–Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной.
–Я попробую, обещаю вам.
–Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – помрете.
–Хорошо-хорошо, вот, пресмыкаюсь.
И огромная потная туша, пыхтя как паровоз, проползла метра два по ковру.
–Ну что, вам это в кайф?
–Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу проступающий сквозь ваши телеса хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче.
–Театрально и смешно.
–Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться?
–Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть.
–Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии?
–Вы называете это прекрасным убийством?
–С точки зрения убийцы, дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет.
–Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю.
Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение.
–Ну и что же такое вы вдруг поняли, чем вам загорелось поделиться со мной?
–Я хотел вам сказать, что это был крайне неприятный момент.
–И все?
–Вам этого мало?
–Как? Больше вам нечего мне сказать? Восемьдесят три года до вас доходило то, что каждый знает с рождения!
–А я вот не знал. Только когда сам едва не загнулся, понял, какой это ужас,– нет, не сама смерть, о ней ведь никому из нас ничего неведомо, но расставание с жизнью. Очень, очень неприятный момент. Может быть, другие люди живут с этим знанием, а у меня его не было.
–Вы издеваетесь надо мной?
–Нет. До сегодняшнего дня умереть для меня значило умереть – и все. Ни хорошо, ни плохо – просто больше не быть. Я не сознавал разницы между этим небытием и самим моментом смерти, невыносимо жутким. Да, странное дело: смерти я по-прежнему не боюсь, но отныне меня будет бросать в холодный пот при мысли о расставании с жизнью, пусть даже это длится одно мгновение.
–Так вам теперь стыдно?
–И да и нет.
–Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться?
–Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем даже тени страха.
–Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть.
–Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня.
–Бог мой!
–Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина.
–Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная – вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство?
–Я в этом уверен.
–Вы законченный псих. Вашей больной голове невдомек, чтó такое убийство без всякой мистики? Хотите знать, что происходит со свежим трупом сразу после смерти? Мочеиспускание, да-да, и опорожнение прямой кишки.
–Вы омерзительны. Прекратите ломать комедию, мне от вас тошно.
–Ах, вам от меня тошно? Убивать людей – это ничего, зато мысль, что ваши жертвы писают и какают, вам невыносима, да? Верно, мутная вода была в вашем озере, если, нырнув за телом кузины, вы не увидели, как всплывает содержимое ее кишечника.
–Замолчите, ради бога, сжальтесь!
–Сжалиться? Над кем? Над убийцей, который зажимает нос от естественных последствий своего преступления?
–Я клянусь вам, клянусь, что все было не так, как вы говорите!
–Да ну? У Леопольдины не было мочевого пузыря и кишок?
–Были, но… все было не так, как вы говорите.
–Скажите лучше, что эта мысль вам претит.
–Да, эта мысль мне претит, но все было не так, как вы говорите.
–Вы так и будете повторять одно и то же до конца своих дней? Лучше объясните толком.
–Увы, я не могу толком объяснить мою убежденность, но я точно знаю, что все было не так, как вы говорите.
–Знаете, как называется такого рода убежденность? Самовнушением, вот как.
–Мадемуазель, так мы с вами никогда не поймем друг друга; вы позволите мне рассмотреть вопрос под другим углом?
–Вы уверены, что есть другой угол?
–Имею слабость так думать.
–Ладно, валяйте, если на то пошло.
–Мадемуазель, вы когда-нибудь любили?
–Ну, дальше ехать некуда! Это что, рубрика «Сердечная почта»?
–Нет, мадемуазель. Если бы вы любили хоть раз, вы знали бы, что это совсем другое дело. Бедная, бедная Нина, вы никогда не любили!
–Вот только не надо со мной сюсюкать! И потом, не называйте меня Ниной, мне от этого не по себе.
–Почему?
–Не знаю. Слышать свое имя в устах убийцы, вдобавок похожего на свинью,– в этом есть что-то гадкое.
–Жаль. А мне так хочется называть вас Ниной. Чего вы боитесь, Нина?
–Ничего я не боюсь. Вы мне просто противны. И не называйте меня Ниной.
–Как жаль. Мне просто необходимо называть вас по имени.
–Почему?
–Бедняжечка вы моя – взрослая, тертая, а в некоторых вопросах – сущее дитя новорожденное. Вы не знаете, что это значит, когда хочется называть кого-то по имени? Думаете, весь род человеческий вызывает у меня такое желание? Нет, детка. Если чье-то имя просится на язык из глубины души, значит этого человека любишь.
–?..
–Да, Нина. Я люблю вас, Нина.
–Может, хватит пороть чепуху?
–Это правда, Нина. Во мне шевельнулось предчувствие некоторое время назад, потом я решил было, что ошибся, но нет, я не ошибся. Это я и хотел вам сказать, когда умирал. Наверно, я не смогу больше жить без вас, Нина. Я вас люблю.
–Очнитесь, не сходите с ума.
–Я никогда не был так разумен.
–Вам это не к лицу.
–Не важно. Каков я – это больше не имеет значения, я весь ваш.
–Перестаньте блажить, господин Тах. Вы меня вовсе не любите, и я это знаю. Во мне нет ничего, что могло бы вам понравиться.
–Я тоже так думал, Нина, но моя любовь выше всего этого.
–Ради бога, не говорите, что вы полюбили меня за мою душу, а то я зарыдаю от смеха.
–Нет, моя любовь еще выше.
–Что-то вы вдруг так высоко воспарили.
–Неужели вы не понимаете, что истинная любовь не знает критериев?
–Нет.
–Как жаль, Нина, и все же я вас люблю, со всею тайной, что кроется в этом глаголе.
–Постойте, я поняла! Вы ищете достойный финал к роману, да?
–Если бы вы знали, до чего мне этот роман стал безразличен в последние несколько минут!
–Не верю. Эта незавершенность не дает вам покоя. Вы были убиты, узнав, что между вами и мной нет никакой связи, вот и сочинили ее сами на скорую руку, выдумав какую-то внезапную любовь. Вам так невыносимо отсутствие значимости, что вы способны на самую чудовищную ложь, лишь бы притянуть за уши глубокий смысл там, где его нет и быть не может.
–Какое заблуждение, Нина! Любовь вообще не имеет смысла, именно поэтому она священна.
–Нет уж, на ваши словеса я не куплюсь. Вы никого не любите, кроме мертвой Леопольдины. И не стыдно вам предавать единственную любовь вашей жизни, держа передо мной эти заведомо лживые речи?
–Я вовсе не предаю ее, наоборот. Своей любовью к вам я доказываю, что Леопольдина научила меня любить.
–Софизм.
–Это был бы софизм, не будь любовь подвластна иным законам, чуждым законам логики.
–Послушайте, господин Тах, пишите всю эту чушь в своем романе, забавляйтесь на здоровье, а я вам не подопытная свинка.
–Нина, я вовсе не забавляюсь. Любовь существует не для забавы. Любовь – чтобы любить, и только.
–Как вдохновляюще.
–Да-да. Если бы вы могли постичь смысл этого глагола, вы вдохновились бы, Нина, как вдохновлен сейчас я.
–Оставьте ваше вдохновение при себе, прошу вас. И перестаньте называть меня Ниной, иначе я за себя не отвечаю.
–Не отвечайте за себя, Нина. Позвольте только любить вас, если вы сами не способны полюбить меня в ответ.
–Полюбить? Вас? Только этого не хватало. До какого надо дойти извращения, чтобы вас любить!
–Дойдите до извращения, Нина, вы так меня осчастливите.
–Я бы себе не простила, если бы осчастливила вас. Меньше всех людей на земле вы достойны счастья.
–Не могу с вами согласиться.
–Естественно.
–Я безобразен, я зол и подл, я, может быть, самый гадкий человек на свете, и все же у меня есть одно редкое достоинство, столь драгоценное, что за одно это я достоин любви и счастья.
–Постойте, я угадаю: скромность?
–Нет. Я сам назову мое достоинство: я умею любить.
–И за этот высший дар я должна омыть слезами ваши ноги и сказать: «Претекстат, я люблю вас»?
–Повторите еще раз мое имя, это так приятно.
–Замолчите, а то меня стошнит.
–Вы чудо, Нина. Вы необыкновенная: огненный темперамент и твердый характер, пламя и лед. Вы горды и бесстрашны. У вас есть все, чтобы быть несравненной любовницей,– если бы только вы вдобавок умели любить.
–Хочу предупредить вас сразу, что, если вы принимаете меня за реинкарнацию Леопольдины, вы глубоко заблуждаетесь. У меня нет ничего общего с той восторженной девочкой.
–Я это знаю. Вам незнаком восторг, Нина?
–Это совершенно неуместный вопрос.
–Я тоже так думаю. В этой истории все неуместно, и в первую очередь моя любовь к вам. Поэтому ответьте на мой вопрос, вовсе не предполагающий того, о чем вы подумали: знаком ли вам восторг, Нина?
–Не знаю. Но знаю точно, что в данный момент я восторга не испытываю.