–Прошу прощения, но память у вас действительно сдает. Я нашла фотографию, на обороте которой написано карандашом: «Сен-Сюльпис, 1925».
–Покажите.
–Покажу, только когда буду уверена, что вы не попытаетесь ее уничтожить.
–Понятно, вы опять блефуете.
–И не думаю. Я не поленилась съездить в Сен-Сюльпис. Должна вас огорчить: на месте замка, от которого ничего не осталось, построили сельскохозяйственный кооператив. Почти все озера бывшего поместья осушили, а долину превратили в муниципальную свалку. Простите, но я вам нисколько не сочувствую. Так вот, я расспросила там всех стариков, каких смогла отыскать. Кое-кто еще помнит и замок, и маркизов де Планез де Сен-Сюльпис. Помнят даже осиротевшего крошку-внука, которого они приютили.
–Интересно, как это быдло может помнить меня, если я никогда ни с кем из них и словом не перемолвился?
–Вы ведь жили не в пустыне. Может, с вами никто и не разговаривал, но вас видели.
–Исключено. Я никогда не покидал пределов поместья.
–Но у ваших родных бывали гости.
–Они никогда не фотографировали.
–Ошибаетесь. Я не знаю, при каких обстоятельствах была сделана эта фотография, не знаю кем – могу только догадываться,– но она существует, это факт. Вы запечатлены на фоне замка рядом с Леопольдиной.
–С Леопольдиной?
–Прелестная темноволосая девочка – это может быть только она.
–Покажите мне фотографию.
–Что вы с ней сделаете?
–Покажите, говорю вам!
–Мне дала ее одна старуха в деревне. Не знаю, как фотография попала к ней, но не суть важно: эти дети, вне всякого сомнения, вы. Да-да, дети, даже у вас в семнадцать лет не видно ни малейших признаков возмужания. Любопытно: вы оба высоченные, тощие, болезненно-бледные, но лицом и телом – совершенные дети. В этом есть что-то диковатое: ну просто парочка двенадцатилетних великанов. Но результат выше всяких похвал: эти детские черты, наивные глазки, эти личики с кулачок, несоразмерные головам, цыплячьи тельца на длиннющих тоненьких ножках – хоть картину пиши! Впору поверить, что ваши безумные гигиенические рекомендации были действенны, а грибная диета и впрямь секрет красоты. Особенно поражаете вы. Узнать невозможно!
–Если меня невозможно узнать, кто вам сказал, что это я?
–А кто бы это еще мог быть? И потом, у вас все та же кожа, белая, гладкая, без растительности,– единственное, что вы сохранили. Вы были дивно хороши – точеные черты, тонкие, как лозы, руки и совершенно бесполая комплекция,– наверно, именно так выглядят ангелы.
–Ради бога, избавьте меня от вашего сюсюканья! Чем нести чепуху, лучше покажите мне фотографию.
–Как вы могли так измениться? Вы сказали, что в восемнадцать лет уже были таким, как сейчас, и я склонна вам верить – но тем поразительнее: как мог этот небожитель меньше чем за год превратиться в раздутый пузырь, который я вижу перед собой? И ведь вы не просто растолстели – ваше нежное лицо обрюзгло, тонкие черты оплыли так, что приобрели все приметы вульгарности…
–Может, хватит оскорблений?
–Вы прекрасно знаете, что безобразны. Вы ведь и сами характеризовали себя самыми нелицеприятными эпитетами.
–Я имею право пройтись на свой счет сколь угодно зло, но никому другому этого не позволяю.
–Я не нуждаюсь в вашем позволении. Вы страшны, как смертный грех, да-да, и просто невероятно, что такой красавец мог стать таким чудовищем.
–Ничего невероятного, такое случается сплошь и рядом. Только обычно это происходит не так быстро.
–О, что я слышу! Снова признание!
–Как?
–Ну да. Ваши слова косвенно подтверждают все сказанное мной. Я описала вас верно, в семнадцать лет вы были именно таким – каким ни один фотограф вас, увы, не запечатлел.
–Я так и знал. Но как вам удалось с такой точностью меня описать?
–Я всего лишь пересказала своими словами ваши описания Паисия Трактатуса в романе. Я хотела удостовериться, что вы походили на изображенного вами героя,– а другой возможности узнать это, кроме блефа, у меня не было, поскольку отвечать на вопросы вы отказались.
–Вы – мерзкая ищейка.
–Важен результат: теперь я точно знаю, что ваш роман насквозь автобиографичен. Я имею все основания гордиться собой, потому что исходных данных в моем распоряжении было не больше, чем у всех. Но только я одна угадала правду.
–Ну-ну, гордитесь.
–И поэтому теперь я вновь задам вам свой первый вопрос: почему «Гигиена убийцы» осталась неоконченной?
–Вот оно, наше недостающее название!
–Не прикидывайтесь, будто не понимаете, я от вас не отстану, пока вы мне не ответите: почему этот роман не завершен?
–Лучше бы вы задали вопрос метафизически: почему эта незавершенность называется романом?
–Ваша метафизика меня не интересует. Отвечайте на вопрос: почему этот роман не окончен?
–Как вы меня достали, черт бы вас побрал! В конце концов, имел я право не окончить роман?
–Ваши права здесь ни при чем. Вы описывали реальные события, которые имели реальный конец,– почему же вы не окончили роман? После убийства Леопольдины он обрывается. Неужели вы не могли написать развязку, завершить книгу, как полагается?
–Я не мог? Да будет вам известно, безмозглая вы курица, что Претекстат Тах может написать все!
–Вот именно. Тем более абсурдно выглядят этот обрыв и отсутствие концовки.
–Кто вы такая, чтобы судить, абсурдны мои решения или нет?
–Я не сужу, я задаю вопрос.
Старик внезапно постарел на все свои восемьдесят три года.
–Не вы одна. Я тоже задаю вопрос – и не нахожу ответа. Я мог бы выбирать из десятка концовок, одна не хуже другой: само убийство, ночь после него, мое преображение, пожар в замке год спустя…
–Этот пожар – дело ваших рук?
–Разумеется. В Сен-Сюльписе стало невыносимо без Леопольдины. И потом, все домашние косились на меня с подозрением, мне это надоело. Я решил разом избавиться и от замка, и от его обитателей. Я и не думал, что они так быстро сгорят – как сухие полешки.
–Послушайте, уважением к человеческой жизни вы не отягощены, но неужели у вас не дрогнула рука поджечь замок семнадцатого века?
–Руки у меня никогда в жизни не дрожали.
–Ясно. Вернемся к нашей концовке, точнее, к ее отсутствию. Стало быть, вы утверждаете, будто сами не знаете, почему не окончили этот роман?
–Да, можете мне поверить. Казалось бы, эффектных концовок хватало, только выбирай, но ни одна меня не устроила. Не знаю, что это было: вроде бы я ждал чего-то другого, так и жду до сих пор, вот уже двадцать четыре года – или, если угодно, шестьдесят шесть лет.
–Чего другого? Воскрешения Леопольдины?
–Если бы я знал чего, не прекратил бы писать.
–Значит, я была права, связав незавершенность этого романа с вашей литературной менопаузой?
–Конечно правы. Только чем тут гордиться? Правота журналиста – плевое дело, была бы сноровка. А вот правота писателя – ее просто не существует. У вас ремесло до отвращения легкое. У меня – опасное.
–А вы своими руками сделали его еще опаснее.
–Как понимать этот странный комплимент?
–Не знаю, комплимент ли это. Не знаю, красивый ли жест или безумие – так подставляться, как это сделали вы. Вы можете объяснить, какая муха вас укусила, когда вы вздумали рассказать, причем правдиво, историю, пусть самую для вас сокровенную, но и самую рискованную, из-за которой, откройся правда, вы запросто могли предстать перед судом? Какому извращенному позыву подсознания вы поддались, предъявив человечеству свой лучший шедевр и одновременно столь вопиюще недвусмысленный акт самообвинения?
–Да плевать человечеству на это! Что, не так? Вот уже двадцать четыре года этот роман пылится в библиотеках, и никто, слышите, никто мне о нем даже не упомянул. Что естественно, потому что, как я вам уже говорил, никто его не прочел.
–А я?
–Вы одна не в счет.
–Кто докажет, что я одна?
–Я докажу как дважды два: если бы еще кто-то, кроме вас, меня читал – именно читал, в плотоядном смысле этого слова,– то я давно был бы за решеткой. Ваш вопрос весьма интересный, но я удивляюсь, как вы сами не додумались до такого простого ответа. Представьте себе: некий убийца сорок два года скрывается от правосудия. О его преступлениях никто не знает, он стал писателем и прославился. Ему бы жить да радоваться, так нет же: этот безумец затевает бессмысленную игру с судьбой – бессмысленную потому, что рискует всем, ничего не выигрывая,– только ради презабавнейшей демонстрации.
–Постойте, я угадаю какой: он хочет наглядно доказать, что никто его не читает.
–Более того, он хочет доказать, что даже редкие читающие особи – такие еще есть – читают его, не читая.
–Ну, вы и загнули.
–Да-да. Всегда найдется горстка бездельников, вегетарианцев, начинающих критиков и мазохистски настроенных студентов, которые, покупая книги, иной раз сподвигнутся их прочесть. Над этими-то людьми я и поставил эксперимент. Я хотел доказать, что могу безнаказанно написать о себе самое страшное: этот, как вы метко определили, акт самообвинения абсолютно достоверен. Да, мадемуазель, вы и здесь были правы: ни одной вымышленной детали нет в этой книге. Конечно, можно поискать читателю оправданий: никто ничего не знал о моем детстве, подобные ужасы я писал и прежде, трудно представить, что я был божественно красив, и так далее. Но я утверждаю: все это отговорки. Знаете, какой отзыв на «Гигиену убийцы» я прочел в одной газете двадцать четыре года назад? «Волшебная сказка, изобилующая символами, рожденная буйным воображением метафора первородного греха и, шире, удела человеческого». Что я вам говорил – меня читают, не читая! Я могу позволить себе писать самую рискованную правду – все равно в ней увидят лишь метафоры. Ничего удивительного: псевдочитатель в герметичном скафандре проходит сквозь мои самые кровавые пассажи, даже не забрызгавшись. И восторженно ахает время от времени: «Ах, какой чудный символ!» Чистое чтение – вот как это называется. Отлично придумано, рекомендуется перед сном в постели: успокаивает, и даже без риска испачкать простыни.