– Я тронута вашей снисходительностью. Пресмыкайтесь.
– В сущности, я куда терпимее вас: я допускаю, что можно жить иными ценностями. А вы – нет. Для вас существует только один взгляд на вещи. Вы узко мыслите.
– Господин Тах, поверьте, ваши экзистенциальные соображения мне неинтересны. Пресмыкайтесь, я вам приказываю и точка.
– Что ж, ничего не поделаешь. Но как, по-вашему, я буду пресмыкаться? Вы забыли, что я инвалид?
– Вы правы. Я вам помогу.
Журналистка встала, подхватила толстяка под мышки и, поднатужившись, опрокинула ничком на ковер.
– Спасите! Помогите!
Но в неудобной позе зычный голос писателя звучал приглушенно, и никто, кроме молодой женщины, не мог его услышать.
– Пресмыкайтесь.
– Мне нельзя лежать на животе. Врач запретил.
– Пресмыкайтесь.
– Черт побери! Я же могу задохнуться.
– Вот и узнаете, каково было задушенной вами бедняжке. Пресмыкайтесь.
– Я сделал это ради ее спасения.
– Вот и я делаю это ради вашего спасения. Вы гадкий старик, и я хочу не дать вам окончательно опуститься. Так что это одно и то же. Пресмыкайтесь.
– Но я уже опустился ниже некуда! Шестьдесят шесть лет я только и делал, что опускался.
– В таком случае я хочу опустить вас еще ниже. Пресмыкайтесь, не то я сама вас пресмыкну!
– Так нельзя говорить, этот глагол имеет только возвратную форму.
– Знали бы вы, до чего мне на это плевать. Впрочем, если вас не устраивает форма, пресмыкайтесь сами.
– Я больше не могу, я задыхаюсь, умираю!
– Ай-ай-ай! Я-то думала, что вы считаете смерть величайшим благом.
– Да, но я не хочу умирать вот так, сразу.
– Да что вы? Зачем же откладывать такое счастливое событие?
– Я только сейчас кое-что понял и хотел бы вам это сказать, прежде чем умру.
– Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной.
– Я попробую, обещаю вам.
– Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – сдохнете.
– Хорошо, хорошо, вот, пресмыкаюсь.
И огромная потная туша проползла метра два по ковру, пыхтя, как паровоз.
– Ну что, вам это в кайф?
– Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу, как сквозь ваши телеса проступает хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче.
– Театрально и смешно.
– Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться?
– Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть.
– Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии?
– Вы называете это прекрасным убийством?
– С точки зрения убийцы дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет.
– Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю.
Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение.
– Ну и что же такое вы вдруг поняли, чем так хотели поделиться со мной?
– Я хотел вам сказать, что это был крайне неприятный момент.
– И все?
– Вам этого мало?
– Как? Больше вам нечего мне сказать? Восемьдесят три года до вас доходило то, что каждый знает с рождения!
– А я вот не знал. Только когда сам едва не загнулся, понял, какой это ужас, – нет, не сама смерть, никто ведь не знает, что там, но расставание с жизнью. Очень, очень неприятный момент. Может быть, другие люди живут с этим знанием, а у меня его не было.
– Вы издеваетесь надо мной?
– Нет. До сегодняшнего дня умереть для меня значило умереть – и все. Ни хорошо, ни плохо – просто больше не быть. Я не сознавал разницы между этим небытием и самим моментом смерти, невыносимо жутким. Да, странное дело: смерти я по-прежнему не боюсь, но отныне меня будет бросать в холодный пот при мысли о расставании с жизнью, пусть даже это длится одно мгновение.
– Так вам теперь стыдно?
– И да, и нет.
– Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться?
– Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем и тени страха.
– Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть.
– Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня.
– Бог мой!
– Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина.
– Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная – вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство?
– Я в этом уверен.
– Вы законченный псих. Вашей больной голове невдомек, что такое убийство без всякой мистики? Знаете, что происходит со свежим трупом сразу после смерти? Мочеиспускание, да-да, и опорожнение прямой кишки.
– Вы омерзительны. Прекратите ломать комедию, мне от вас тошно.
– Ах, вам от меня тошно? Убивать людей – это ничего, зато мысль, что ваши жертвы писают и какают, вам невыносима, да? Верно, мутная вода была в вашем озере, если, нырнув за телом кузины, вы не увидели, как всплывает содержимое ее кишечника.
– Замолчите, ради бога, сжальтесь!
– Сжалиться? Над кем? Над убийцей, который зажимает нос от естественных последствий своего преступления?
– Я клянусь вам, клянусь, что все было не так, как вы говорите!
– Да ну? У Леопольдины не было мочевого пузыря и кишок?
– Были, но… все было не так, как вы говорите.
– Скажите лучше, что эта мысль вам претит.
– Да, эта мысль мне претит, но все было не так, как вы говорите.
– Вы будете повторять одно и то же до конца своих дней? Лучше объясните толком.
– Увы, я не могу толком объяснить мою убежденность, но я точно знаю, что все было не так, как вы говорите.
– Знаете, как называется такого рода убежденность? Самовнушением, вот как.
– Мадемуазель, так мы с вами никогда не поймем друг друга; вы позволите мне рассмотреть вопрос под другим углом?
– Вы уверены, что есть другой угол?
– Имею наивность так думать.
– Ладно, валяйте, если на то пошло.
– Мадемуазель, вы когда-нибудь любили?
– Ну, дальше ехать некуда! Это что – рубрика «Сердечная почта»?
– Нет, мадемуазель. Если бы вы любили хоть раз, вы знали бы, что это совсем другое дело. Бедная, бедная Нина, вы никогда не любили!
– Вот только не надо со мной сюсюкать! И потом, не называйте меня Ниной, мне от этого не по себе.
– Почему?
– Не знаю. Слышать свое имя в устах убийцы, вдобавок похожего на свинью, – в этом есть что-то гадкое.
– Жаль. А мне так хочется называть вас Ниной. Чего вы боитесь, Нина?
– Ничего я не боюсь. Вы мне просто противны. И не называйте меня Ниной.
– Как жаль. Мне просто необходимо называть вас по имени.
– Почему?
– Бедняжечка вы моя – взрослая, тертая, а в некоторых вещах – сущее дитя новорожденное. Вы не знаете, что это значит, когда хочется называть кого-то по имени? Думаете, весь род человеческий вызывает у меня такое желание? Нет, детка. Если чье-то имя просится на язык из глубины души, значит, этого человека любишь.
– …?
– Да, Нина. Я люблю вас, Нина.
– Может, хватит пороть чепуху?
– Это правда, Нина. Во мне шевельнулось предчувствие некоторое время назад, потом я решил было, что ошибся, но нет, я не ошибся. Это я и хотел вам сказать, когда умирал. Наверно, я не смогу больше жить без вас, Нина. Я вас люблю.
– Очнитесь, не сходите с ума.
– Я никогда не был так разумен.
– Вам это не к лицу.
– Не важно. Каков я – это больше не имеет значения, я весь ваш.
– Перестаньте блажить, господин Тах. Вы меня вовсе не любите, и я это знаю. Во мне нет ничего, что могло бы вам понравиться.
– Я тоже так думал, Нина, но моя любовь выше всего этого.
– Ради бога, не говорите, что вы полюбили меня за мою душу, а то я умру от смеха.
– Нет, моя любовь еще выше.
– Что-то вы вдруг так высоко воспарили.
– Неужели вы не понимаете, что истинная любовь не знает критериев?
– Нет.
– Как жаль, Нина, и все же я вас люблю, со всею тайной, что кроется в этом глаголе.
– Постойте, я поняла! Вы ищете достойный финал к роману, да?
– Если бы вы знали, до чего мне этот роман стал безразличен в последние минуты!
– Не верю. Эта незавершенность не дает вам покоя. Вы были убиты, узнав, что между вами и мной нет никакой связи, вот и сочинили ее сами на скорую руку, выдумав какую-то внезапную любовь. Вам так невыносимо отсутствие значимости, что вы способны на самую чудовищную ложь, лишь бы притянуть за уши глубокий смысл там, где его нет и быть не может.
– Какое заблуждение, Нина! Любовь вообще не имеет смысла, именно поэтому она священна.
– Нет уж, на ваши словеса я не куплюсь. Вы никого не любите, кроме мертвой Леопольдины. И не стыдно вам предавать единственную любовь вашей жизни, держа передо мной эти заведомо лживые речи?
– Я вовсе не предаю ее, наоборот. Своей любовью к вам я доказываю, что Леопольдина научила меня любить.
– Софизм.
– Это был бы софизм, если бы любовь не была подвластна иным законам, чуждым законам логики.
– Послушайте, господин Тах, пишите всю эту чушь в своем романе, забавляйтесь на здоровье, а я вам не подопытная свинка.
– Нина, я вовсе не забавляюсь. Любовь существует не для забавы. Любовь – чтобы любить, и только.