– Спасибо, – сказала она наконец. Стянула дурацкую шляпку с влажных светлых кудрей и заговорщицки улыбнулась. – Я знаю, что ты дала обет молчания, так что тебе придется объяснять это жестами.
Брови Гидеон взлетели выше темных стекол очков.
– Да-да. – Когда Дульсинея улыбалась, у нее на щеках появлялись ямочки. – Ты не первая монашка из Девятого дома, которую я встречаю. Мне иногда кажется, что ужасно тяжело быть братом или сестрой Запертой гробницы. Я мечтала стать одной из вас… в юности. Такой романтичный способ смерти. Я должна была умереть лет в тринадцать. Я ведь об этом знала. Я не хотела, чтобы меня видели, а Девятый дом был так далеко. Я думала, что проведу какое-то время наедине с собой, а потом красиво уйду, одинокая, облаченная в черное, и надо мной вознесут торжественные молитвы. А потом я узнала, что вы должны красить лица, – обиженно сказала она. – Это все испортило. Нельзя тихо и красиво угаснуть в уединенной келье, если у тебя лицо раскрашено. Это вообще считается за разговор? Ты не нарушила свой обет? Кивни или покачай головой!
– Отлично, – сказала она, когда Гидеон, ошарашенная этим диким щебетанием, молча качнула головой вместо «нет». – Люблю внимательных слушателей. Я знаю, ты тут только потому, что тебе меня жалко, а ты кажешься хорошей девочкой. Прости, – сразу же добавила она, – ты, конечно, уже не ребенок, просто я чувствую себя ужасно старой. Видела эту парочку из Четвертого дома? Детки. Из-за них я кажусь совсем древней. Завтра я могу снова стать юной, но сегодня плохой день… и я чувствую себя уродиной. Сними, пожалуйста, очки, Гидеон из Девятого дома, я хочу посмотреть тебе в глаза.
Многие, увидев рядом слова «Гидеон» и «послушно», чуть не померли бы со смеха и еще несколько минут сопли бы вытирали. Но сейчас она чувствовала себя беспомощной из-за этой странной просьбы, из-за этих тонких рук и розового бутона губ то ли девочки, то ли женщины, а больше всего – из-за слова «уродина». Она сняла солнечные очки и предъявила лицо к осмотру.
И его осмотрели быстро и тщательно. Дульсинея на мгновение прищурила глаза и приняла деловой вид. В синеве этих глаз быстро что-то промелькнуло – глубокий ум и одновременно полное бесстыдство. У Гидеон запылали щеки, хотя мысленно она уговаривала себя успокоиться.
– Своеобразно, – тихо сказала Дульсинея скорее самой себе, чем Гидеон. – Хромолипоиды… рецессивный признак. Я люблю смотреть людям в глаза, – вдруг заявила она с улыбкой. – По ним столько можно прочесть. О твоей Преподобной дочери мне сказать нечего, но у тебя глаза как золотые монеты. Я тебя смущаю? Гадко себя веду?
Гидеон замотала головой, и Дульсинея откинулась на спинку кресла, прижалась к ней затылком и принялась обмахиваться своей легкомысленной шляпкой.
– Хорошо, – довольно сказала она. – Хватит и того, что мы застряли в этой гнилой дыре. Это достаточно плохо само по себе, и без того, чтобы я тебя пугала. Удивительно заброшенное место. Представляешь призраки всех тех, кто здесь жил… и работал… ждут, чтобы их призвали, нам нужно только понять, как это сделать. Седьмой дом не очень хорошо разбирается в призраках, ты же знаешь. Мы их оскорбляем. От нас много суеты. Старая манера разделять тело и дух. Мы слишком много внимания уделяем телу… кристаллизуем его во времени… фиксируем его противоестественным образом. В вашем Доме дело обстоит прямо наоборот, не так ли, Гидеон? Вы берете пустые тела и работаете с ними… мы удерживаем стрелку часов, не позволяя ей отсчитать последнюю секунду.
Это все было выше понимания Гидеон примерно на полпарсека, но одновременно эти слова успокаивали. Раньше о таких вещах она говорила только с Харрохак, которая снисходила до объяснений очень редко и при этом говорила с ней, как с очень глупым ребенком. Дульсинея выражалась туманно и доверительно, как будто была твердо уверена, что собеседник поймет каждое ее слово, даже если она будет нести полную хрень. При этом она широко и очаровательно улыбалась, а ресницы у нее трепетали.
Завороженная Гидеон пялилась на нее, скалясь во весь рот, а синеглазая некромантка положила узкую изящную ладонь ей на плечо. Кожа на выступающих костях туго натянулась, косточки на запястье походили на узлы на веревке.
– Покажи мне боевую стойку, – сказала Дульсинея. – Сделай мне одолжение. Вас много… но я хочу видеть тебя.
Гидеон высвободила руку и встала. Солнце лежало на полах рясы ржавыми пятнами.
– Обнажи клинок, Гидеон из Девятого дома.
Гидеон схватилась за гладкую черную рукоять, спрятанную в черном гнезде гарды. Ей показалось, что она проделывала это уже тысячи раз. Голос Агламены навечно поселился у нее в голове, продолжая спектакль.
«Обнажи клинок. Перенеси вес на правую ногу. Рука согнута, не падает, рапира нацелена в лицо или грудь противника. Ты защищаешь внешнюю часть тела, Нав, ты опираешься на правую ногу и не валишься вперед, как хренов мешок с дерьмом. Держи равновесие и двигайся вперед или назад».
Рапира, выдернутая из черных сундуков Дрербура, блестела тусклым металлическим блеском. Она казалась длинным изящным пятном тьмы. Гидеон неохотно признавала ее красоту – клинок походил на иглу, на черную ленту. «Свободную руку вверх». Она легко приняла нужное положение, гордясь новообретенной памятью тела, которую учитель сумела в нее вколотить. Ей снова хотелось драться.
– Как хорошо! – сказала Дульсинея и захлопала в ладоши, как ребенок, увидевший фейерверк. – Чудесно! Как Нониус на картинке! А ведь говорят, что рыцари Девятого дома только и умеют, что корзины с костями ворочать! Я думала, что ты будешь вся высохшая, с торчащими костями… сама наполовину скелет.
Это было предвзято, высокомерно и совершенно верно. Гидеон перехватила рапиру поудобнее – и увидела, что утонувшая в кресле хрупкая девушка прекратила играть со шляпкой. Губы ее дернулись в еле заметной улыбке, а взгляд сказал, что она сложила два и два и получила бескомпромиссные четыре.
– Гидеон из Девятого дома, – медленно сказала Дульсинея, – ты привыкла к мечу потяжелее?
Гидеон опустила глаза. Посмотрела на свою рапиру, нацеленную в небо подобно черной стреле, на вторую руку, которая легла на яблоко так, как должна была лечь на длинную рукоять. Так держат чертовы длинные мечи.
Она немедленно сунула рапиру в ножны, в которые та вошла с тихим железным шорохом. Под одеждой по телу побежал холодный пот. Ясные глаза Дульсинеи не выражали ничего, кроме озорного любопытства, но Гидеон они напомнили о звоне малого колокола, подгоняющего ребенка, который опоздал на молитву уже на десять минут. Какое-то мгновение ей казалось, что сейчас произойдет множество всяких глупостей. Она чуть было не призналась во всем Дульсинее, она смотрела в ласковые глаза джинсового цвета и готова была открыть рот и взмолиться о милосердии.
В этот дурацкий момент явился Протесилай и спас ее задницу просто потому, что был огромный и не обратил на нее никакого внимания. Он стоял – бледный, одутловатый, – закрывал собой столб света, который падал на руки адепта, и говорил мрачным грохочущим голосом:
– Закрыто.
Времени выяснять не было. Взгляд Дульсинеи перебегал со своего рыцаря на рыцаря Девятого дома, и Гидеон воспользовалась возможностью развернуться и не то чтобы убежать, но очень быстро убраться подальше отсюда. Сквозь трещины в плексигласе врывался жаркий соленый воздух, играл полами рясы и капюшоном, и ей почти удалось сбежать, когда Дульсинея крикнула:
– Гидеон!
Она обернулась, надвигая очки пониже. Протесилай из Седьмого дома смотрел на нее пустыми глазами человека, которого совершенно не удивило бы, если бы сейчас кусок стены обвалился и Гидеон рухнула в море. А вот его хозяйка смотрела на Гидеон с тоской.
Этот взгляд заставил Гидеон застыть у двери, в тени прохода, на ветру.
– Надеюсь, мы еще поговорим, – сказала Дульсинея.
«В задницу!» – подумала Гидеон, не глядя перескакивая через ступеньки. Она на это не надеялась.
С нее хватит разговоров. А ведь сама она не сказала еще ни слова.
11
Первые дни в доме Ханаанском походили на редкие бусины четок. Они состояли из длинных пустых часов, приемов пищи в свободных комнатах, одиночества среди странных незнакомых людей. Гидеон не могла положиться даже на мертвых. Скелеты Первого дома были слишком хороши, слишком внимательны, слишком многое умели. Она расслаблялась только в запертых полутемных комнатах Девятого дома, где бесконечно тренировалась.
Едва не выдав себя, она провела два дня почти в полной изоляции, упражняясь с рапирой до тех пор, пока пот не превращал краску на лбу в зловещую истерзанную маску. Она водрузила ржавый табурет на покосившуюся тумбочку черного дерева и подтягивалась на стальной балке между стропилами. Она отжималась у открытого окна, пока Доминик не заливал ее кровавым светом, завершая круг вокруг полузатопленной планеты.
По вечерам она ложилась спать грустная и злая от одиночества. Крукс всегда говорил, что совсем невыносимой она становилась после изоляции. Она проваливалась в глубокий черный сон и проснулась только один раз, во вторую ночь, когда – очень рано, небо за окном было таким же черным, как на Девятой, – Харрохак Нонагесимус прикрыла за собой дверь. Даже довольно тихо. Гидеон старалась не открывать глаз, пока Преподобная дочь стояла перед ее импровизированной постелью, а затем проследила, как закутанная в черное фигура переместилась в спальню. Потом все звуки затихли, а к утру, когда Гидеон проснулась, Харроу уже куда-то ушла, не оставив даже суровой записки.
Чувствуя себя заброшенной, рыцарь Девятого дома съела два завтрака, страдая одновременно без белка и без внимания. Пока она пила вторую миску супа, темные очки съехали на кончик носа. Она бы убила за возможность увидеть пару гадких монашек, суетящихся вокруг, и поэтому ощутила себя невероятно уязвимой, когда подняла глаза и увидела одну из близняшек Третьего дома, которая шествовала к ней, как львица. Это была симпатичная сестра. Рукава воздушной рясы она закатала до золотистых локтей, а волосы убрала назад, в темно-золотое облако. На Гидеон она смотрела, как смотрел бы подлетающий артиллерийский снаряд.