Она открыла дверь.
–Я извиняюсь, слышите? Извиняюсь!
–Я же сказала: поздно.
–Черт, я извиняюсь в первый раз в жизни!
–Наверно, поэтому ваши извинения никуда не годятся.
–Чем вас не устраивают мои извинения?
–Всем. Во-первых, они принесены слишком поздно: запомните, что запоздалые извинения наполовину теряют смысл. Во-вторых, если бы вы владели как следует родным языком, то знали бы, что никто не говорит: «Я извиняюсь», а говорят: «Приношу свои извинения», или, лучше: «Извините, пожалуйста», или, еще лучше: «Прошу вас меня извинить», ну а лучше всего сказать: «Покорнейше прошу вас принять мои извинения».
–Что за фарисейская тарабарщина!
–Фарисейская или нет, а я немедленно ухожу, если вы не извинитесь как следует.
–Покорнейше прошу вас принять мои извинения.
–Мадемуазель.
–Покорнейше прошу вас принять мои извинения, мадемуазель. Теперь вы довольны?
–Ничуточки. Вы сами слышали свой голос? Таким тоном вы могли бы спросить, какое на мне белье.
–А какое на вас белье?
–Прощайте, господин Тах.
Она снова взялась за ручку двери.
–Покорнейше прошу вас принять мои извинения!– поспешно выкрикнул толстяк заискивающим тоном.
–Уже лучше. В следующий раз не тяните так долго. В наказание за вашу медлительность отвечайте как на духу: почему вы хотите, чтобы я осталась?
–Как? Еще не все?
–Нет. Полагаю, я заслуживаю извинений по полной программе. Принеся их формально, вы не были достаточно убедительны. Оправдайтесь передо мной, чтобы мне захотелось простить вас,– я ведь пока вас не простила, не думайте, что это так просто.
–Вы переходите все границы!
–И это говорите мне вы?
–Идите к черту!
–Иду.
Она в очередной раз потянула на себя дверь.
–Я хочу, чтобы вы остались, потому что мне скучно, скучно, смертельно скучно! Вот уже двадцать пятый год я подыхаю со скуки!
–Ну вот, наконец-то.
–Радуйтесь, сможете теперь написать в вашей газетенке, что Претекстат Тах – жалкий старикашка, подыхающий со скуки без малого четверть века. Сдайте меня с потрохами гнуснейшему сочувствию толпы.
–Дорогой господин Тах, вы не сообщили мне ничего нового. Я знала, что вам скучно.
–Это блеф. Откуда вы могли узнать?
–Достаточно было сопоставить факты. Я слушала записи всех бесед вместе с господином Гравеленом. Вы говорили, что встречи с газетчиками устроил ваш секретарь, не спросив у вас. А господин Гравелен утверждает обратное: он рассказал мне, как вас воодушевила перспектива дать интервью.
–Предатель!
–Стыдиться тут нечего, господин Тах. Когда я это узнала, вы стали мне симпатичны.
–В гробу я видал вашу симпатию.
–Однако вы не хотите, чтобы я ушла. Какого же развлечения вы от меня ждете?
–Мне безумно хочется опустить вас. Это лучший способ развеять скуку.
–Я просто счастлива. И вы думаете, что я захочу остаться?
–Один из величайших писателей нашего столетия оказывает вам незаслуженную честь, признаваясь, что нуждается в вас,– этим не бросаются!
–Мне зарыдать от счастья и омыть слезами ваши ноги?
–Это было бы неплохо. Я люблю, когда передо мной пресмыкаются.
–В таком случае не удерживайте меня: это не мое амплуа.
–Останьтесь: вы с норовом, мне это нравится. Раз вы не желаете меня простить, хотите, заключим пари? Поспорим, что к концу интервью я опущу вас, как всех ваших предшественников? Вы любите пари?
–Без ставки – не люблю. Спорить нужно на что-то.
–Так вы еще и корыстны? Чего же вы хотите – денег?
–Нет.
–О, мадемуазель выше этого?
–Отнюдь. Но если бы я хотела денег, то обратилась бы к кому-нибудь, у кого их больше. От вас мне нужно другое.
–Не моя непорочность, надеюсь?
–Далась вам ваша непорочность. Нет уж, это как надо оголодать, чтобы захотеть такой тухлятины!
–Спасибо. Так что же вам нужно?
–Вы, кажется, хотели, чтобы я пресмыкалась? Я предлагаю уравнять ставки: если ваша возьмет, придется мне ползать перед вами на брюхе, но если верх одержу я – тогда ползать вам. Я тоже люблю, когда передо мной пресмыкаются.
–И вы думаете, что вам по плечу тягаться со мной? Вы даже трогательны в своей самонадеянности.
–По-моему, первый раунд я уже выиграла.
–Дитя мое, какой же это первый раунд? Это так, легкая разминка.
–В ходе которой я, однако, положила вас на лопатки.
–Возможно. Но в этом поединке за вами было силовое преимущество, которого у вас больше нет.
–Да ну?
–Да, вашим аргументом была дверь. Теперь вы уже не сможете уйти, в вас взыграл азарт. Я видел, как загорелись ваши глазки при мысли, что я буду ползать перед вами на брюхе. Уж очень заманчивая для вас перспектива. Вы не уйдете до тех пор, пока один из нас не выиграет пари.
–Возможно, вы пожалеете, что его заключили.
–Возможно. Но пока я собираюсь развлечься на славу. Обожаю опускать людей, вытаптывать криводушие, которое всех вас разъело, как язва. А моя любимая забава – ставить на место самонадеянных бабенок, особенно сопливых вроде вас.
–У меня тоже есть любимая забава: сбивать спесь с надутых самовлюбленных индюков.
–Вы говорите как типичный представитель своего времени. Все тот же набор слоганов!
–Не обольщайтесь, господин Тах, вы ведь тоже, с вашим оголтелым мракобесием, с вашим классическим расизмом,– типичный представитель нашего времени. Вы гордились, не правда ли, мня себя живым анахронизмом? Да ничего подобного. С исторической точки зрения вы даже не оригинальны. У каждого поколения есть свой жупел, свое священное чудовище, чья слава зиждится исключительно на трепете, внушаемом им простодушным. Надо ли говорить, сколь непрочна эта слава и как скоро о вас забудут? Вы утверждали, что никто вас не читает,– и вы правы. Сейчас вы бранью и сквернословием напомнили миру о своем существовании, но стоит вам закрыть рот, как о вас никто не вспомнит, потому что читать ваших книг все равно не будут. И слава богу.
–Какой восхитительный образчик красноречия, мадемуазель! Где только, черт возьми, вас учили? Что за смесь щенячьей агрессивности с цицероновскими филиппиками, слегка разбавленная (если можно так выразиться) гегельянством и социопоклонством,– шедевр, да и только!
–Дорогой господин Тах, я вынуждена вам напомнить, что, даже заключив с вами пари, остаюсь журналисткой. Все, что вы говорите, записывается на пленку.
–Замечательно. Мы с вами обогащаем западную мысль перлами ее диалектики.
–Слово «диалектика» идет в ход, когда нет никакого другого в запасе, не так ли?
–Верно подмечено. Это такой джокер гостиных.
–Напрашивается вывод, что вам больше нечего мне сказать?
–Да мне вообще нечего вам сказать, мадемуазель. Когда человек подыхает со скуки, как подыхаю я вот уже двадцать пятый год, ему нечего сказать людям. Если он ищет их общества, так это в надежде, что его развлекут – не умом, так хотя бы глупостью. Давайте, я жду, сделайте что-нибудь, развлеките меня.
–Не знаю, удастся ли мне вас развлечь, но смутить вас я сумею точно.
–Смутить меня! Ай-ай-ай, детка, мое уважение к вам упало ниже нулевой отметки. Смутить меня! Вы могли бы, конечно, выразиться и хуже, сказать просто «смутить» – и точка. Из какой бишь эпохи употребление этого глагола как непереходного? Из мая шестьдесят восьмого? Меня бы это не удивило, от него так и шибает доморощенным коктейлем Молотова, доморощенной баррикадой, доморощенной революцией для сытых студентиков, доморощенной зарей нового дня для папенькиных сынков. Желание «смутить», то есть «посеять смуту», закомпостировать мозги – и никаких прямых дополнений, звучит по-книжному, да и куда как удобней, потому что, в сущности, позволяет не формулировать то, что сформулировать бы затруднились.
–Ну и зачем вы сотрясаете воздух? Я-то ведь употребила прямое дополнение: «смутить вас», сказала я.
–Да уж. Немногим лучше. Вам, детка, место в учреждении социальной помощи. Самое смешное – что эти желающие смутить еще и гордятся собой: они говорят с вами так самодовольно, прямо тебе мессии в процессе развития. Цель у них еще та, доложу я вам! Ну что ж, валяйте, компостируйте мне мозги, смущайте меня, посмеемся.
–Поразительно, но я вас уже развлекла.
–Я – благодарная публика. Продолжайте.
–Ладно. Если я не ослышалась, вам нечего мне сказать. Я не могу ответить тем же.
–Постойте, я сам угадаю. Что имеет мне сказать заурядная бабенка вроде вас? Что я в своем творчестве не восславил женщину? Что без женщины мужчине не раскрыть своих талантов?
–Мимо.
–Тогда вы, наверно, хотите узнать, кто ведет у меня хозяйство?
–Почему бы нет? Может, на эту тему вы скажете наконец что-то интересное.
–Вот-вот, шпильки – оружие слабаков. Что ж, да будет вам известно, одна особа, уроженка Португалии, еженедельно по четвергам делает в квартире уборку и забирает грязное белье. Вот вам женщина, у которой, по крайней мере, достойная работа.
–В вашем мировоззрении место женщины дома с веником и тряпкой?
–В моем мировоззрении женщина вообще не существует.
–Час от часу не легче. Верно, Нобелевский комитет в полном составе перегрелся на солнце в тот день, когда присудил вам премию.
–Вот тут мы с вами согласны. Эта премия – величайшее в мире недоразумение. Удостоить меня этой награды в области литературы – все равно что присудить Нобелевскую премию мира Саддаму Хусейну.
–Вы себе льстите. До лавров Саддама вам далеко.
–Естественно, меня ведь не читают. Если б читали, я принес бы куда больше вреда, а стало быть, затмил бы его.
–Да, но что поделаешь, не читают вас. Как вы объясните этот всеобщий бойкот ваших книг?
–Инстинкт самосохранения. Иммунный рефлекс.
–Вы умеете находить лестные для вас объяснения. А вам не приходило в голову, что вас не читают просто-напросто потому, что это скучно?
–Скучно? Какой прелестный эвфемизм! Скажите уж сразу, что мои книги дерьмо!
–Не вижу необходимости употреблять ненормативную лексику. И не уклоняйтесь, пожалуйста, от вопроса, господин Тах.