–На мой взгляд, самое интересное в историях про тюрьму – это усилия, которые предпринимает узник, чтобы бежать.
–Но побег не всегда осуществим.
–Нет, всегда!
–Бывает и так, что узнику начинает нравиться его тюрьма. Это и произойдет с героем «Пармской обители»: он не захочет на свободу. Франсуаза, поклянитесь мне, что дочитаете эту книгу.
–Хорошо, дочитаю.
–И еще доставьте мне удовольствие – причешите меня.
–Что, простите?
–Разве так уж необходимо все время меня массировать? Давайте передохнем: причешите меня, я это обожаю.
–Пучок, косу?
–Все равно. Я просто люблю, когда кто-то занимается моими волосами. Их уже столько лет никто не чесал, не укладывал…
–Надо было попросить Капитана.
–Мужчины не способны нежно прикасаться к волосам. Тут нужны женские руки – да и то не всякой женщины. Любящие руки, чуткие, ласковые и умелые – ваши, Франсуаза.
–Сядьте вот на этот стул.
Хэзел послушно села, сияя от счастья. Молодая женщина взяла щетку и провела ею по длинным волосам подруги, которая зажмурилась от удовольствия.
–Как приятно!
Франсуаза нахмурилась:
–Потише, Хэзел, представьте, вдруг кто-то слышит нас, что он может подумать…
Девушка рассмеялась:
–Никто нас не слышит. И потом, что тут плохого, разве нельзя причесать подругу? Продолжайте, ну пожалуйста.
Франсуаза принялась чесать щеткой ореховую шевелюру.
–Какое блаженство. Я всегда это обожала. Когда я была маленькой, девочки в школе запускали руки в мои волосы – я, наверное, и длинными-то носила их из-за этого. Было ужасно приятно, но я скорее бы умерла, чем в этом призналась, и, когда подруги принимались причесывать меня пальцами, делала вид, будто мне не нравится, а им только того и надо было: чем больше я вздыхала и морщилась, тем охотнее девочки играли с моими волосами. Как-то один мальчик тоже решил попробовать, но дернул так сильно, что я завизжала от боли. Мораль: нечего мужчинам лезть в женские дела.
Обе рассмеялись.
–У вас прекрасные волосы, Хэзел. Я в жизни не видела такой красоты.
–Должно же во мне быть хоть что-то красивое. В «Дяде Ване» Чехова обиженная природой героиня сетует: «Некрасивым девушкам всегда говорят, что у них прекрасные волосы и прекрасные глаза». А мне нельзя даже сказать, что у меня прекрасные глаза.
–Только не начинайте опять жаловаться!
–Успокойтесь. На что я могу жаловаться, испытывая такое блаженство? Теперь расчешите меня гребнем, пожалуйста. О, поздравляю, у вас изумительно получается. Гребень требует больше таланта, чем щетка. Как чудесно: у вас просто гениальные руки.
–Какой прелестный гребень.
–Еще бы, он из дерева камелия. Капитан привез его из Японии сорок лет назад.
Медсестра подумала, что до нее им, конечно, пользовалась Адель.
–Все же хорошо жить с человеком, который долгие годы бороздил моря: он дарит мне редкие вещи, привезенные издалека, и рассказывает прекрасные, экзотические истории. А вы знаете, как японки мыли волосы в старину?
–Нет.
–Я имею в виду, разумеется, принцесс. Чем знатнее была японка, тем длиннее носила волосы, женщины из народа стригли их: с короткими удобнее было работать. Так вот, когда волосы принцессы пора было мыть, приходилось дожидаться солнечного дня. Тогда знатная девица отправлялась со своей свитой к реке и ложилась на берег так, чтобы волосы свисали в воду. Служанки входили в реку. Каждая брала в руки бесконечно длинную прядь, смачивала ее до корней, пропитывала драгоценными благовониями, камфарой, эбеновой хной и другими, втирала их пальцами по всей длине пряди, а потом полоскала ее в реке. Затем все выходили из воды и просили принцессу лечь подальше от берега, чтобы можно было расстелить ее мокрые волосы на траве. Каждая служанка вновь брала вверенную ей прядь, доставала веер и принималась за работу: словно сотня бабочек одновременно махала крыльями, чтобы высушить волосы принцессы.
–Очаровательно.
–Но скучновато. Вы представляете, сколько часов это занимало? Поэтому японки в былые времена мыли голову всего четыре раза в год. Трудно вообразить, что в этой цивилизации, такой утонченной, существовавшей по законам эстетизма, красавицы почти всегда ходили с блестящими от жира волосами.
–Я обожаю вашу манеру рассказывать чудесные истории и под конец одним махом перечеркивать всю их поэтичность.
–А я бы не отказалась быть японской принцессой: вы стали бы моей фрейлиной, мы с вами пошли бы к реке, и вы мыли бы мои волосы.
–Мы можем сделать это в море!– воскликнула Франсуаза, вновь преисполнившись надежды открыть Хэзел то, что от нее скрывали.
–Морская вода вредна для волос.
–Пустяки! Потом вы прополощете их под душем. О, не отказывайтесь, пожалуйста, пойдемте прямо сейчас!
–Я сказала: нет. Как, по-вашему, я смогу представить, будто мы в Японии, если перед глазами у меня будет нормандское побережье?
–А мы пойдем на другую сторону, откуда виден только океан.
–Вы сошли с ума, Франсуаза. Как вы войдете в ледяную воду, на дворе ведь март?
–Я крепкая, мне холод нипочем. Ну идемте же!– взмолилась она и потянула девушку за руку.
–Нет! Я вам уже говорила, что не хочу выходить из дому.
–А я хочу.
–Можете выйти без меня.
«Уже не могу!» – подумала медсестра, силой увлекая Хэзел к двери. Та вырвалась и закричала сердито:
–Да какая муха вас укусила?
–Мне так хотелось побыть с вами наедине!
–Вы и здесь со мной наедине!
Совершенно убитая тем, что так рисковала попусту, молодая женщина велела подруге лечь и смиренно принялась ее массировать.
Двое охранников отвели ее в пурпурную комнату. Очень скоро туда пришел и Капитан:
–Не забывайтесь, мадемуазель. Вы чересчур осмелели.
–Можете меня наказать.
–Смотрите, я поймаю вас на слове.
–Вам же будет хуже, если придется меня убить. Хэзел сойдет с ума.
–Не обязательно убивать.
–Что вы имеете в виду?
–Призовите на помощь воображение. Следующей подобной выходки я не спущу.
Франсуаза Шавень провела ночь за чтением «Пармской обители». К ее несказанному удивлению, роман ей очень понравился. Она дочитала его к шести утра.
После обеда люди Лонкура отвели ее в комнату Хэзел.
У девушки был несчастный вид.
–Не вам, а мне следовало бы дуться. Вчера вы обошлись со мной как со служанкой,– сказала ей Франсуаза.
–Простите меня. Я знаю, со мной бывает нелегко. Понимаете, сегодня двадцать девятое марта. Через два дня мой день рождения, и я умираю от страха.
–Нет ничего страшного в том, что вам исполняется двадцать три года.
–Речь не об этом. Капитан себя не помнит от радости, что нам исполнится сто лет на двоих. У стариков бывает такая блажь, им вечно чудится символика в цифрах. А я боюсь, что он захочет определенным образом отпраздновать эту дату, если вы понимаете, что я имею в виду.
Медсестра сочла благоразумным переменить тему разговора:
–Вы мне не поверите: я закончила «Пармскую обитель». Я читала всю ночь.
–И вам понравилось?
–Не то слово.
Последовали долгие расспросы: «А вам понравилось, как…», «А как вам нравится тот момент, когда…» Поскольку «Пармская обитель» – книга длинная, возник даже спор.
–Конечно же, Фабрицио и Клелия просто дураки. Сансеверина и граф Моска – вот кто настоящие герои романа, это всеми признано. Но сцена в тюрьме до того хороша, что юным олухам можно все простить,– высказалась Хэзел.
–Это когда Фабрицио смотрит на нее сквозь щелки своей камеры?
–Нет. Когда его вторично сажают в тюрьму и она приходит, чтобы отдать ему свою девственность.
–О чем это вы?
–Вы прочли книгу или нет?
–Я поняла, какую сцену вы имеете в виду, но ведь нигде не сказано, что между ними была близость.
–Черным по белому это не написано. Тем не менее в этом нет никаких сомнений.
–Тогда как же вы объясните, что у меня не возникло такого впечатления, когда я читала это место?
–Вы, может быть, читали невнимательно?
–Мы ведь говорим о сцене, когда Клелия приходит в камеру к Фабрицио, чтобы не дать ему съесть отравленную пищу?
–Да. Вот что сказано в тексте: «…Фабрицио не мог бороться с движением чувств, почти безотчетным. Он не встретил никакого сопротивления». Оцените, с каким искусством написана эта последняя фраза.
–Вы знаете книгу наизусть?
–Прочитав ее шестьдесят четыре раза, немудрено. Особенно этот пассаж,– на мой взгляд, он представляет собой лучший во всей литературе пример письма между строк.
–А я нахожу, что только извращенный ум мог что-то прочесть между строк в этой сцене.
–У меня извращенный ум?– воскликнула девушка.
–Надо и впрямь быть испорченной, чтобы узреть в этой фразе намек на лишение невинности.
–Надо и впрямь быть ханжой, чтобы его не узреть.
–Ханжой – нет. Медсестрой – да. Так девиц не дефлорируют.
–А вы знаток в этих делах, Франсуаза?– усмехнулась Хэзел.
–Я просто разбираюсь в жизни.
–Мы говорим не о жизни, а о литературе.
–Вот именно. В тексте сказано: «движением чувств, почти безотчетным». Безотчетным движением девственности не лишают.
–Почему же?
–Во-первых, я не назвала бы это движением.
–Это литота.
–Лишить девушку невинности посредством литоты, по-моему, это чересчур.
–А по-моему, прелестно.
–Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.
–Почему нет?
–Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!
–Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.
–Больше всего меня покоробило это «почти».
–А должно было бы скорее утешить: ведь «почти» смягчает то самое «безотчетное», которое вам так не нравится.
–Наоборот. Если речь идет о дефлорации, «почти» никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.