Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала:
–Тридцать девять. Держится.
–Отлично! Помассируйте меня.
–Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти?
–Наверное, в кухне.
–А где она?
–В подвале. Вам придется попросить Капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя!
Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся:
–Тазик? Это еще зачем?
–Для клизмы.
–Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо?
Минут через десять он поднялся с озабоченным видом:
–Тазика нет. Большая миска вас устроит?
–Конечно.
С явным облегчением он снова спустился в подвал и принес миску из грубого фаянса, не покрытую глазурью. Франсуаза поблагодарила и вернулась в комнату, думая: «Руку даю на отсечение, тазы в доме есть. Зато в такой миске ничего не отражается».
–Зачем вам это?– спросила Хэзел.
–Для клизмы.
–Не надо, пожалуйста, я терпеть этого не могу!
Франсуаза задумалась, а потом сказала:
–Ладно, только если Капитан спросит вас о клизме, не говорите, что я вам ее не делала.
–Хорошо.
–А теперь я на минутку воспользуюсь вашей ванной, можно?
И медсестра скрылась за дверью. Девушка услышала, как потекла вода. Потом Франсуаза вышла и начала ее массировать.
–Знаете, я уже не могу без вашего массажа. Это так приятно.
–Тем лучше, потому что при вашем заболевании это очень полезно.
–Что вы скажете о моей ванной комнате?
–Ничего.
–Да что вы! Я уверена, что вы никогда такой не видели. Ни раковины, ни ванны – ничего, что можно было бы наполнить водой. Струя из кранов льется прямо на пол, он наклонный, и вода попадает через отверстие прямо в сточную трубу. Удобно мыться, ничего не скажешь! Обычно я принимаю душ, только изредка мне милостиво соглашаются принести ванну; явам говорила, как я ее принимаю. А туалеты-то, они во всем доме одинаковые, Капитан купил их у Французских железных дорог: ведь в поездах унитазы устроены так, что в них не задерживается вода. Он даже до этого додумался!
Хэзел тихонько рассмеялась.
–Все эти предосторожности так глупы: у меня нет ни малейшего желания видеть мое лицо. Хотя, в самом деле, если бы не это хитроумное оборудование, я могла бы взглянуть на свое отражение просто по рассеянности. И это было бы для меня так же гибельно, как для Нарцисса, только по причинам прямо противоположным.
–Давайте поговорим о чем-нибудь другом, эта тема слишком тягостна для вас. Вы постоянно к ней возвращаетесь, а это может повредить вашему здоровью.
–Вы правы. Поговорим о вас – вы ведь красивая. У вас есть жених?
–Нет.
–Как же так?
–Все-то вы хотите знать!
–Конечно.
–Я скажу вам только то, что захочу сказать. У меня было три жениха. С каждым из них я встречалась месяца по четыре, после чего их бросала.
–Они плохо с вами обращались?
–Мне было с ними скучно. Хотя я выбирала очень разных мужчин, каждый раз надеясь, что уж с этим-то будет интереснее. Увы, похоже, что через четыре месяца все они становятся одинаковыми.
Девушка рассмеялась:
–Рассказывайте дальше!
–Что же еще вам рассказать? Они были очень милые. Но чары первой поры развеивались, и что оставалось? Жених, славный малый, желающий стать мужем. Нет, конечно, они мне очень нравились, но жить с ними… Мне кажется, любовь – это совсем другое.
–Значит, вы никогда не были влюблены?
–Нет. Самым верным признаком мне кажется то, что я, когда была с ними, думала о моих пациентах в больнице. Ничего не могу с собой поделать: работа увлекает меня куда больше, чем все эти любовные дела.
–Ваши женихи были молодые?
–Примерно мои ровесники.
–Ваши слова меня утешают. Я никогда не встречалась с молодыми людьми, и это приводило меня в отчаяние. Когда мне было шестнадцать-семнадцать лет, юноши пытались ухаживать за мной. А я была так глупа, что давала всем от ворот поворот. Я ждала большой любви: смешно вспомнить, каких только иллюзий я не питала на этот счет! Знай я тогда, что в восемнадцать лет буду обезображена, не тратила бы драгоценные годы на мечты о прекрасном принце. Так что, когда вы говорите, что молодые люди не оправдывают надежд, мне становится легче.
Франсуазе подумалось, что если Хэзел и не знала юношей, то с мужчинами постарше некоторый опыт наверняка имела.
–Почему же вы остановились на самом интересном месте? Расскажите мне о них побольше плохого.
–Ничего плохого я вам сказать о них не могу.
–Ну постарайтесь!
Медсестра, массируя, пожала плечами. Помедлив, она изрекла:
–Наверное, все они в какой-то мере шиты белыми нитками.
Девушка пришла в восторг:
–Да, именно так я их себе и представляла. Когда мне было десять лет, в Нью-Йорке со мной в классе учился один мальчик, за которого я хотела выйти замуж. Мэтью не был ни красивее, ни умнее, ни сильнее, ни забавнее других мальчишек. Но он всегда молчал. И от этого казался мне интересным. А потом, в конце учебного года, Мэтью получил лучшую оценку за сочинение. Ему пришлось прочесть его перед всем классом: это был очень многословный рассказ о том, как он катался на лыжах в зимние каникулы. После этого я расхотела выходить за него замуж и решила, что не бывает по-настоящему загадочных мальчиков. Ваши слова это подтверждают. Конечно, в ваших устах они весомее, чем в моих,– ведь когда это говорю я, любому придет на ум только одно: «Зелен виноград». Если бы Мэтью увидел меня сегодня, он бы только порадовался, что я раздумала выходить за него замуж.
Медсестра промолчала.
–О чем вы думаете, Франсуаза?
–Думаю, что вы много говорите.
–И какой вывод вы из этого делаете?
–Что вам это очень нужно.
–Так и есть. В этом доме я ни с кем не разговариваю. Я могла бы, если б хотела. Когда я с вами, я чувствую, что мой язык свободен,– другого слова не подобрать. Опять вспоминается «Граф Монте-Кристо»: когда два узника встречаются после долгих лет одиночества, они говорят, говорят и не могут наговориться. Они по-прежнему в заточении, но как бы уже наполовину свободны, потому что каждый нашел друга, с которым можно поговорить. Слово освобождает. Удивительно, не правда ли?
–В иных случаях бывает наоборот. Есть люди, которые подавляют вас своим словоизвержением: возникает тягостное чувство, будто их слова связывают вас по рукам и ногам.
–Такие люди не говорят, а болтают. Я надеюсь, что вы не из их числа.
–Вас мне больше нравится слушать. Ваши рассказы – как путешествия.
–Если так, то это всецело ваша заслуга. Хороший слушатель располагает к откровенности. Если бы я не видела в вас дружеского участия, мне бы не хотелось рассказывать. У вас редкий талант – вы умеете слушать.
–Не мне одной понравилось бы слушать вас.
–Возможно, но другие не слушали бы так хорошо, как вы. У меня очень странное чувство, когда я с вами,– я чувствую, что я есть. А без вас меня как будто нет. Я не могу это объяснить. Надеюсь, что я никогда не поправлюсь. Ведь когда я буду здорова, вы перестанете приходить. И меня больше не будет.
Медсестра, глубоко тронутая, не нашлась что ответить. Они долго молчали.
–Вот видите: даже когда я ничего не говорю, мне кажется, что вы меня слушаете.
–Так оно и есть.
–Франсуаза, могу я обратиться к вам с одной очень странной просьбой?
–Какой же?
–Тридцать первого марта мне исполнится двадцать три года. Вы сделаете мне чудесный подарок, если к этому дню я еще не поправлюсь.
–Замолчите,– поспешно ответила молодая женщина, опасаясь, что их подслушивают.
–Очень прошу: я хочу быть больной в день моего рождения. Сегодня четвертое марта. Устройте это.
–И не просите,– ответила медсестра нарочно громко на случай, если стены имели уши.
Франсуаза Шавень зашла в аптеку, потом вернулась в больницу. Много часов она провела в раздумьях, сидя в своей комнатке. Ей вспомнилось, что Капитан просил директрису прислать медсестру без очков,– теперь было ясно почему: чтобы больная не увидела свое отражение в стеклах.
Ночью, засыпая, она подумала: «Я действительно хочу ее вылечить. И поэтому, Хэзел, ваше желание исполнится так, как вы не смели и мечтать».
Каждый день после обеда медсестра отправлялась на Мертвый Предел. Сама себе не признаваясь, она ждала этих визитов с таким же нетерпением, что и Хэзел.
–Я не удивлю вас, Франсуаза, если скажу, что вы моя лучшая подруга? Вы, может быть, думаете, что это само собой разумеется: ведь другого женского общества, кроме вас, у меня здесь нет. И все же с самого детства я не имела подруги, которая была бы мне так дорога, как вы.
Не зная, что сказать, медсестра ограничилась избитой фразой:
–Дружба – это очень важно.
–Когда я была маленькой, я ценила дружбу превыше всего. В Нью-Йорке у меня была лучшая подруга, ее звали Кэролайн. Я боготворила ее. Мы были неразлучны. Смогу ли я объяснить взрослому человеку, какое место она занимала в моей жизни? В ту пору я мечтала стать балериной, а она – выиграть все на свете конные состязания. Ради нее я занялась верховой ездой, а она ради меня – танцами. Я держалась на лошади так же бездарно, как она делала антраша, зато мы были вместе, к чему и стремились. Летом я проводила каникулы в горах, а она у моря – этот месяц друг без друга казался нам пыткой. Мы писали друг другу письма, каких не сочинили бы и влюбленные. Чтобы выразить, как она страдает от нашей разлуки, Кэролайн однажды даже вырвала целиком ноготь с безымянного пальца левой руки и приклеила его к своему письму.
–Фу!
–С шести до двенадцати лет наша дружба была для меня всем на свете. Ну а потом от моего отца отвернулась удача, и нам предстояло покинуть Нью-Йорк. Когда я сказала об этом Кэролайн, разыгралась настоящая драма. Она плакала, кричала, что уедет со мной. Целую ночь мы резали друг другу запястья, чтобы стать кровными сестрами, давали безумные клятвы. Она молила своих родителей помочь моим – конечно же, тщетно. В день отъезда я думала, что умру. Но, к несчастью, не умерла. Когда корабль отходил от пристани, нас связывала традиционная бумажная лента. Она разорвалась – и я ощутила такую невыразимую боль, словно мое тело разломилось пополам.