понимаешь? Она сказала мне, что перестанет это делать, и перестала. – Слезы застилают мой взгляд. – Пообещай мне.
– Пообещать тебе? Пообещать… тебе? – Жар волнами исходит от него. – Боже, Лайла, так вот почему она работает с тобой? Своего рода плата за молчание?
– Это не плата. Я хотела помочь ей. Ей плохо.
– Думаешь, я не знаю об этом? Из всех людей, думаешь, я один не знаю? – Он поднимает руку. – Несмотря на боль, она поступила неправильно и должна нести за это ответственность.
– Ты прав. – Я потираю пальцами виски. – Но в пятницу она сказала мне, что пошла и отмыла ту стену, рядом с которой я ее поймала. Она хорошо справляется с работой в гостинице. Флора открывается. Она просто отчаянно хотела быть увиденной и услышанной. Чтобы ее помнили. Это был крик о…
– Не тебе было принимать это решение. – Он делает шаг вперед. – Она не твоя сестра. Она не твоя ответственность. Это наша семья. Наше дело. Ты сделала выбор за всех нас.
О, эти слова. Внутри меня больше не осталось места для них. Я подхожу вплотную к нему, встречаясь с его непроницаемым лицом.
– Флора – моя подруга. Это ничего не значит? Она просто хочет, чтобы все было как раньше. Я знаю, каково ей, даже если мы обе прошли не через одно и то же. – Мои руки разрезают прогорклый воздух между нами. – Так что я могла бы ее сдать, но не стала. Я решила дать ей шанс, какой дали мне.
Он почти отворачивается, затем указывает на меня пальцем.
– Ты никому не причиняла боль и не портила чужое имущество, как она. Ты не приносила вред своему городу.
– Я причиняла боль себе. По-твоему, это не то же самое?
Я разворачиваюсь и бегу прочь. Без оглядки. Ярость течет по моим венам и подгоняет мои шаги вниз по тропинке вдоль Серпентайн.
Несколько минут спустя я даже не понимаю, как далеко убежала. Кругом столько зелени, столько пространства, в котором можно затеряться. Но теперь я замедляюсь и останавливаюсь, затем сажусь на одну из многочисленных скамеек вдоль воды. С чего я взяла, что мой полулживый план будет лучше других, только потому что я искренне пыталась кому-то помочь? Сегодня передо мной не было лучшего выбора, не было двери, которая привела бы к выигрышу.
Помочь Флоре и сохранить ее секрет – значит, причинить боль Ориону своим обманом.
Рассказать Ориону, как, по его словам, мне и следовало поступить, – значит, причинить боль Флоре, и тогда она, возможно, найдет другую альтернативу краске на кирпичных стенах. Причинить достаточно боли, чтобы сделать ее более осторожной и, может, более разрушительной.
Но все уже сделано. Я не могу выпечь все заново или добавить сахара в кислятину, чтобы она всем понравилась. Мне нужно принять еще одну вещь, которую я не в силах изменить. Нужно двигаться дальше и вспомнить, зачем я здесь.
И я помню: школа, навыки, моя страсть. Даже если это не может быть моим будущим, я сделала этот выбор еще до того, как села в поезд до Лондона. Я пойду через город в Блумсбери, чтобы посетить «Ле Кордон Блю». Я достаю телефон. Я сама найду дорогу и, если понадобится, смогу вернуться в Винчестер.