Тон вопросительно улыбнулся:
– Вчера он крикнул мне из-за двери, что мне этот глаз нужен больше, чем ему. Похоже, он действительно считает его мощным амулетом. Любопытно.
– Поэт сказал, что вам нужен глаз? Хо-хо!
– Что вас развеселило?
– Извините. Боюсь, он хотел вас оскорбить. Мне не стоит объяснять его слова – ведь тогда может показаться, что я с ним согласен.
– Вовсе нет. Расскажите, мне интересно.
Аббат взглянул на статую святого Лейбовица, стоявшую в углу комнаты.
– У Поэта глаз – дежурная шутка. Когда он хочет принять решение, или что-то обдумать, или обсудить вопрос, он вставляет глаз. И вынимает его, если видит что-то неприятное или если притворяется дурачком. Братья прозвали глаз «совестью Поэта», и он решил им подыграть – читал лекции и устраивал демонстрации опытов, посвященные съемной совести. Поэт притворялся, что им овладела какая-то бешеная страсть – обычно что-то банальное, например тяга к бутылке вина. С глазом в глазнице он поглаживал бутылку, облизывал губы, тяжело дышал, стонал, затем отдергивал руку. Потом желание накатывало на него снова. Поэт хватал бутылку, наливал вино в чашку – чуть-чуть, на донышко – и торжествующе на него смотрел. Затем начинала сопротивляться совесть, и он бросал чашку в стену. Вскоре он снова плотоядно разглядывал бутылку и истекал слюной, но каким-то образом противостоял искушению… – Аббат невольно усмехнулся. – Ужасное зрелище. Наконец, утомившись, Поэт вынимал свой стеклянный глаз, внезапно расслаблялся, брал бутылку, обводил всех взглядом и смеялся. «Я все равно это сделаю», – говорил он. А когда все ожидали, что он выпьет вино, с ангельской улыбкой выливал всю бутылку себе на голову. Вот в чем преимущество съемной совести, изволите ли видеть.
– И он считает, что мне глаз нужен больше, чем ему?
Дом Пауло пожал плечами:
– Что скажешь – Поэт-братец!
Ученый фыркнул, покатал стеклянную сферу по столу большим пальцем и вдруг рассмеялся:
– Недурно!.. По-моему, я знаю, кому он больше всех нужен. Пожалуй, я все-таки оставлю его себе. – Он подбросил глаз, поймал и вопросительно посмотрел на аббата.
Пауло снова пожал плечами.
Тон Таддео бросил глаз в кошель.
– Кстати, я хотел вам сказать: моя работа почти закончена. Через несколько дней мы уедем.
– Разве стычки на Равнинах вас не беспокоят?
Тон Таддео нахмурился:
– Мы разобьем лагерь на холме примерно в неделе пути к востоку отсюда. Там нас встретит группа… э-э… наш эскорт.
– Я очень надеюсь, – сказал аббат, наслаждаясь возможностью подпустить шпильку, – что ваша группа сопровождающих не изменила своих политических взглядов с тех пор, как вы с ней расстались. В наше время все труднее отличить врагов от союзников.
Тон покраснел:
– Особенно если они из Тексарканы?
– Я этого не говорил.
– Давайте начистоту, святой отец. Я не могу выступить против монарха, который позволяет мне работать, – что бы я ни думал о его методах и о его политике. Ради блага коллегии я делаю вид, что поддерживаю его – или, по крайней мере, не замечаю. Расширение владений, скорее всего, принесет пользу коллегии. А если коллегия будет процветать, то человечество сможет извлечь пользу из нашей работы.
– Те, кто останутся в живых…
– Да, но это верно в любом случае.
– Нет, нет. Двенадцать веков назад пользы не извлекли даже те, кто выжил. Неужели мы снова должны выбрать этот путь?
Тон Таддео пожал плечами.
– А что я могу сделать? – раздраженно спросил он. – Правит ведь Ханнеган, а не я.
– Вы обещаете восстановить власть человека над природой. Но кто будет управлять использованием природных сил? С какой целью? Как вы будете его сдерживать? Пока еще не поздно принять такие решения. Но если вы не сделаете этого сейчас, скоро за вас это сделают другие. Человечество извлечет пользу, говорите вы. С чьего дозволения? С дозволения монарха, который ставит на письмах крест вместо подписи? Или вы в самом деле полагаете, что вашу коллегию оставят в покое после того, как он узнает, какую ценность вы представляете?
Дом Пауло не надеялся убедить собеседника, но с тяжелым сердцем заметил, что тон слушает его усердно и спокойно. С терпением человека, который давным-давно все для себя решил.
– То есть вы предлагаете нам немного подождать, – сказал ученый. – Распустить коллегию или перебраться в пустыню и каким-то образом – и неизвестно на чьи деньги – долгим и трудным способом воскресить экспериментальную и теоретическую науку. Молча. По-вашему, мы должны приберечь все до того дня, когда человечество станет добрым, чистым и мудрым.
– Я не это имел в виду…
– Вы не это имели в виду, но ваши слова означают именно это: спрячьте науку, не пытайтесь ее применять, ничего не делайте до тех пор, пока люди не станут святыми… Ну так знайте – ничего не выйдет. Вы занимались этим в аббатстве на протяжении многих поколений.
– Мы ничего не утаивали.
– Не утаивали, но сидели на знаниях тихо-тихо. Никто не знал, что они здесь, и вы никак их не использовали.
В глазах старого священника вспыхнула ярость.
– Думаю, вам пора познакомиться с нашим основателем, – зарычал он, указывая на деревянную фигуру в углу. – Он был ученый вроде вас – до того, как мир сошел с ума, – и ему пришлось искать убежище. Он основал этот орден, чтобы спасти остатки документов ушедшей цивилизации. Спасти от чего и для чего? Посмотрите, где он стоит – растопку видите? А книги? Вот как мало мир нуждался в вашей науке в то время – и еще в течение многих веков. Поэтому он умер за нас. Когда его облили мазутом, он, как гласит легенда, попросил налить ему чашку. Они подумали, что он принял мазут за воду, и со смехом подали. Он благословил его – кто-то утверждает, что при этом превратив мазут в вино, – и сказал: «Hic est enim calix Sanguinis Mei»[80]. И выпил. А затем они повесили святого и сожгли. Мне прочитать вам список наших мучеников? Перечислить все битвы, в которых мы защищали эти документы, всех монахов, которые ослепли, переписывая их? А вы говорите, что мы ничего с ними не сделали, что мы их скрывали.
– Не намеренно, – ответил ученый, – однако факт остается фактом. А теперь вы и меня хотите уподобить себе. Святой отец, если вы решите приберечь мудрость до тех пор, пока мир не станет мудрым, то мир никогда ее не получит.
– Я вижу, что мы в корне расходимся во мнениях! – угрюмо заметил аббат. – Служить прежде всего Богу или прежде всего Ханнегану – вам выбирать.
– Значит, выбора у меня нет, – ответил тон. – Или предложите потрудиться на церквь?.. – В его голосе отчетливо звучала усмешка.
22
Была октава после Дня Всех Святых. Готовясь к отъезду, тон и его люди разбирали в подвале свои записи. Понаблюдать за этим собралось небольшое число монахов, и, по мере того как приближалось время отъезда, дружелюбные настроения возобладали. Над головой сияла и трещала дуговая лампа, наполняя древнюю библиотеку резким голубовато-белым светом, пока послушники устало крутили динамо-машину. Неопытность послушника на стремянке, который регулировал зазор в лампе, приводила к тому, что свет периодически мигал. Его опытный предшественник в данный момент лежал в лазарете с влажной повязкой на глазах.
Тон Таддео отвечал на вопросы о своей работе менее сдержанно, чем обычно, – похоже, его уже не очень беспокоили такие противоречивые темы, как рефракция света или устремления тона Эссера Шона.
– Если гипотеза не бессмысленна, – говорил он, – то ее можно проверить в ходе наблюдения. Я составил гипотезу с помощью новых – а точнее, очень древних – математических формул, на которые наткнулся, изучая ваши Реликвии. Гипотеза, как мне кажется, предлагает более простое объяснение оптических феноменов, но, если честно, сначала я не мог придумать способа ее проверки. Мне помог ваш брат Корноэр. – Он с улыбкой кивнул на изобретателя и показал набросок устройства.
– Что это? – Монахи с недоумением разглядывали рисунок.
– Ну… это стопка стеклянных пластин. Солнечный луч, падающий на нее под этим углом, будет частично отражен, а частично пропущен. Отраженный свет станет поляризованным. Теперь мы так поправляем стопку, чтобы луч пошел через данный объект – идея брата Корноэра – и попал на вторую стопку стеклянных пластин. Вторая стопка установлена под прямым углом, чтобы отразить почти весь поляризованный свет и почти совсем его не пропустить. Глядя через стекло, мы едва видим свет. Все это уже опробовано, проверено. Но если моя гипотеза верна, то, замкнув этот переключатель на индукторной катушке брата Корноэра, мы должны увидеть, что свет станет ярче. Если же этого не произойдет… – он пожал плечами, – тогда мы отбросим гипотезу.
– Или отбросим катушку, – скромно предложил брат Корноэр. – Я не уверен, что она создаст достаточно мощное поле.
– А я уверен. Ты интуитивно чувствуешь такие вещи. Мне гораздо легче создать абстрактную теорию, чем изобрести метод для ее проверки. А у тебя удивительный дар представлять все в виде винтов, проводов и линз, пока я обдумываю абстрактные символы.
– Зато мне в голову не приходят абстракции, тон Таддео.
– Мы бы с тобой сработались, брат. Я очень хочу, чтобы ты присоединился к нам в коллегии – хотя бы ненадолго. Как думаешь, аббат отпустит тебя?
– Я не смею выдвигать предположений на этот счет, – пробурчал изобретатель, внезапно ощутив себя не в своей тарелке.
Тон Таддео повернулся к остальным:
– Я слышал про «отпуск» братьев. Правда ли, что некоторые члены вашей общины временно работают где-то еще?
– Лишь немногие, тон Таддео, – ответил молодой священник. – Раньше орден поставлял секретарей, писцов и клерков монархам и епископам. Но это было во времена невзгод и бедности. Братья, работавшие «по отпуску», порой спасали нас от голодной смерти. Однако теперь в этом необходимости нет, и поэтому так бывает редко. Да, несколько братьев учатся в Новом Риме…