–О, я-то могу себе это позволить, если есть желание, все равно ведь мне никто не поверит.
Журналист расхохотался:
–Аргументы у вас просто сногсшибательные, господин Тах. Стало быть, вы утверждаете, что посвятили жизнь литературе из добрых побуждений?
–Я много чего сделал из добрых побуждений.
–Как то?
–Можно перечислять долго: безбрачие, обжорство, ну и прочее.
–Объясните хотя бы это.
–Конечно, добрые побуждения были не единственным резоном. Взять, например, безбрачие: ни для кого не секрет, что я абсолютно равнодушен к сексу. Однако я мог и жениться – хотя бы ради того, чтобы отравить жизнь моей половине. Но нет – вот тут-то и проявляется моя доброта: я не женился и тем избавил несчастную от горькой участи.
–Понятно. А обжорство?
–Ну, это яснее ясного: я мессия ожирения. Когда я умру, то приму на свои плечи все лишние килограммы человечества.
–Вы хотите сказать, символически…
–Стоп! Никогда не произносите при мне слово «символ», если только речь не идет о химических формулах, предупреждаю, это в ваших интересах.
–Я очень сожалею, что так туп и ограничен, но я в самом деле не понимаю.
–Ничего страшного, вы не одиноки.
–Не могли бы вы мне объяснить?
–Терпеть не могу терять время.
–Господин Тах, я туп и ограничен, допустим, но представьте себе, что, кроме меня, есть еще будущий читатель этой статьи, читатель умный и широко мыслящий,– разве он не достоин уразуметь? Ваш последний ответ разочарует его!
–Предположим, такой читатель существует, но, если он действительно умный и широко мыслящий, ему не потребуются объяснения.
–Я с вами не согласен. Даже самый умный человек нуждается в объяснениях, когда впервые сталкивается с новыми, незнакомыми идеями.
–Вы-то откуда знаете? Вы умным никогда не были!
–Ваша правда, но я как могу подключаю воображение.
–Бедный мальчик.
–Ну проявите же вашу пресловутую доброту, объясните мне!
–Сказать вам начистоту? По-настоящему умный и широко мыслящий человек никогда не стал бы выклянчивать объяснения. Только быдло стремится все объяснить, включая и то, чему объяснения нет. Так с какой стати я буду распинаться, если дураки моих объяснений не поймут, а тем, кто поумнее, они не понадобятся?
–Я уродлив, туп и ограничен, к этим эпитетам следует добавить слово «быдло», если я правильно понял?
–От вас ничего не скроешь.
–Позвольте вам заметить, господин Тах, что это не лучший способ расположить к себе.
–Расположить к себе? Я? Этого только не хватало! И вообще, кто вы такой, чтобы читать мне мораль за неполных два месяца до моей славной кончины? Кем вы себя возомнили? «Позвольте вам заметить», сказали вы,– я не позволяю! Все, уходите, вы мне надоели.
–?..
–Вы что, оглохли?
Сконфуженный журналист ретировался и вскоре уже сидел с коллегами в кафе напротив. Он сам не знал, легко отделался или нет.
Собратья по перу слушали пленку молча, но было ясно, что не Таху адресуются их снисходительные улыбки.
–Ну, доложу я вам, это экземпляр,– рассказывал последний пострадавший.– Поди его пойми! Никогда не знаешь, как он отреагирует. Иной раз такое впечатление, что с ним можно не церемониться, он вполне благодушен и, кажется, ему даже нравятся вопросы с подковыркой. А потом вдруг ни с того ни с сего лезет в бутылку из-за пустяка и выставляет тебя за дверь, если на свою голову сделаешь ему самое безобидное замечание, причем по делу.
–Гении не терпят замечаний,– возразил один из коллег так заносчиво, словно сам был Тахом.
–И что же? Он мне плевал в лицо, а я должен был утереться?
–В идеале ты не должен был нарываться.
–Легко сказать! Да он изначально готов оплевать весь мир!
–Бедный Тах! Бедный титан в изгнании!
–Бедный Тах? Ну знаете! Бедные мы – это да!
–Неужели ты не понимаешь, до чего мы все его раздражаем?
–Как же, сам убедился. Но работа есть работа, кто-то должен ее делать, правда?
–Зачем?– поддел ехидный собрат, полагая, что это умно сказано.
–А зачем ты вообще стал журналистом, балда?
–Потому что Претекстатом Тахом мне не быть.
–А тебе бы хотелось быть жирным евнухом-графоманом?
Да, ему бы хотелось, и не ему одному. Так уж устроен род людской, что даже самые здравомыслящие его представители готовы бросить все – свою молодость, здоровье, любовь, друзей, личное счастье и еще многое другое – на алтарь иллюзии под названием вечность.
–Ну что, война началась?
–Э-э-э… да, сегодня первые ракеты уже…
–Это хорошо.
–В самом деле?
–Терпеть не могу, когда молодежь бездельничает. Итак, сегодня, семнадцатого января, мальчуганы смогут наконец заняться интересным делом.
–Если можно так выразиться.
–А что, вам бы это не было интересно?
–Честно говоря, нет.
–По-вашему, интереснее преследовать с диктофоном наперевес жирных и немощных стариков?
–Преследовать? Но мы вас вовсе не преследуем, вы сами дали нам согласие на интервью.
–И не думал! Это все проделки Гравелена, черт бы его взял!
–Полноте, господин Тах, вы были вольны сказать вашему секретарю «нет» – этот человек искренне предан вам и уважает ваши желания.
–Не порите чепухи. Он измывается надо мной и никогда не спрашивает моего согласия. Вот сиделка, например,– тоже его затея!
–Ну-ну, господин Тах, успокойтесь. Вернемся к нашей беседе. Как вы объясните оглушительный успех ваших…
–Хотите стаканчик «Александра»?
–Нет, спасибо. Так вот, оглушительный успех ваших…
–Подождите, я смешаю себе.
Алхимическая пауза.
–Из-за этой новорожденной войны мне безумно хочется «Александра». Этот напиток надо вкушать с благоговением.
–Понятно. Господин Тах, как вы объясните оглушительный успех ваших книг во всем мире?
–Никак.
–Но все-таки, вы же наверняка об этом задумывались, у вас должен быть какой-то ответ.
–Нет.
–Нет? Вы разошлись миллионными тиражами от Парижа до самого Китая, и это не навело вас на размышления?
–Оружейные заводы продают по всему миру тысячи ракет ежедневно, и это никого не наводит на размышления.
–Это разные вещи.
–Вы находите? А между тем параллели очевидны. Вот, например, говорят «гонка вооружений», с тем же успехом можно было бы сказать «гонка литератур». Тоже силовой довод, не хуже любого другого: каждый народ бряцает своим писателем – или писателями,– как оружием. Рано или поздно мной тоже будут бряцать, начистив до блеска мою Нобелевскую премию.
–Если вы это имеете в виду, я согласен. Но литература, слава богу, не так опасна.
–Только не моя. Мои книги куда опаснее войны.
–Вам не кажется, что вы себе льстите?
–Сам себя не похвалю – никто не похвалит, ведь я единственный читатель, способный меня понять. Да, мои книги опаснее войны, потому что от них хочется сдохнуть, а от войны, наоборот, хочется жить. По идее, почитав меня, люди должны кончать жизнь самоубийством.
–Как же вы объясните, почему они этого не делают?
–Это как раз я объясню, и очень просто: потому что никто меня не читает. В сущности, это может быть и объяснением моего сногсшибательного успеха: я так знаменит по одной простой причине – никто не читает моих книг.
–Парадокс!
–Напротив: попробуй эти бедняги прочесть их, они бы меня возненавидели и в отместку за усилия, которые пришлось затратить, поторопились бы предать забвению. Не читая же моих книг, они находят меня умиротворяющим, а следовательно, симпатичным и достойным успеха.
–Своеобразная логика.
–Зато железная. Возьмите хоть Гомера – он сегодня знаменит, как никогда. А много ли наберется подлинных читателей подлинной «Илиады» и подлинной «Одиссеи»? Жалкая горстка плешивых филологов, не более того,– ведь вы, надеюсь, не станете причислять к читателям тех немногих полусонных лицеистов, что еще долдонят на школьной скамье Гомера, думая при этом о «Депеш Мод» или о СПИДе. Вот по этой-то поистине замечательной причине Гомер – классик из классиков.
–Если допустить, что это правда, вы в самом деле находите причину замечательной? Вам не кажется, что она скорее печальна?
–Замечательная, и не спорьте! Разве не отрадно истинному, большому, чистому, гениальному писателю – сиречь мне – знать, что моих книг никто не читает? Что никто не марает своим пошлым взглядом прекрасные страницы, которые вызрели в тайниках моей души и родились в глубинах моего одиночества?
–Чтобы этот пошлый взгляд не касался ваших страниц, не проще ли вообще не печататься?
–Слишком легкий путь. Нет, понимаете, высший изыск – продавать миллионные тиражи, которых никто не читает.
–Не говоря о том, что вы нажили на этом деньги.
–Разумеется. Деньги я очень люблю.
–Вы любите деньги? Вы?
–Да. Восхитительная вещь. Я никогда не видел в деньгах пользы, но смотреть на них просто обожаю. Пятифранковая монета хороша, как бутон маргаритки.
–Такое сравнение мне никогда бы в голову не пришло.
–Естественно, вам и не присуждали Нобелевскую премию по литературе.
–А ведь, в сущности, не опровергает ли эта премия вашу теорию? Ведь она предполагает, что по крайней мере члены Нобелевского комитета вас читали.
–Это еще вопрос. Но даже если допустить, что читали, поверьте, в моей теории это ничего не меняет. Есть и такие люди, их много, что владеют высшим пилотажем: умеют читать, не читая. Как аквалангисты, проплывают они сквозь книгу, ничуть не вымокнув.
–Да, вы говорили что-то подобное в предыдущем интервью.
–Это читатели-водолазы. Они составляют подавляющее большинство читательской массы, однако я слишком поздно узнал об их существовании. Я так наивен. Я воображал, что все читают, как читаю я, а я читаю как ем: это означает не только жизненную потребность, главное – прочитанное усваивается моим организмом и изменяет его компоненты. Поев, скажем, колбасы, человек становится иным, чем поев икры; точно так же, почитав Канта (боже упаси!), он становится иным, чем почитав Реймона Кено. Я говорю: «человек», но следовало бы сказать: «я и немногие другие», потому что большинство людей, закрыв Сименона ли, Пруста ли, остаются теми же, какими были, ровным счетом ничего не утратив от себя прежних и ничегошеньки не приобретя. Прочли – и все; в