К таким царственным сентенциям и добавить-то нечего.
–Господин Тах, прежде всего я хочу от лица всего цеха принести извинения за вчерашнее.
–А что было вчера?
–Ну, я об этом журналисте, что опозорил нас всех, докучая вам глупыми вопросами.
–А как же, помню. Очень славный мальчуган. Когда я увижу его снова?
–Никогда, не волнуйтесь. Если вас это может порадовать, он сегодня тяжко хворает.
–Бедный мальчик! А что с ним?
–Перебрал «Порто-флипа».
–Я всегда говорил, что «Порто-флип» – гадость. Знай я, что он любит выпить, приготовил бы ему «Александр» – нет ничего полезнее для метаболизма. Хотите, угощу вас «Александром», юноша?
–Спасибо, я не пью на работе.
Журналист не заметил, какого подозрительного взгляда стоил ему этот отказ.
–Господин Тах, вы уж не обижайтесь на нашего вчерашнего коллегу. Что делать, мало кому из журналистов хватает образования для встречи с фигурами такого масштаба, как вы…
–Этого только не хватало! Специальное образование для встречи со мной! Курс под названием «Искусство общения с гениями»! Кошмар!
–Правда? Если я правильно понял, вы не сердитесь на нашего собрата. Спасибо вам за снисходительность.
–Вы пришли, чтобы поговорить о вашем коллеге или обо мне?
–О вас, конечно. Это была просто преамбула.
–Жаль. Нет, решительно, эта перспектива так удручает меня, что мне необходим глоток «Александра». Будьте любезны, подождите пару минут – сами виноваты, не надо было говорить мне об «Александре», я наслушался вас, вот и захотелось.
–Я? Я говорил вам об «Александре»?
–Не кривите душой, молодой человек. Я терпеть не могу, когда кривят душой. Вы по-прежнему не хотите отведать моего фирменного напитка?
До гостя не дошло, что Тах великодушно дает ему последний шанс,– и он его упустил. Пожав своими жирными плечами, писатель подкатил к чему-то вроде саркофага и поднял крышку, под которой оказались ряды бутылок, консервные банки и бокалы.
–Это гроб эпохи Меровингов,– объяснил толстяк,– я сделал из него бар.
Он взял большую металлическую чашу, плеснул в нее изрядное количество шоколадного ликера, потом добавил коньяка и лукаво покосился на журналиста:
–А теперь я открою вам секрет фирмы. У простых смертных третий компонент – взбитые сливки. По мне, это тяжеловато для желудка, и я заменяю сливки тем же количеством…– в руке у него оказалась консервная банка,– сгущенного молока с сахаром.– И он подкрепил слова делом.
–Но это, наверно, до ужаса приторно!– ахнул журналист, тем самым усугубив свое положение.
–Зима в этом году на редкость теплая. А вот в морозы я добавляю в «Александр» хороший кусок сливочного масла.
–Что, простите?
–Да-да. Сгущенное молоко уступает по жирности сливкам, это надо восполнить. Вообще-то, сегодня у нас как-никак пятнадцатое января, так что в принципе масло по сезону положено, но пришлось бы съездить за ним на кухню и оставить вас одного, а это невежливо. Ладно, обойдусь без масла.
–Ради бога, не беспокойтесь из-за меня.
–Нет, решено. Сегодня вечером истекает срок ультиматума, по такому случаю я не буду роскошествовать.
–Вы чувствуете свою причастность к кризису в Персидском заливе?
–До такой степени, что выпью «Александр» без масла.
–Вы смотрите новости по телевизору?
–Между двумя рекламными блоками случается схватить дозу информации.
–Что вы думаете о кризисе в Персидском заливе?
–Ничего.
–А все-таки?
–Ничего.
–Вам это безразлично?
–Отнюдь. Но что бы я ни думал, это не имеет никакого смысла. Заплывший жиром немощный старик – не тот, чьим мнением об этом кризисе следует интересоваться. Я не генерал, не пацифист, не нефтяник, не араб. Вот если вы спросите меня об «Александре» – тут я буду во всеоружии.
В заключение своей тирады писатель поднес чашу к губам и сделал несколько смачных глотков.
–Почему вы пьете из металлической посуды?
–Не люблю ничего прозрачного. Это, между прочим, одна из причин, почему я так толст: не желаю, чтобы меня видели насквозь.
–Кстати, господин Тах, мне хочется задать вам один вопрос, который мечтали бы вам задать все журналисты, но вряд ли хоть один решится.
–Сколько я вешу?
–Нет, как вы питаетесь. Всем известно, что еда занимает огромное место в вашей жизни. Гастрономия и ее естественное следствие – пищеварительный процесс лежат в основе ваших поздних романов, таких как «Апология диспепсии»,– это произведение представляется мне наиболее ёмким выражением ваших метафизических забот и тревог.
–Совершенно верно. Я считаю, что метафизика – наиболее адекватное выражение метаболизма. А поскольку метаболизм складывается из анаболизма и катаболизма, метафизику я тоже разделил на анафизику и катафизику. Не усматривайте в этом дуалистического противопоставления, речь идет о двух обязательных и, что еще более усложняет картину, синхронных фазах движения мысли, обреченной на тривиальность.
–Не содержится ли здесь также намека на Жарри и патафизику?
–Нет. Я серьезный писатель,– ледяным тоном отрезал старик и снова приложился к «Александру».
–Итак, господин Тах, вы не будете возражать, если я попрошу вас описать ваш обычный день поэтапно с точки зрения пищеварительного процесса?
Наступила благоговейная тишина; писатель, казалось, размышлял. Выдержав паузу, он заговорил проникновенно, словно открывая непосвященному тайный догмат:
–Утром я просыпаюсь около восьми часов. Первым делом иду в туалет опорожнить мочевой пузырь и кишечник. Вам нужны подробности?
–Нет-нет, я думаю, достаточно.
–Тем лучше, потому что этот этап, хоть и неизбежно присутствующий в пищеварительном процессе, поверьте, более чем отвратителен.
–Верю вам на слово.
–Блаженны невидевшие и уверовавшие. Затем, присыпавшись тальком, я облачаюсь в халат.
–Вы всегда его носите?
–Да, переодеваюсь, только когда выхожу за покупками.
–Вам в вашем состоянии не трудно все это проделывать?
–Я привык за много лет. Одевшись, я отправляюсь в кухню и готовлю себе завтрак. Раньше, когда я проводил дни за письменным столом, мне было не до стряпни и я ел что попроще, например холодную требуху…
–Холодную требуху с утра?
–Я понимаю ваше удивление. Должен вам напомнить, что в ту пору я писал, и это поглощало меня целиком. Теперь меня и самого с души воротит при мысли о холодной требухе с утра. За двадцать лет я привык поджаривать ее в течение получаса на гусином жире.
–Требуха на гусином жире? На завтрак?
–Объедение.
–И «Александр» на запивку?
–Нет, за едой я не употребляю. В ту пору, когда я писал, я пил утром крепчайший кофе. Теперь же предпочитаю гоголь-моголь. После завтрака я выхожу за покупками, а потом стряпаю что-нибудь вкусненькое на обед: мозги в кляре, например, тушеные почки…
–Изысканные десерты?
–Редко. Напитки я пью только сладкие, поэтому десерта мне, как правило, не хочется. К тому же я люблю между трапезами погрызть карамельки. В молодости я предпочитал шотландские леденцы, исключительно твердые. Увы, с возрастом пришлось перейти на ириски, что, впрочем, не хуже. Ничто не сравнится с поистине чувственным ощущением вязкости, сопутствующим параличу челюстей, когда жуешь english toffee… Запишите, что я сейчас сказал,– по-моему, неплохо прозвучало.
–Не стоит, диктофон пишет все.
–Как? Нет, это свинство! Я, значит, даже не могу ляпнуть глупость?
–Вы в жизни не сказали ни одной глупости, господин Тах.
–Вы столь же льстец, сколь и кляузник, сударь.
–Прошу вас, продолжайте ваш крестный путь по пищеварительному тракту.
–Крестный путь по пищеварительному тракту? Удачно сказано. Вы, часом, не почерпнули это в одном из моих романов?
–Нет, это мое.
–Что-то не верится. Ей-богу, типичный Претекстат Тах. Было время, когда я помнил все свои книги наизусть… Увы, мы – ровесники нашей памяти, не так ли? А вовсе не сосудов, как говорят глупцы. Все-таки, «крестный путь по пищеварительному тракту», где же я мог это написать?
–Знаете, господин Тах, если вы и написали, моей заслуги это не умаляет, поскольку я…
Журналист осекся и прикусил язык.
–Поскольку вы не прочли ни одной моей строчки, не так ли? Спасибо, молодой человек, это я и хотел знать. Как вы только могли клюнуть на столь откровенное фуфло? Чтобы из-под моего пера вышло такое пошлое, такое напыщенное выражение – «крестный путь по пищеварительному тракту»? Это же уровень богослова средней руки вроде вас. Что ж, я могу констатировать с облегчением, по-стариковски, что литературный мир не меняется: как всегда, в нем на коне те, кто успешно прикидывается, будто читали такого-то и такого-то. Только в нынешнее время это умение не заслуга: сегодня для вас издаются брошюрки, и любой невежда может говорить о великих писателях, демонстрируя все признаки среднего культурного уровня. В этом-то вы, кстати, и ошибаетесь: я расцениваю как заслугу тот факт, что меня не читали. Я бы проникся самыми теплыми чувствами к журналисту, который пришел бы брать интервью, даже не зная, кто я такой, и не скрывая своего неведения. Но не знать обо мне ничего, кроме этого, с позволения сказать, концентрата – «Добавьте воды, и через минуту вы получите молочный коктейль, готовый к употреблению»,– что может быть хуже?
–Постарайтесь меня понять. Сегодня у нас пятнадцатое, а о вашей болезни стало известно десятого. Вы опубликовали двадцать два толстых романа, разве можно одолеть их за такой короткий срок, тем более сейчас, когда в мире так неспокойно и мы каждый день ждем новостей со Среднего Востока?
–Кризис в Персидском заливе куда интереснее, чем мой труп, согласен. Но время, потраченное на штудирование брошюр, вы употребили бы с большей пользой, прочитав хотя бы десяток страниц любой из двадцати двух моих книг.
–Я должен вам кое в чем признаться.
–Не продолжайте, я догадываюсь: вы попытались, но не одолели и десяти страниц. Я это понял, как только увидел вас. Людей, читавших меня, я узнаю сразу: у них это написано на лице. Вот вы не выглядите ни печальным, ни веселым, ни толстым, ни тощим, ни взбудораженным: у вас совершенно здоровый вид. Стало быть, меня вы читали не больше, чем ваш вчерашний коллега. И только поэтому, кстати, невзирая ни на что, вы мне еще чем-то симпатичны. Тем более что вы захлопнули книгу, недочитав до десятой страницы: это говорит о силе характера, какой я никогда не обладал. Вдобавок попытка признания – хоть оно и излишне – делает вам честь. Откровенно говоря, я невзлюбил бы вас, если бы вы, прилежно одолев мои книги, были бы таким, каков вы есть. Но довольно сослагательного наклонения, это смешно. Если мне не изменяет память, мы говорили о моем пищеварительном процессе.