–Эти глупости, может быть, говорятся от души.
–Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.
–За них можно только порадоваться, если они счастливы!
–Действительно, за них можно порадоваться.
–А для вас, господин Тах,– что для вас счастье?
–Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что,– вернее сказать, был покой.
–И вы никогда не были счастливы?
Молчание.
–Надо ли понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Надо ли понимать, что вы никогда не были счастливы?
–Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.
–Это ужасно.
–Дать вам носовой платок?
–Даже когда были ребенком?
–Я никогда не был ребенком.
–Что вы хотите этим сказать?
–То, что сказал.
–Но вы же были когда-то маленьким?
–Маленьким – да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.
–В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.
–Естественно, потому что у меня не было детства.
–Но родители же у вас были.
–Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.
–Чем занимались ваши родители?
–Ничем.
–Как это?
–Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.
–А еще потомки, кроме вас, были?
–Вы, случайно, не из налоговой инспекции?
–Нет, я только хотел узнать…
–Не суйтесь не в свое дело.
–Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.
–Смените профессию.
–Ни за что. Я люблю свою работу.
–Бедный мальчик.
–Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.
Молчание.
–Может быть, сформулировать вопрос по-другому?
–Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» – так, что ли?
–Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.
–Ну а я как могу делаю свою.
–Значит, для вас работа писателя – не отвечать на вопросы?
–Вот именно.
–А Сартр?
–Что – Сартр?
–Он-то ведь отвечал на вопросы.
–Ну и что?
–Это противоречит вашему определению.
–Никоим образом,– напротив, это его подтверждает.
–Вы хотите сказать, что Сартр – не писатель?
–А вы этого не знали?
–Но он же писал замечательно.
–Кое-кто из вашей журналистской братии тоже пишет замечательно. Но владеть пером недостаточно, чтобы именоваться писателем.
–Неужели? А что еще нужно?
–Многое. В первую очередь – крепкие муди. Обратите внимание, я говорю о внеполовой категории и могу привести тому доказательство: муди есть и у иных баб. Их мало, но все-таки: возьмите Патрицию Хайсмит.
–Удивительно, что такой серьезный писатель, как вы, любит книги Патриции Хайсмит.
–Почему же? Ничего удивительного. Если вчитаться – эта особа ненавидит людей, так же как я, а женщин особенно. Чувствуется, она пишет не для того, чтобы быть принятой в гостиных.
–А Сартр? Он писал, чтобы быть принятым в гостиных?
–Еще бы! Я не был с ним знаком, но читал его писания – этого достаточно, чтобы понять, как пылко он любил гостиные.
–Такое с трудом укладывается в голове, когда речь идет о человеке левых взглядов.
–А что такого? По-вашему, левые не любят гостиных? А я думаю, наоборот, они их любят больше, чем кто-либо. Это естественно: будь я всю жизнь простым рабочим, наверно, тоже мечтал бы о гостиных.
–Вы чрезмерно упрощаете: не все левые – пролетарии. Среди них есть и выходцы из достойнейших семей.
–Неужели? В таком случае им нет оправдания.
–Не грешите ли вы стихийным антикоммунизмом, господин Тах?
–Не страдаете ли вы преждевременным семяизвержением, господин журналист?
–При чем здесь это?
–Я тоже думаю, что ни при чем. Так что вернемся к нашим мудям. Это для писателя самое главное. Писатель без мудей ставит свое перо на службу лжи. Вот вам пример: возьмем писателя, владеющего пером, дадим ему тему. Если у него крепкие муди – получится «Смерть в кредит». Если нет – выйдет «Тошнота».
–Вам не кажется, что вы все-таки несколько упрощаете?
–Это мне говорите вы, журналист? А я-то по доброте душевной старался придерживаться вашего уровня!
–Никто не требовал от вас такой жертвы. Я прошу всего лишь дать методически точное определение тому, что вы называете «мудями».
–Зачем? Неужто вы, чего доброго, собрались состряпать популярную брошюру обо мне?
–Нет, что вы! Я просто хочу, чтобы мы с вами хоть мало-мальски поняли друг друга.
–Ясно, этого я и боялся.
–Ну пожалуйста, господин Тах, упростите мне задачу, что вам стоит?
–Имейте в виду, юноша, я терпеть не могу упрощений; авы к тому же просите, чтобы я упростил себя самого,– и ждете ответного энтузиазма?
–Да не прошу я вас упрощать себя самого! Дайте мне всего-навсего самое простенькое определеньице этих ваших «мудей»!
–Ну ладно-ладно, не плачьте. Что вы за народ такой, журналисты? До чего все чувствительные!
–Я слушаю вас.
–Так вот, к вашему сведению, муди – это способность индивидуума к сопротивлению окружающей лжи. Вполне научно, правда?
–Дальше?
–Надо ли говорить, что есть они у очень немногих. А уж число людей, владеющих пером и обладающих вдобавок этими самыми мудями, и вовсе ничтожно. Поэтому так мало на свете писателей. Тем более что требуются и некоторые другие качества.
–Какие?
–Например, елдак.
–Где муди, там и елдак – логично. А определение елдака?
–Елдак – это способность к творчеству. Немного на свете людей, действительно способных творить. Большинство всего лишь списывают у предшественников, талантливо или не очень – другой вопрос, причем зачастую предшественники в свою очередь сами у кого-то списывали. Бывает и так, что при великолепном владении пером есть елдак, но нет мудей,– у Виктора Гюго, например.
–А у вас?
–Я, может быть, и смахиваю на евнуха, но елдак у меня что надо.
–А у Селина?
–О, у Селина есть все – гениальное перо, железные муди, отменный елдак и прочее.
–Прочее? А что же еще нужно? Анус?
–Ни в коем случае! Анус оставим читателю, чтобы было куда вставлять, а писателю он ни к чему. Нет, что еще необходимо – губы.
–Я не решаюсь спросить, о каких губах идет речь.
–Ну вы и пошляк! Я говорю о губах, предназначенных, чтобы закрывать рот, ясно? Каждый понимает в меру своей испорченности!
–Ладно, а определение губ?
–Губы играют две роли. Во-первых, они превращают слово в чувственный акт. Вы никогда не задумывались, что сталось бы со словом, не будь губ? Это было бы что-то холодное, сухое и невыразительное, как речь судебного исполнителя. Но еще важнее вторая роль: губы призваны закрывать рот, дабы не было сказано что не надо. И у руки есть свои губы, которые не дают ей писать что не надо. Необходимость их трудно переоценить. Иные писатели, наделенные и талантом, и мудями, и елдаком, загубили свое творчество только потому, что говорили, когда следовало промолчать.
–Удивительно слышать это от вас: вы, по-моему, не склонны к самоцензуре.
–Кто говорит о самоцензуре? Вещи, которых не следует говорить,– не обязательно мерзки, совсем наоборот! Мерзости как раз всегда надо высказывать, а не держать в себе: это полезно, весело, здорово. Нет, говорить не следует вещей иного толка – и не ждите, что я скажу каких, потому что говорить их не следует.
–Просветили, называется.
–Я же вас предупредил, что моя работа – не отвечать на вопросы. Переквалифицируйтесь, дружище.
–Губы нужны и для того, чтобы не отвечать на вопросы, верно?
–Не только губы, но и муди. Чтобы не отвечать на иные вопросы, муди просто необходимы.
–Перо, муди, елдак, губы – это все?
–Нет, еще нужны ухо и рука.
–Ухо – чтобы слышать?
–Верно подмечено. Вы просто гений, молодой человек. На самом деле ухо – это эхо для губ. Внутреннее. Флобер любил пококетничать со своим эхом, но неужели он и вправду думал, что кто-нибудь ему поверит? Он-то ведь знал, что нет нужды кричать слова: слова кричат сами. Достаточно слушать их в себе.
–А рука?
–Рука – для оргазма. Это чрезвычайно важный момент. Если писатель не испытывает оргазма – надо бросать немедленно. Это аморально. Писательский труд вообще несет в себе зерно аморальности, и оргазм – единственное, что может его оправдать. Иначе писатель так же мерзок, как негодяй, который изнасиловал маленькую девочку и даже не кончил, совершил насилие ради насилия, зло ради зла.
–Разве можно это сравнивать? Литература все же не так пагубна.
–Вы не знаете, о чем говорите. Естественно, вы ведь не читали меня, откуда вам знать. Пакостей от литературы не счесть: подумайте, сколько деревьев срубили на бумагу, сколько места заняли книжные склады, во что обошлась печать и сколько денег утечет из карманов будущих читателей; подумайте, как эти бедняги будут дохнуть со скуки, читая книги, как измучаются совестью те несчастные, что купят их, да так и не отважатся прочесть, как истомятся добросовестные дурни, что прочтут и не поймут, и главное – какие пустые и напыщенные разговоры будут единственным результатом прочтения или непрочтения… Нет, довольно! И после этого вы говорите мне, что литература не пагубна?
–Но все-таки вы же не можете на сто процентов исключить возможность того, что найдутся хотя бы один-два читателя, которые по-настоящему поймут вас – ну, хотя бы местами. Разве этих проблесков, этого глубинного слияния душ, пусть даже с единицами, недостаточно, чтобы назвать писательский труд благотворным?
–Бред! Не знаю, существуют ли эти единицы, но если да, то им-то как раз больше всего вреда от моих писаний. О чем, по-вашему, я пишу в моих книгах? Может быть, вы думаете, что я воспеваю человеческую доброту и радость жизни? С чего вы взяли, будто, поняв меня, кто-то будет счастлив? Наоборот!