Природа возлагает на тебя только такой груз, который ты способен нести. «Вот что я получаю за то, что передал ей слова стоика, прежде чем передать ей слова Бога».
Боль была слабой… даже не боль, а зуд в той части тела, которая оказалась под обломками. Он пытался почесаться, но пальцы наткнулись на камень. Он какое-то время царапал его, затем вздрогнул и убрал руку. Зуд сводил с ума – сигнализировали нервы, подавали глупые требования почесать тело. Он чувствовал себя униженным.
«Ну, доктор Корс, откуда вы знаете, что зуд меньшее зло, чем боль?»
Эта мысль насмешила его. От смеха он внезапно потерял сознание и вынырнул из темноты под звук чьих-то криков. Внезапно Зерки понял, что кричит он сам. Ему стало страшно. Зуд стал невыносим, но крики были от чистого ужаса, а не от боли. Дышать было трудно. Мучения он вынести мог; ужас возник после того, как он в очередной раз почувствовал вкус чернильной Тьмы. Тьма нависла над ним, она вожделела его – огромная голодная тьма, пожирательница душ. Можно терпеть боль, но не эту Страшную Тьму. Либо в ней есть то, что не имело права существовать, либо здесь у него еще оставались дела. Если он покорится Тьме, то уже ничего не сможет сделать или исправить.
Устыдившись своего страха, Зерки попробовал молиться, однако молитвы казались какими-то немолитвенными. Они скорее походили на извинения, нежели на мольбы – словно последняя молитва уже сказана, последний гимн спет. Страх не исчезал. Почему? Он пытался спорить со своим страхом. «Ты видел, как умирают люди, Джет. Ты видел много смертей. Вроде бы легко. Люди угасают, затем возникает небольшая судорога – и все. Эта чернильная Тьма – самый черный Стикс, пропасть между Господом и Человеком. Послушай, Джет, ты в самом деле веришь, что по другую сторону Что-то есть? Тогда почему ты так дрожишь?»
В памяти всплыла строфа из «Dies Irae»[131], она не давала ему покоя:
Quid sum miser tunc dicturus?
Quem patronum rogaturus,
Cum vix justus sit securus?
«Что я, несчастный, тогда могу сказать? Кого я могу просить о защите, если даже справедливому человеку грозит опасность? Vix secures? Почему “в опасности?” Ведь Он, конечно же, не осудит справедливых? Тогда почему ты так дрожишь?
В самом деле, доктор Корс, зло, о котором даже вам следовало бы упомянуть – это не страдание, а иррациональная боязнь страданий. Metus doloris[132]. Объедините эту боязнь с ее позитивным эквивалентом – мечтой о защищенности в этом мире, мечтой о рае, и получите ваш “корень зла”. Свести к минимуму страдания и максимально увеличить защищенность – естественная, правильная цель общества и кесаря. Но она каким-то образом превращается в единственную цель и в единственный фундамент закона. Цель извращается. Стремясь к ней, мы неизбежно обретаем ее противоположность: максимальное страдание и минимальную защищенность.
Беда мира – от меня. Примерьте-ка это на себя, мой дорогой Корс. Никакого “мирского зла”, за исключением того, что принес в мир человек – я, ты, Адам, мы. При небольшом содействии отца лжи. Вините кого угодно, хоть Господа Бога, только не меня, так, доктор Корс? Единственное зло мира, доктор, в данный момент заключается в том, что мира больше нет. Что сотворила боль?
Он слабо рассмеялся, и перед глазами поплыли чернила.
– Я, ты, Адам, но Иисус. Человек, не Иисус… Знаешь, Пэт, они… не против, чтобы их распяли, но не в одиночку… когда они истекают кровью… нужна компания. Потому что… Потому что потому… По той же причине, по которой сатана хочет, чтобы человека наполнил ад. Чтобы ад наполнился людьми. Потому, Адам… и все-таки Иисус… Послушай, Пэт…
На этот раз разгонять тьму пришлось дольше, но он должен был все объяснить Пэту, прежде чем нырнуть в нее с головой.
– Послушай, Пэт, потому что… потому что я сказал ей, что малышку нужно… вот почему я. То есть… То есть, черт побери, ведь Иисус никогда не просил человека о том, чего не сделал бы сам. Как и я. Пэт?..
Он несколько раз моргнул. Пэт исчез. Тьма рассеялась, и вновь возник мир. Каким-то образом Зерки выяснил, чего он боялся. Надо кое-что сделать, прежде чем Тьма сомкнется над ним навеки. Боже милостивый, дай мне прожить, чтобы успеть. Он боялся умереть, прежде чем примет на себя столько страданий, сколько досталось тому ребенку, который ничего не понимал, ребенку, которого он пытался спасти для новых мук – не для, а вопреки им. Он приказал матери именем Христа. Он не совершил ошибки. Но теперь боялся ускользнуть в Темноту, прежде чем вытерпит столько, сколько Бог поможет ему вытерпеть.
Quem patronum rogaturus,
Cum vix justus sit securus?[133]
Пусть тогда это будет ради девочки и ее матери. То, что я требую, я должен принять и сам. Fas est[134].
Решение, казалось, заставило боль немного утихнуть. Он немного полежал, затем осторожно оглянулся на груду камней. Там не просто пять тонн, там восемнадцать веков. Зерки заметил среди обломков несколько костей – взрывная волна разломала крипты. Он пошарил свободной рукой, нашел что-то гладкое и, приложив некоторые усилия, вытащил из-под камней и уронил на песок рядом с дароносицей. Челюсть отсутствовала, но в остальном череп остался неповрежденным, если не считать сухой, наполовину истлевшей щепки, которая торчала изо лба. Щепка была похожа на кусок стрелы.
– Брат, – шепнул Зерки, ведь в этих криптах хоронили только монахов ордена.
«Что ты сделал для них, Череп? Учил их читать и писать? Помогал им восстанавливать разрушенное, подарил им Христа, содействовал возрождению культуры? Ты не забыл предупредить их о том, что рая здесь никогда не будет? Ну конечно, не забыл. Благослови тебя Бог, Череп, – подумал он и перекрестил его, проведя по лобной кости большим пальцем. – И за все твои муки тебе отплатили стрелой меж глаз. Потому что там не только пять тонн и восемнадцать столетий камня. Там примерно два миллиона лет – со времен первых Homo inspiratus[135].
Зерки снова услышал голос – нежный голос-эхо, ответивший ему совсем недавно. На этот раз он словно напевал детскую песенку: «ля-ля-ля, ля-ля-ля…»
Это, казалось, был тот же голос, что и в исповедальне, но он, конечно, не мог принадлежать миссис Грейлс. Она простила бы Бога и побежала домой – если бы успела выбраться из церкви. И, Господи, прости за то, что роли поменялись. Или не поменялись?..
«Слушай, Череп, может, именно это следовало сказать доктору Корсу? Дорогой Корс, почему бы вам не простить Бога за то, что он допустил существование боли? Ведь если бы Он так не сделал, то человеческое мужество, благородство, самопожертвование – все это утратило бы смысл. И, кроме того, Корс, тогда бы вы остались без работы.
Может, именно об этом мы забыли упомянуть, Череп. Бомбы и вспышки гнева – вот что бывает, когда люди ожесточаются, когда мир по какой-то причине оказывается непохожим на почти забытый Эдем. Фактически люди ожесточаются против Бога. Слушайте, люди, вы должны отказаться от ожесточенности – «пусть Бог простит», как сказала бы она – еще до всего, до любви.
Но бомбы и вспышки гнева… они не прощали».
Он немного поспал – не провалившись в жуткое, парализующее разум небытие Тьмы, а обычным сном. Дождь прибил пыль. Когда аббат очнулся, он уже был не один. Трое сидели на груде обломков и смотрели на него торжественно, словно на похоронах. Он пошевелился. Они расправили черные крылья и зашипели. Он бросил в них камень. Двое взлетели и стали кружить над ним, третий же остался на месте, переступая с лапы на лапу и мрачно поглядывая на аббата. Темная и уродливая птица, но совсем не такая, как та, другая Тьма. Этой нужно только его тело.
– Обед еще не готов, брат гриф, – раздраженно сказал аббат. – Придется подождать.
«Недолго ему еще обедать, вскоре он сам станет пищей для кого-то другого», – подумал аббат. Перья грифа были обожжены, один глаз не открывался. Птица намокла под дождем, а ведь и дождь был наполнен смертью.
– Ля-ля-ля, ля-ля-ля, подожди-подожди-подожди, пока он умрет, ля…
Снова этот голос. Галлюцинация? Однако птица тоже слышала голос. Она глянула на то, что находилось за пределами поля зрения Зерки, и с яростным шипением поднялась в воздух.
– На помощь! – слабо крикнул он.
– …на помощь… – повторил странный голос.
Из-за груды обломков вышла двухголовая женщина. Она остановилась и посмотрела на Зерки.
– Слава Богу! Миссис Грейлс! Постарайтесь найти отца Лейхи…
– …слава богу миссис грейлс постарайтесь найти…
Аббат сморгнул кровавую пленку и вгляделся в нее.
– Рейчел, – выдохнул он.
– …рейчел… – ответило существо.
Она опустилась перед ним на колени и села на пятки. Посмотрела на него холодными зелеными глазами и невинно улыбнулась. Ее глаза были живыми, в них читалось удивление, любопытство и, возможно, что-то еще, – но она, похоже, не замечала, что ему больно. Что-то в ее глазах полностью привлекло его внимание. Потом он заметил, что голова миссис Грейлс крепко спит на другом плече, а Рейчел улыбается. У нее была юная, застенчивая улыбка человека, который хочет подружиться. Зерки предпринял еще одну попытку:
– Послушайте, кто-нибудь выжил? Идите…
Торжественным и мелодичным был ее ответ:
– …послушайте кто-нибудь выжил… – Она наслаждалась словами, четко, с улыбкой их произносила. Ее губы молча повторяли слова, когда голос уже умолк. Это не просто рефлекторная имитация, решил он, она пытается что-то сообщить. Повторяя его слова, она передает мысль: «В чем-то я такая же, как и ты».
Но она только что родилась.