— Он прав, — согласился Динозавр. Пенелопа уселась на стул. Она стонала, потирая ушибленное плечо и шею.
— Значит, мир, — кивнул Динозавр.
— Нам не хотелось бы думать о том, что кто-то мечтает выстрелить в спину, — произнёс Филатов.
— Я обещаю, — сказал Динозавр.
— Сказать, что я слишком верю твоим обещаниям, — это слукавить, — улыбнулся разведчик. — Но я надеюсь, мы сможем найти взаимогарантии.
— Он нужны нам не меньше, — встряла Пенелопа. — Не поверю, что московитяне не станут стрелять в спину.
— Вы слишком плохого мнения о нас, старший агент Вейн, — укоризненно покачал головой разведчик. — Постараюсь поднять себя в ваших глазах.
— А пошёл ты! — отмахнулась Пенелопа уже без былой злобы…
— Смотри, они счастливы, как дети. Им нравиться их жизнь. Они не знают другой, — произнёс Святой Материалист, глядя на беснующуюся внизу толпу плебса.
— Именно так, — склонил голову стоящий рядом с ним инквизитор-аналитик.
Они стояли на балконе гигантского храма Природы, расположенного рядом с набережной Сены. Поговаривали, что храм как две капли воды похож на Собор Парижской Богоматери на старой Земле, но об этом знало слишком мало людей на планете.
— У них свои боги и божки, — сказал Святой Материалист, поглаживая отороченную речным горностаем мантию. — Это дневная выручка в конторе. Это благосклонность чужой жены. Это хорошая пьянка. Их алтарь — это забитый вещами дом, притом лучше теми вещами, которых нет у соседа. Их храм — это таверна за углом или публичный дом в соседнем квартале.
Сверху наполненная плебсом площадь походила на пол кухни, усеянный копошащимися тараканами.
— Посмотри на них, Блишон, — Святой Материалист смеялся. — Что есть Гражданин? Немного разврата. Чуток алкоголизма. Щепотка алчности. Чуток преданности идеалам и кумирам — совсем немного, большой преданности обыватель не выдержит. Малость сентиментальности. Горсть самоуверенности и безоговорочности собственных суждений. Побольше пошлости, куда же без неё. Разбавить всё это завистью и гордыней. Прибавить сюда предательство, страх за свою шкуру. Помножить на невежество. И вот он — Гражданин Республики! Ты не согласен, Блишон?
— Кто я такой, чтобы не соглашаться со Святым?
— Брось. Ты не согласен. В тебе сидит эта зараза — ты слишком серьёзно воспринимал дело, которому посвятил жизнь. Ты понимал, что всё вокруг далеко от идеала. Ты был недоволен общественным обустройством, но считал, что от добра добра не ищут. Ты заморочен байками о братстве и равенстве, о правах Гражданина и о Свете Разума.
Ты испытываешь иллюзии по отношению к плебсу. Ты всегда неверно понимал таинство взаимоотношений тех, кто правит, и тех, кем правят.
Небо вечернего Парижа было безоблачным и звёздным — полосы на небе называли здесь именно звёздами. Оно вспыхивало всеми цветами радуги, его прочерчивали линии взлетающих ракет, рассыпались яркие блёстки салютов. Били вверх мощные прожекторы. Париж радовался. Он жаждал благословения Святого Материалиста. Сегодня, в Праздник Пифагора, тот появлялся на трибуне Храма Природы и произносил речь — обычно короткую, зажигательную, обнадёживающую.
Над толпой реяли флаги. Светящиеся Пифагоровы Штаны занимали весь фасад огромного здания Совета напротив Храма. Вздымались плакаты. Народ ликовал. Это был весёлый праздник. Из бочек лилось бесплатное вино. Раздавали бесплатную закуску. А к фейерверкам пиротехники готовились несколько месяцев и не забывали каждый год преподнести какую-нибудь новинку.
В Париж стекались люди с окрестностей, из других городов. В этот вечер прекрасно шла торговля. В этот вечер отлично чувствовали себя карманники и грабители, а для проституток храмовая площадь была истинным Эльдорадо. Неплохо себя чувствовали и шпионы, у которых завтра будет много чего рассказать руководителям канцелярий. Для некоторых этот вечер закончится ножом в сердце во время площадной потасовки. Для других — каторжными работами за длинный язык или за не менее длинные загребущие руки. Всё как принято в народный любимый праздник.
— Мы хотели давно отменить этот праздник, — сказал Святой Материалист.
— Почему? — недоумённо спросил Блишон. — Его любит народ.
— А потому, что он со временем стал означать не господство выверенных рациональных форм. Он перестал быть ещё одной клеткой для птиц разума. Античное неистовство удовольствия, ушедшие боги — они дают знать о себе в дни праздника.
— Да, — инквизитор-аналитик задумался. Он должен был признать истину этих слов. — А почему не закрыли?
— Потому что эта ересь невелика. В рамках положенного — это бальзам. Мы не можем требовать от людей слишком многого. Страшно, когда они начинают вспоминать о душе. Тогда они становятся неуправляемыми.
— Управление — вот гвоздь, ключ ко всему, — произнёс Блишон, всматриваясь в кипение людской массы.
— Конечно. Кто бы что ни говорил, все правители Земли всегда искали способ управляться с народом. Им всегда было плевать на каждого отдельного индивидуума. Мы нашли этот способ. Всё, пора.
Святой Материалист сделал шаг вперёд, взял в руки микрофон. И его голос, усиленный динамиками, воспарил над толпой. Он долетал до каждого уха, ввинчивался в мозги.
— Мы — сограждане! В каждом из нас — сила, которая образует несокрушимый кулак! Нет нам преград! Нет нам запретов! Мы, Сограждане, Равные из Равных! Наши пути прямы, как линии Пифагора. Наши доблести предсказуемы, как вычисления в теореме Пифагора. Мы — вершина. К нам человечество шло тысячелетия, сбрасывая как шелуху предрассудки и сопливые рассуждения о рае на небе и страх чертей, греющих грешников в аду! Мы — вершина! Мы — суть! Мы — начало и конец! Нам не страшна смерть — страх её мы изгнали Разумом, и каждый готов принести себя в жертву за общее дело! Нам не страшны враги — их обрубленные благостным ножом Гильотена головы будут, как и раньше, скатываться в корзины под наши благословения!
Толпа разразилась оглушительным рёвом одобрения.
Святой Материалист засмеялся и негромко сказал:
— Они верят, Блишон! Они верят мне! А кто не верит — тот наполнен страхом. Он знает, что сосед, дядя, а то и родной сын могут иметь блокнот и писать, писать, писать. Мы достигли своего — они управляемы! Они предсказуемы! Они — вот в этих руках! Они верят, Инквизитор! Они считают, что те банальности и вспомогательные истины, которые человечество всегда меняло как перчатки — это и есть непревзойдённые вершины Единственной Истины!.. Нам, правителям, нужна рабочая, тихая, бессловесная скотина. А не те, кто мыслит о душе и назначении. Ибо наши и их цели не совпадают. Ибо мы живём. А они созданы, чтобы давать жить нам.
— Воистину так, — склонил голову инквизитор-аналитик, которого эти откровения уже не пугали, как сначала. Святой Материалист был первейшим еретиком, по сравнению с которым все остальные еретики являлись просто Образцом послушания и верности. Но Святой Материалист был из тех, кто определяет правила.
— Нелегко расставаться с привычным миром? — спросил Великий Гражданин.
— Я с ним расстался уже давно.
Неожиданно инквизитор-аналитик заметил, что у Святого Материалиста текут слёзы счастья при виде человеческой массы. Он расчувствовался. Он пожирал глазами творение своих рук — её величество ЕДИНОДУШНУЮ ТОЛПУ!
Речь была закончена. Взлетели новые ракеты. Сыпались искры, гасли, не долетая до земли.
И тут началось нечто. Над площадью будто зависло зеркало. Площадь отражалась в нём до мельчайших подробностей. Отражалось всё, что происходило там, только будто подёрнутое паутиной трещин. И это зеркало опускалось неторопливо вниз.
Толпа замерла, глядя на дикое и величественное явление. Вторая площадь стремилась слиться с первой, будто являлось отражением иного мира.
Пахло чем-то таинственным, далёким. Может, розами, которые ты дарил когда-то своей единственной и которые остались навсегда в твоей памяти, поскольку это были первые подаренные тобой розы? Что-то проникало в души. Может, воскресло то чувство, когда ты впервые посмотрел в бездонное небо и осознал, что являешься частью огромного, полного радости и тайн мира?
— Вот оно, — прошептал Святой Материалист.
— Что? — забеспокоился инквизитор-аналитик.
— Что? Ещё одно явление. Отголосок того, во что запрещено верить скотам.
Зеркало накрыло площадь, и на несколько секунд все замерли, будто попав в клей. Будто какое-то тепло поднималось из глубины каждого. Какой-то зов. Что-то важное почувствовали все, чего так не хватает в жизни. Отголосок любви, сочувствия, отблески далёких манящих огней.
А потом всё пропало.
Святой Материалист схватил микрофон и радостно заорал:
— Галлюцинация! Галлюцинация! Вот она — галлюцинация!
И толпа вторила обрадованно ему:
— Галлюцинация!
Опять взмыли ракеты. Просыпалось просо фейерверков. Плебс отмечал Праздник Пифагора, по их представлению — сухого математика древности, сведшего всё к простым истинам, а наделе Великого Мистика и Посвящённого.
Час Откровения был отринут толпой, как нечто ненужное. Плебс давно привык к галлюцинациям. Он видел их часто. И он знал, что по постановлению Совета Справедливых за ними не стоит ничего, кроме обмана зрения. И эта мысль наполняла души спокойной уверенностью. Всё просто галлюцинация…
— Галлюцинация, — прошептал инквизитор-аналитик и направился вслед за Святым Материалистом.
— Ну, что думаешь? — спросил Филатов, когда аризонцы покинули келью.
Госпитальер неопределённо пожал плечами.
— Мне показалось, что Динозавр искренен. Может, из этого сотрудничества что-то и выйдет.
— Ага.
— Оно взаимовыгодно.
— Угу, — согласно кивнул разведчик.
— Кроме того, он дал слово офицера.
— Это самое главное, — согласился Филатов, рассматривая экранчик на своём браслете.
— Кроме того, они поделились сведениями, которые узнали в библиотеке.