– Транзисторную систему управления блока 6-Б, разумеется.
– Все ясно! – рассмеялся Джерис. – Какое красноречие! Если существо – это имя, значит, имя – это существо. «Равное можно заменить равным» или «Равенство обратимо». Может, перейдем к следующей аксиоме? Если верно то, что «Величины, равные одной и той же величине, могут заменять собой друг друга», то не существует ли некая «одна и та же величина», которую символизируют как название, так и рисунок? Или это закрытая система?
Фрэнсис покраснел и постарался подавить в себе досаду.
– Мне представляется, – сказал он медленно, – что рисунок символизирует собой абстрактную концепцию, а не конкретную вещь. Возможно, у древних был систематический метод изображения чистых идей. Очевидно, что опознать объект, изображенный на рисунке, невозможно.
– Да, он очевидно неопознаваем! – со смехом согласился брат Джерис.
– С другой стороны, возможно, он действительно изображает некий объект – но очень формально и стилизованно, так, что зрителю нужно особое обучение или…
– Особое зрение?
– По-моему, это абстракция или, возможно, трансцедентальная величина, выражающая мысль блаженного Лейбовица.
– Браво! А о чем он думал?
– Ну… о проектировании схем, – сказал Фрэнсис, найдя термин в блоке текста в нижнем правом углу листа.
– Хм, а к какой дисциплине относится это искусство, брат? Какой у него род и вид, в чем его особенности и отличия? Или же оно – всего лишь «случайность»?
Фрэнсис подумал, что Джерис перегибает с сарказмом, однако решил ответить мягко:
– Вот здесь я вижу столбец чисел и его заголовок: «Номера электронных деталей». Когда-то существовало искусство – или наука – под названием «электроника», которая, возможно, была одновременно и наукой, и искусством.
– Ага! Таким образом, мы разбираемся с «родом» и «видом». Теперь, если позволишь, я перейду к «отличиям». Что именно изучала «электроника»?
– Это также записано. – Фрэнсис перевернул Реликвию вверх дном, пытаясь найти хоть что-нибудь, что сделало бы чертеж чуть более понятным. До сих пор все его усилия были тщетны. – Электроника изучала электрон, – объяснил он.
– Воистину, так и написано. Поразительно. Прошу тебя, скажи, что такое «электрон»?
– Ну, судя по обрывочным сведениям из одного источника, электрон – это «отрицательный завиток небытия».
– Что? Как же можно отрицать небытие? Разве это не превратило бы его в бытие?
– Возможно, отрицание относится к «завитку».
– А! Значит, тогда есть и «незавитое небытие», да? Ты уже выяснил, как раскрутить завиток небытия?
– Пока нет, – признался Фрэнсис.
– Не унывай, брат! Какие они, наверное, были умные, эти древние, раз умели раскручивать небытие. Продолжай в том же духе, и узнаешь, как это происходит. И тогда среди нас появится «электрон», да? А что мы с ним будем делать? Положим на алтарь в часовне?
– Ну ладно, – вздохнул Фрэнсис, – я не знаю. Но я верю в то, что когда-то «электрон» существовал, хотя понятия не имею, когда он был создан и для чего предназначался.
– Как трогательно! – усмехнулся иконоборец и вернулся к работе.
Насмешки брата Джериса печалили Фрэнсиса, однако он был по-прежнему предан своему проекту.
В точности воспроизвести каждую отметину, кляксу и пятно оказалось невозможно, но качество копии было достаточно высоким, чтобы обмануть глаз с расстояния в два шага, и поэтому она годилась для демонстрации, а оригинал, следовательно, можно было опечатать и убрать на хранение. Завершив работу, брат Фрэнсис ощутил разочарование. Рисунок получился слишком… голым. Ничто не заставляло с первого взгляда предположить, что это священная Реликвия. Стиль был лаконичный и непритязательный – возможно, вполне соответствовавший характеру самого блаженного, и все же…
Скопировать Реликвию оказалось недостаточно. Святые были скромными людьми, которые прославляли не себя, а Бога, и поэтому возвеличивать их следовало другим. А «голая» копия получилась холодной, скучной и никак не напоминала о святых качествах блаженного.
«Glorificemus»[20], – думал Фрэнсис, работая над многолетниками. В данный момент он переписывал текст псалмов, чтобы затем его могли заново переплести. Он остановился, желая снова найти нужное место в тексте и обратить внимание на его смысл – после многих часов переписывания он уже вообще перестал читать и лишь позволял руке писать буквы, которые видели его глаза. Сейчас он копировал четвертый псалом покаяния, молитву царя Давида о прощении: «Miserere mei, Deus…[21] ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною». Стиль страницы перед его глазами совсем не соответствовал смиренной молитве. Букву M в слове «Miserere» украшала инкрустация из сусального золота, причудливый узор из фиолетовых и золотых нитей заполнял поля и свивал гнезда вокруг восхитительных заглавных букв в начале каждого стиха. Какой бы скромной ни была сама молитва, страница была великолепной. Брат Фрэнсис переносил на новый пергамент только текст, оставляя место для роскошных заглавных букв и полей – столь же протяженных, что и сами строки. Другие мастера окружат написанные простыми чернилами буквы буйством цветов и создадут живописные заглавные буквы. Он учился иллюстрировать книги, однако еще не обладал достаточным умением, и поэтому работать с сусальным золотом ему не доверяли.
Gloreficemus. Он снова подумал про светокопию.
Никому не говоря, брат Фрэнсис принялся разрабатывать план. Он нашел тончайший пергамент и несколько недель обрабатывал и растягивал его, превращая в идеальную поверхность, затем выбелил, сделав его белоснежным, и аккуратно спрятал. В течение нескольких месяцев он проводил каждую свободную минуту среди Реликвий, разыскивая подсказки, которые помогли бы ему разгадать рисунок Лейбовица. Ничего похожего на закорючки ему найти не удалось, понять смысл рисунка – тоже, зато после долгих поисков он наткнулся на обрывок страницы, на которой речь шла о светокопировании. Похоже, это была страница из энциклопедии. Упоминание было кратким, и части статьи недоставало, но, прочитав ее несколько раз, брат Фрэнсис заподозрил, что он – как и многие писцы до него – зря потратил много времени и чернил. Эффект белого изображения на темном фоне, похоже, не особое желаемое свойство, а особенность определенного дешевого процесса копирования. Исходный рисунок, с которого сделали фотокопию, был черным на белом фоне. Фрэнсису пришлось бороться с накатившим на него желанием побиться головой об пол. Столько чернил и столько труда на то, чтобы создать копию случайно получившегося артефакта!.. Пожалуй, не стоит сообщать об этом брату Хорнеру. Более того, в данном случае молчание милосердно, ведь у брата Хорнера слабое сердце.
Знание о том, что палитра светокопий – случайно возникшее качество древних рисунков, стало для Фрэнсиса стимулом. При создании возвеличенной копии чертежа Лейбовица эту особенность можно исключить. Если заменить цвета на противоположные, то поначалу рисунок никто не узнает. Некоторые другие черты, очевидно, также можно изменить. Фрэнсис не смел трогать то, что не понимал, но ведь таблицы и написанную печатными буквами информацию, несомненно, можно расположить на рисунке симметрично – на свитках и щитах. Поскольку значение самого рисунка оставалось неясным, он ни на йоту не отступал от изначальной формы и плана; однако поскольку цветовая схема была не важна, то ее стоило сделать прекрасной. Фрэнсис прикинул, не украсить ли загогулины и штуковины сусальным золотом. Увы, финтифлюшки были слишком сложны для подобной работы, а золотые кривулины выглядели бы претенциозными. Закорючки он просто обязан сделать абсолютно черными, но их выразительность следовало подчеркнуть с помощью более светлых линий. Хотя асимметричный дизайн надлежало сохранить в неприкосновенности, брату Фрэнсису казалось, что смысл схемы не изменится, если изобразить ее в виде решетки, по которой ползет вьющаяся лоза. Ветви лозы (аккуратно огибающие закорючки) можно нарисовать так, чтобы создавалось ощущение симметрии – или же сделать асимметрию естественной. Когда брат Хорнер украшал заглавную букву М, превращая ее в чудесные джунгли – с листьями, ветвями, ягодами и, быть может, даже с коварной змеей, – буква тем не менее оставалась похожей на M. Не исключено, что следует применить подобную логику и по отношению к рисунку.
Брат Фрэнсис создал десятки набросков. В самой верхней части пергамента будет изображен Триединый Бог, в самом низу – герб Альбертийского ордена, а чуть выше – изображение блаженного.
Насколько было известно Фрэнсису, точного портрета блаженного не существовало. Несколько красивых портретов было написано уже после Упрощения. Устоявшегося изображения еще не сложилось, однако по традиции Лейбовиц считался довольно высоким и несколько сутулым человеком. Быть может, когда убежище снова откроют… Однажды во время работы над очередным наброском Фрэнсис почувствовал, что над ним кто-то навис. На его стол упала тень… И это… И это… Нет! Не надо! Beate Leibowitz, audi me! Господи, помилуй! Пусть это будет кто угодно, только не…
– Так, и что у нас тут? – вопросил аббат, разглядывая его работы.
– Рисунок, господин аббат.
– Это я заметил. Но что это?
– Светокопия Лейбовица.
– Та, которую ты нашел? Совсем не похоже. Почему ты внес столько изменений?
– Это будет…
– Говори громче!
– ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ КОПИЯ! – невольно вскричал брат Фрэнсис.
– А-а.
Аббат Аркос пожал плечами и пошел прочь.
Брат Хорнер, который спустя несколько секунд проходил мимо стола своего ученика, с удивлением заметил, что Фрэнсис потерял сознание.
8
К удивлению брата Фрэнсиса, аббат Аркос больше не препятствовал ему изучать Реликвии. С тех пор как доминиканцы решили заняться этим вопросом, и процесс канонизации в Новом Риме сдвинулся с мертвой точки, аббат успокоился и, похоже, временами совсем забывал о том, что во время бдения Фрэнсиса Джерарда из АОЛ, некогда из Юты, а теперь из скриптория, случилось что-то необычное. За прошедшие одиннадцать лет нелепые слухи, которые некогда распускали послушники, были позабыты. Новые послушники ничего не знали об этой истории.