–Сиропного? Это мы еще увидим. Я продолжаю свой рассказ. Разумеется, в четырнадцатом году разразилась война, но дети к войне легко приспосабливаются, особенно если это дети богачей. С заоблачных высот вашего рая сражения казались вам пустяком, не стоящим внимания, и никак не нарушали неспешного течения вашей счастливой жизни.
–Дорогая моя, вы непревзойденная рассказчица.
–До вас мне далеко.
–Продолжайте же.
–Шли годы. В детстве время тянется долго. Ну что такое год для взрослого человека? Для ребенка же год – это целый век, а для вас каждый такой век был золотым и серебряным. Адвокаты числят несчастливое детство смягчающим обстоятельством. Углубившись в ваше прошлое, я поняла, что смягчающим обстоятельством может послужить и детство чересчур счастливое.
–Зачем вы ищете для меня смягчающих обстоятельств? Они мне ни к чему.
–Посмотрим. Вы с Леопольдиной не разлучались ни на час. Вы просто жить не могли друг без друга.
–Кузен и кузина… история старая как мир.
–Можно ли при такой степени близости говорить о кузенах и кузинах?
–Брат и сестра, если вам так больше нравится.
–В таком случае брат и сестра, повинные в кровосмешении.
–Вас это шокирует? Такое случалось в лучших семьях. Это общеизвестно.
–Мне кажется, дальнейшее лучше рассказать вам.
–И не подумаю.
–Вы действительно хотите, чтобы я продолжала?
–Вы меня очень обяжете.
–Я только того и хочу, но учтите, если я продолжу свой рассказ с того места, на котором мы остановились, он будет лишь бледным и бездарным дайджестом самого лучшего, самого своеобразного и наименее известного из ваших романов.
–Я просто обожаю бледные и бездарные дайджесты.
–Тем хуже для вас, вы сами этого захотели. Кстати, вы со мной согласны?
–В чем?
–В том, что я отнесла этот роман к произведениям с двумя женскими образами, а не с тремя.
–Я целиком и полностью с вами согласен, дорогая.
–Тогда больше я ничего не боюсь. Все прочее – литература, не так ли?
–Действительно, все прочее – моя литература. В ту пору у меня не было иной бумаги, кроме моей жизни, и иных чернил, кроме моей крови.
–Вашей – или кого-то другого.
–Она не была другой.
–Кем же она была?
–Этого я до сих пор не знаю, но знаю наверняка, что другой она не была. Так я с нетерпением жду вашего дайджеста, дражайшая.
–Вы правы. Годы шли, и это были счастливые, очень счастливые годы. Вы с Леопольдиной никогда не знали иной жизни, и все же оба сознавали вашу непохожесть на остальных и ваше чрезвычайное везение. Заоблачные высоты вашего эдема омрачило чувство, которое вы называете «тревогой избранных»,– суть его такова: как долго еще может продлиться подобное совершенство? Эта тревога – как и всякая тревога – до предела обострила ваше блаженство, одновременно сделав его хрупким, опасно хрупким, день ото дня все опаснее. А годы шли. Вам исполнилось четырнадцать лет, вашей кузине двенадцать. Вы с ней достигли пика детства – «зрелой поры детства», как назвал это Турнье. Вы росли в сказке и сами были сказочными детьми. Никто вам об этом не говорил, но вы смутно сознавали, что вас ожидает чудовищная деградация, которая затронет как ваши совершенные тела, так и не менее совершенные души. Неуравновешенные прыщавые подростки – вот каково было ваше будущее. И тогда… Я подозреваю, что именно вам пришел в голову безумный план, о котором пойдет рассказ.
–Ну вот, вы уже ищете оправдания моей соучастнице.
–Разве она нуждается в оправдании? Идея была ваша, не так ли?
–Моя, но ведь она не была преступной.
–Априори – нет, но ее результатом стало преступление в силу ее неосуществимости, которая не могла не вскрыться рано или поздно.
–В данном случае скорее поздно.
–Не будем забегать вперед. Итак, вам четырнадцать лет, Леопольдине двенадцать. Она на вас только что не молилась, и вы могли заставить ее поверить в самую несусветную чушь.
–Это была не чушь.
–Да, много хуже. Вы убедили кузину, что половая зрелость – худшее из зол, но ее можно избежать.
–Можно.
–Вы и теперь так думаете?
–Я в этом уверен.
–Значит, вы как были психом, так и остались.
–С моей точки зрения, только я один всегда мыслил здраво.
–Ну конечно. В четырнадцать лет вы уже так здраво мыслили, что торжественно поклялись никогда не взрослеть. А ваше влияние на кузину было столь сильно, что вы и ее заставили дать аналогичную клятву.
–Разве это не чудесно?
–Как для кого. Ведь вы уже тогда были Претекстатом Тахом и под стать вашей страшной клятве подобрали не менее страшные кары за отступничество. Выражаясь яснее, вы поклялись – и заставили поклясться Леопольдину,– что, если один из вас нарушит данное слово и повзрослеет, другой его просто-напросто убьет.
–Четырнадцать лет – и уже душа титана!
–Я полагаю, что многим мальчикам и девочкам приходило в голову никогда не расставаться с детством, и некоторые даже преуспели, но все ненадолго. А вот вам двоим, похоже, это удалось. Правда, целеустремленность вы проявили незаурядную. И именно вы, четырнадцатилетний титан, изобрели целую псевдонаучную методику, призванную сделать ваши тела не поддающимися естественному процессу полового созревания.
–Не такую уж псевдонаучную, ведь она сработала.
–Это мы еще увидим. Не пойму, как вы вообще выжили, так над собой измываясь.
–Мы были счастливы.
–Но какой ценой! Как, черт возьми, вы ухитрились измыслить такой чудовищный режим? Впрочем, вас извиняет возраст – вам было всего четырнадцать.
–Если бы можно было начать жизнь заново, я поступил бы так же.
–Сегодня вас извиняет старческий маразм.
–В таком случае я всегда был маразматиком или ребенком, потому что мое умонастроение не изменилось за всю мою жизнь.
–Меня это не удивляет. В тысяча девятьсот двадцать втором году вы уже были законченным психом. Вы создали ex nihilo [7]систему, которую назвали «гигиеной вечного детства»: в ту пору это понятие включало все области физического и душевного здоровья – гигиена была идеологией. Но ваша система заслуживала, скорее, названия «антигигиена», такой она была нездоровой.
–Напротив, очень здоровой.
–Вы почему-то решили, что созревание происходит во сне, и постановили не спать – или, на худой конец, не больше двух часов в сутки. Вода казалась вам идеальной средой для сохранения детства – и вы с Леопольдиной дни и ночи напролет плавали в озерах поместья, иногда и зимой. Вы ограничили себя в еде до строжайшего минимума. На ряд продуктов вы наложили запрет, другие рекомендовали, исходя из критериев, свидетельствующих о самой буйной фантазии: из рациона были исключены слишком «взрослые», на ваш взгляд, кушанья, например утка с апельсинами, суп из омара, а также любая пища черного цвета. Зато вы уверовали в пользу грибов – не ядовитых, но считающихся несъедобными, вроде дождевиков,– и объедались ими в сезон. Чтобы не спать, вы раздобыли кенийский чай, особо крепкий сорт, потому что ваша бабушка говорила при вас, что он вреден; вы заваривали его черным, как чернила, пили в огромных дозах и точно такие же количества вливали в вашу кузину.
–Которая ничего не имела против.
–Скажите лучше, что она любила вас.
–Я тоже ее любил.
–На свой манер.
–Чем мой манер вам не угодил?
–Литота.
–Может быть, вы находите, что у других это получается лучше? Я не знаю ничего гнуснее того, что они называют любовью. Знаете, что такое в их понимании любить? Поработить, обрюхатить и обезобразить несчастное создание – вот что мои так называемые собратья по полу называют любовью.
–Теперь вы ударились в феминизм? На мой взгляд, вы, как никогда, неубедительны.
–До чего же вы глупы, хоть плачь, ей-богу. То, что я сейчас сказал,– на противоположном полюсе от феминизма.
–Может быть, вы попробуете раз в жизни быть ясным?
–Да я кристален! Это вы не желаете признать, что моя любовь – самая прекрасная из всех возможных.
–Мое мнение на этот счет интереса не представляет. Зато мне очень хотелось бы знать, что об этом думала Леопольдина.
–Леопольдина благодаря мне была счастливее всех.
–Счастливее кого? Всех женщин? Всех безумиц? Всех больных? Всех жертв?
–Вы совершенно не умеете смотреть в корень. Благодаря мне она была счастливее всех детей.
–Детей? В пятнадцать-то лет?
–Именно! В том возрасте, когда девочки дурнеют, покрываются прыщами, обрастают волосами, плохо пахнут, становятся грудастыми, толстозадыми, злобными и глупыми – женщинами, одним словом,– Леопольдина была дитя, прекраснейшее и счастливейшее дитя, самое необразованное и самое мудрое, самое что ни на есть дитя, и все это только благодаря мне. Я уберег ту, кого любил, от тяжкой женской доли. Попробуйте-ка найти пример любви прекраснее, чем эта!
–А вы абсолютно уверены, что ваша кузина не хотела становиться женщиной?
–Как она могла хотеть такого? Она была для этого слишком умна.
–Я не прошу вас высказывать свои догадки. Я спрашиваю, говорила ли она вам в ясных словах: «Претекстат, лучше умереть, чем расстаться с детством», да или нет?
–Ей не нужно было говорить мне об этом. Это само собой разумелось.
–Так я и думала: она никогда не давала вам своего согласия.
–Повторяю: в этом не было нужды. Я знал, чего она хочет.
–Вы знали, чего хотите вы.
–Мы с ней хотели одного и того же.
–Естественно.
–Вы на что это намекаете, хамка сопливая? Уж не воображаете ли вы, будто знаете Леопольдину лучше, чем знал ее я?
–Чем дольше я с вами говорю, тем больше в этом убеждаюсь.
–Слышать такое все же лучше, чем быть глухим. Я скажу вам одну вещь, до которой вы с вашим бабьим умишком наверняка не додумались: никто – понимаете вы,– никто не знает человека лучше, чем его убийца.
–Ну вот, слово сказано. Вы признаётесь?
–Признаюсь? Это не признание, вы ведь и так знали, что я ее убил.