— Товарищ майор, за время несения службы никаких происшествий…
— Угомонись. Вам что сказали? Глаз не спускать. А ты пейзажем любуешься. А этот вообще…
Старшина ткнул в бок напарника, тот очнулся, непонимающе осматриваясь.
— Да куда этот злыдень денется? — рассудительно произнёс старшина. — Мы его наручником к кровати пристегнули — как приказывали. Трупешником лежит, не шевелится.
— А если придёт в себя? Наручник расстегнуть — раз плюнуть… В общем, ещё раз такое увижу — пеняйте на себя.
— Орлы, — усмехнулся завотделением, обводя насмешливым взором милиционеров, потом обратился ко мне: — Я же говорю — без изменений. Жизни его ничего не угрожает. Если, конечно, это жизнь.
Рядом с кроватью стояла тумбочка с аппаратом, щупальца которого тянулись к телу больного, по экрану ползла извилистая линия. Грудь бродяги вздымалась ровно, лицо было окрашено здоровым румянцем. В целом выглядел он неплохо, если не обращать внимания на такие детали, как полная неподвижность.
Я нагнулся над ним, для порядка пощупал пульс. Ровный, наполненный. Я уже хотел отойти, как вдруг его рука дёрнулась и впилась в моё запястье с такой силой, что даже мне, кандидату в мастера спорта по штанге, пришлось попотеть, чтобы вырваться. Неживым, глухим, будто доносящимся издалека голосом он произнёс:
— Луна… Сломает третью печать… Он придёт на старое место и откроет дверь… Ты умрёшь…
Рука безжизненно упала. Веки даже не дрогнули. По лицу бродяги начала расползаться зеленоватая бледность. Запищал аппарат на тумбочке. Завотделением бросился к бродяге, затем резко ударил по кнопке вызова сестры. Всё мигом закрутилось — забегали врачи, медсёстры. Инъекции. Массаж.
— Пульс сто сорок. Слабеет. Судорога, — крикнул завотделением, давя больному на грудь, потом поднял глаза на меня: — Да выйдите отсюда!
Минут через десять он появился из палаты.
— Будет жить твой душегуб, товарищ сыщик, — ухмыльнулся он и похлопал меня по плечу…
Отъехав от медцентра, я остановил машину у городского парка. Там было пустынно. Я хлопнул дверцей, подошёл к ажурной беседке, оставшейся с тех времён, как здесь было богатое поместье, опёрся о перила. Я смотрел на город. К моей ненависти теперь примешивался страх. Я боялся города. До дрожи. До паники.
Ветер всё крепчал. Низкие тучи бешено неслись по небу. На миг мне показалось, что огромный смерч засасывает город. Галлюцинация?
Я вернулся в машину и упал на сиденье, провёл ладонью по покрытому испариной лбу. Ладно, очнись, майор, надо работать!.. Я набрал на рации код частоты дежурного по городу. Из динамика донеслось:
— Буран (позывной дежурного) вызывает машины АП-3 и АП-8. Срочно. Восьмой микрорайон, улица Рылеева, восемнадцать. Вооружённое сопротивление. Перекройте район со стороны Васильевской и Плещеева.
— АП-3 понял.
— АП-8 на связи. Выдвигаемся.
— Буран, ответь Астре-1, — произнёс я в микрофон.
— Буран слушает.
— Что случилось?
— Какой-то псих зарубил топором сожительницу, забаррикадировался с ружьём и открыл стрельбу. Район оцеплен, группу спецназа я направил.
— Понял. Выдвигаюсь туда.
Мигалка на крышу. Понеслись. Другой конец города. Быстрее будет по набережной — там почти нет светофоров…
Через двадцать минут я сворачивал с набережной у кинотеатра «Орион». Вот и микрорайон. Здесь поворот. Улица Рылеева передо мной — крошечные наделы земли с деревянными и кирпичными домиками. Новостройки сюда ещё не добрались и, видать, уже не доберутся — кто сейчас что строит? На улице стояло несколько автомашин: милицейские «УАЗики», «Жигули», «скорая».
Сновали санитары, милиционеры. У столба курил шкафообразный Егорыч — командир отряда спецназа. Зелёный бронежилет делал его ещё больше. В руке он держал «сферу» — шлем с пуленепробиваемым забралом. С плеча его свисал короткоствольный автомат.
— Ну как, Егорыч?
— Нормально, Сергей Владиславович. Взяли мы его. Бабу он свою топором намертво уложил. Потом ворвался к соседям и ранил ещё двух человек. Забаррикадировался с мешком патронов. Мы двенадцать выстрелов насчитали, которые он по нам дал. Пока ружьё перезаряжал, Серёжа Шипунов и Вася Матюхин его через окно взяли. Живым.
— Пошли, посмотрим на вольного стрелка.
Он забился в угол спецназовского «ПАЗика» — здоровенный татуированный бизон. Разорванная рубаха открывала мощную грудь, на которой тоже приютилась синяя с красным татуировка. Руки в наручниках были заведены за спину. Я подсел к нему.
— Чего так разошёлся?
— С-суки, жалко, никого из вас не замочил, — зашипел он и поднял на меня пустые глаза. В них пробежала какая-то искра. — У, начальник, ты-то мне и нужен был. Тебе-то моя пуля и предназначалась. Опоздал ты, сука легавая, на своё счастье. Опоздал.
Что-то совершенно безумное, неудержимо злобное было в нём. У меня возникло ощущение, что и не человек это вовсе, а кукла, зомби, ведомый чьей-то волей.
— Ничего, сука, всё равно тебе каюк!
— Вот сволочь, — Семеныч врезал поочерёдно правой и левой ладонью по ушам негодяя, и тот полетел на пол автобуса. Семеныч примерялся приголубить его десантным башмаком.
— Оставь, — приказал я.
— Надо было этого подонка валить.
Я поёжился. А ведь действительно: не загляни я в медицинский центр, обязательно успел бы к основной части программы — к задержанию. По привычке полез бы вперёд. Тут его пуля и нашла бы меня…
День выдался безумный. Я такого не припомню за все годы работы. Произошло ещё два убийства: наркоманы в притоне до смерти забили своего товарища, посчитав его за стукача; муж спьяну выбросил жену из окна и к приезду наряда повесился. На электролитном заводе рванул котёл — несколько человек в тяжёлом состоянии. На шоссе молоковоз врезался в автобус — четыре трупа. Взорван кооперативный ларёк — слава Богу, обошлось без жертв. О мелких вспышках насилия и говорить не приходится — с утра бесконечный мордобой, пьяные разборы. Все сорвались с катушек. Кровь лилась рекой. Город летел прямиком в преисподнюю.
Меня несколько раз вызывал начальник управления. Его донимали звонками насчёт «Вампира». Завтра прилетает оперативник из ГУРа и следователь по особо важным делам Никаноров — утром их надо встретить в аэропорту. Завтра… Будет ли оно для меня? Срок, отведённый мне, истекал. Один раз сегодня я обманул смерть. Получится ли так в другой раз? Время уходит. Время!
Стемнело. Ветер наконец разогнал тучи. На небо выползла большая, налитая отвратительной желтизной луна.
Коридоры управления давно опустели. Большие часы в углу моего кабинета отбили двенадцать раз. Всё, пора что-то решать. Полная луна уже овладела этим миром.
Подойдя к несгораемому шкафу, я отпер замок. Так, «Макарыч» в сторону. Двадцатизарядный «Стечкин» подойдёт. В кобуру его под мышкой. Всё, поехали…
Машина застряла намертво. Похоже, где-то прорвало трубу. Колёса утонули в жиже. Чем больше я давил на газ, тем глубже мои «Жигули» врастали в землю… Время! Я выскочил из салона, хлопнул с размаху дверцей. До цели метров двеститриста. Вперёд!
Ветер достиг ураганной силы. Он валил с ног. Чувство близости смертельной опасности росло. Может быть, надо было кого-нибудь взять с собой? Нет, я понимал, что ни один спецназ тут не поможет — идёт какой-то иной счёт. Я должен сделать что-то. Эх, кабы знать — что. Разберёмся!
Ботинок утонул в луже. Я запыхался. Споткнулся пару раз, карабкаясь по склону. Колючие кусты цеплялись за куртку и брюки. Быстрее!
Я вывалился из кустов, до крови расцарапав колючками руку. Поздно!
«Бульник» был от меня метрах в двадцати.
— Стой! — заорал я.
Как медленно я двигаюсь. И как мне не хватает времени. На бегу я выхватываю «Стечкина». Снять с предохранителя, передёрнуть затвор… Драгоценные секунды уходят. Хорошо, что он медлит. Он стоит перед «булъником», спиной ко мне. Я вижу его ясно. Он освещён луной. Кажется, сама его фигура соткана из её лучей и излучает жёлтый свет. Сквозь вой ветра доносятся каркающие обрывки слов незнакомого языка. В его руке нож. Рука вздымается вверх…
— Остановись! — кричу я.
…и начинает стремительное движение вниз. Я стреляю навскидку. И попадаю. Удар пули в плечо отбрасывает его. Но нож всё равно достигает цели… Почти достигает.
Удар ножа был направлен в горло распростёртого на «бульнике» ребёнка. Однако лезвие лишь пропороло руку. От грохота выстрела и от боли мальчишка очнулся, вскрикнул:
— Мам-ма!
Он скатился на землю. Человек с ножом попытался схватить его, но мальчишка выскользнул и бросился во тьму. Я выстрелил ещё пару раз — промахнулся. Только после этого он повернулся ко мне. У меня перехватило дыхание. Я не мог больше нажать на спусковой крючок.
— Ты опоздал! Кровь пролилась и печать сломана. Вход открыт!
Он сделал круговое движение рукой, и смерч, преследовавший меня три дня, налетел с яростью взбесившейся собаки. Он крутил, ломал меня, продирал насквозь. Он высасывал мою жизнь. Пальцы разжались, и «Стечкин» упал на землю.
— Ты мёртв! — крикнул человек.
Я узнал его. Это было непросто — настолько он изменился. Сейчас это был не гриб-боровик с мягкой старомодной речью. Он сбросил все лишние годы, движения его наполнились лёгкостью и быстротой. От него исходила мощь.
— Сбылось! — прогремел его голос.
Он поднял нож и ударил рукояткой по камню. «Бульника» — достопримечательности города — не стало. На его месте колыхалась лоскутная склизкая чернота. Мой враг сделал шаг, и чернота начала поглощать, растворять его в себе. Было в этом что-то донельзя омерзительное.
Он свершил это. И я не мог остановить его. Что делать? Шагнуть следом — в колышущуюся тьму? От одной этой мысли не хотелось жить. Но дело даже не в отвращении. Я не мог ничего сделать. Я был пленником смерча, высасывающего из меня последние частички жизненной энергии. С каждой секундой моя сила перетекала в него.
И тут в умирающем мозгу мелькнула догадка. С огромным напряжением — казалось, мышцы лопнут — моя рука доползла до внутреннего кармана. Пальцы сжали сувенирный серебряный меч. От камня его рукоятки шла освободительная сила.