–Скучен ли я? Извольте, я дам вам самый что ни на есть чистосердечный ответ: понятия не имею. Из всех жителей нашей планеты я здесь наименее объективный судья. Кант наверняка считал «Критику чистого разума» увлекательнейшей книгой, и в этом нет его вины: он ведь корпел над ней всю жизнь. Поэтому я вынужден переадресовать вам, мадемуазель, ваш вопрос ребром: скажите, я скучен? Как бы вы ни были глупы, ваш ответ представляет больше интереса, чем мой,– даже если вы меня не читали, в чем я не сомневаюсь.
–Вот и ошибаетесь. Перед вами один из редких человеческих экземпляров, одолевший ваше полное собрание сочинений, все двадцать два тома, не пропустив ни строчки.
У толстяка отвисла челюсть на целых сорок секунд.
–Браво. Мне нравятся люди, умеющие так беззастенчиво лгать.
–Сожалею, но это правда. Я читала все ваши книги.
–Под дулом пистолета?
–По доброй воле – нет, вернее сказать, по собственному желанию.
–Не может быть. Если бы вы читали все мои книги, то были бы не такой.
–Какая же я, по-вашему?
–По-моему, заурядная пустая бабенка.
–Вы беретесь утверждать, будто видите насквозь, что происходит в голове у заурядной пустой бабенки?
–Как, в ней что-то происходит, в вашей голове? Tota mulier in utero [5].
–Увы, я вас не животом читала. Так что не обессудьте, придется вам переварить мое мнение.
–Валяйте, посмотрим, что вы гордо именуете «мнением».
–Для начала отвечу на ваш первый вопрос: мне ни секунды не было скучно за чтением ваших двадцати двух романов.
–Странное дело. Я-то думал, что это смертная скука – читать, не понимая.
–А писать, не понимая,– скучно?
–Вы намекаете, что я не понимаю моих собственных книг?
–Я бы сказала, скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф – абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть,– сущее удовольствие.
–Что вы несете?
–И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию,– прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!
–И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?
–Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе – блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма?
–Я обманщик, говорите,– но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.
–Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.
–Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников [6]: «Назовите номер красного „вольво“ в „Деле Подсолнечника“», да? Смешно. Нет уж, я не собираюсь унижать свое творчество подобными приемчиками.
–Как же мне тогда вас убедить?
–Никак. Все равно не убедите.
–В таком случае мне нечего терять.
–А вам с самого начала нечего терять со мной. Вы – женщина, и этим все сказано.
–Кстати, я составила небольшой обзор женских образов в вашем творчестве.
–Я так и знал. Чего еще от вас ждать.
–Вы сказали, что в вашем мировоззрении женщина не существует. Я могу только подивиться, что человек с подобными взглядами создал так много женщин на бумаге. Я не стану подробно рассматривать всех, но в ваших книгах я насчитала целых сорок шесть женских образов.
–Не понимаю, что это доказывает.
–Это доказывает, что женщина в вашем мировоззрении существует: вот вам первое противоречие. И вы увидите – не последнее.
–О! Мадемуазель ловит меня на противоречиях! Да будет вам известно, госпожа учительница, что Претекстат Тах возвел противоречие в ранг высокого искусства. Невозможно вообразить ничего более изящного, более утонченного, более острого и выбивающего из равновесия, чем моя система самопротиворечия. И надо же – является какая-то мымра, которой только очков не хватает, и сообщает мне с победоносным видом, что наковыряла пару-тройку досадных противоречий в моем творчестве. Не замечательно ли иметь такого дотошного читателя?
–Я не говорила, что это противоречие досадное.
–Не говорили, но я же вижу, что вы так думаете.
–Мне лучше знать, что я думаю.
–Это еще вопрос.
–В данном случае я нашла это противоречие небезынтересным.
–Силы небесные.
–Итак, я сказала, сорок шесть женских образов.
–Чтобы ваша цифирь представляла хоть какой-то интерес, надо было подсчитать и мужские, детка.
–Я это сделала.
–Какая сообразительность.
–Сто шестьдесят три мужских образа.
–Ах вы, бедняжка, мне вас так жаль, иначе я не преминул бы посмеяться над столь вопиющей диспропорцией.
–Жалость – чувство предосудительное.
–О! Она и Цвейга читала! Какая образованная девушка! Видите ли, дражайшая, мужланам вроде меня ближе Монтерлан, которого вы вряд ли осилили. Мне жаль женщин, поэтому я их ненавижу,– и наоборот.
–Коль скоро вы питаете такие здоровые чувства к нашему полу, объясните мне, зачем вам понадобилось создавать эти сорок шесть женских образов.
–Ни за что – это объясните мне вы. Такой забавы я упустить не могу.
–Не мне вам объяснять ваше творчество. Но поделиться кое-какими наблюдениями могу.
–Сделайте одолжение, поделитесь.
–Вот вам все скопом. У вас есть книги без женщин: «Апология диспепсии», разумеется…
–Почему «разумеется»?
–Потому что это роман вообще без героев, а то вы не знаете.
–Так вы и правда читали мои книги, хотя вряд ли все.
–Женщин нет также в романах «Растворитель», «Перлы для побоища», «Будда в стакане воды», «Преступление против уродства», «Все идут ко дну», «Смерть, и ни слова больше» и даже – это самое удивительное – «Покер, женщина и другие».
–Восхититесь, как это тонко с моей стороны.
–Итого восемь романов без женщин. Двадцать два минус восемь – четырнадцать. Остается четырнадцать романов, в которых выведены сорок шесть женских образов.
–Хорошее дело наука.
–Распределены они в этих четырнадцати книгах, разумеется, неравномерно.
–Почему опять «разумеется»? Я слышать не могу, как вы бросаетесь этими «разумеется» применительно к моим книгам. Вы хотите сказать, что мое творчество так предсказуемо и просто устроено?
–Именно потому, что ваше творчество непредсказуемо, я и употребляю слово «разумеется».
–Только не надо софизмов, пожалуйста.
–Абсолютный рекорд по женским образам удерживает «Поруганная честь между мировыми войнами» – в этом романе действуют двадцать три женщины.
–Это легко объяснимо.
–Сорок шесть минус двадцать три – двадцать три. Остается тринадцать романов и двадцать три женщины.
–Статистика – великая вещь.
–Четыре ваших романа моногинны – позволю себе столь несуразный неологизм.
–А почему, собственно, вы себе позволяете?
–Это «Молитва со взломом», «Сауна и другие радости плоти», «Проза эпиляции» и «Приказать недолго жить».
–Что же мы имеем в остатке?
–Девять романов и девятнадцать женщин.
–Как насчет распределения?
–«Гадкие люди» – три женщины. Все остальные романы, с позволения сказать, дигинны: «Безболезненная асфиксия», «Интимный беспорядок», «Urbi et Orbi», «Рабыни оазиса», «Мембраны», «Три будуара», «Сопутствующая благодать» – одного не хватает.
–Нет, вы назвали все.
–Вы так думаете?
–Да, урок вы выучили на «отлично».
–Я уверена, что пропустила один. Давайте повторим весь список с самого начала.
–Ох нет, только не это!
–Придется, иначе вся моя статистика пойдет насмарку.
–Вам ничего за это не будет, обещаю.
–Что ж, ладно, повторю. У вас найдется листок бумаги и карандаш?
–Я же сказал вам: не надо! Вы меня достали этим перечислением!
–Так избавьте меня от этой необходимости – скажите недостающее название.
–Да мне-то откуда знать? Я забыл половину из тех, что вы перечислили.
–Вы не помните своих книг?
–Естественно. Когда вам будет восемьдесят три года, вы меня поймете.
–Все же у вас есть романы, которые вы не могли забыть.
–Наверно, есть, но какие именно?
–Это не мне вам указывать.
–Как жаль. Ваши оценки так меня забавляют!
–Я счастлива. А теперь помолчите, пожалуйста, не сбивайте меня. Итак, «Апология диспепсии» – это раз, «Растворитель»…
–Вы что, издеваетесь надо мной?
–…это два, «Перлы для побоища» – три.
–Вы не дадите мне беруши?
–Вы не скажете мне недостающее название?
–Нет.
–На нет и суда нет. «Будда в стакане воды» – четыре. «Преступление против уродства» – пять.
–Сто шестьдесят пять. Двадцать восемь. Три тысячи девятьсот двадцать пять. Четыреста двадцать четыре.
–Вам меня не сбить. «Все идут ко дну» – шесть. «Смерть, и ни слова больше» – семь.
–Хотите карамельку?
–Нет. «Покер, женщина и другие» – восемь. «Поруганная честь между мировыми войнами» – девять.
–Хотите стаканчик «Александра»?
–Помолчите. «Молитва со взломом» – десять.
–Блюдете фигуру, да? Я так и знал. Вам не кажется, что вы и без того тощая?
–«Сауна и другие радости плоти» – одиннадцать.
–