— Ты ошибаешься, — сказал я, — это не так.
Он тряхнул головой и залпом выпил коктейль — водка пополам с цитрусовым соком: за твой успех, дружище! За успех «Экстрамиль»! — подхватил каратист, а за ним и остальные «патрульные». Я поднял бокал в воздух, все стали неразборчиво выкрикивать какие-то слова, Саид обошел кафе и опустил металлические жалюзи.
— Хочешь, я тебя сильно насмешу? — спросил я подошедшего Жиля. — Тот псих, который тебя мутузил, я его знаю.
— Ты его знаешь?
Я был уже абсолютно пьян.
— Это внук старой вонючки.
Медленно, но верно информация проникала в его мозг, и он осознал смысл сказанного.
— Твоей соседки?
У него было такое лицо, что меня стал разбирать смех, его тоже; так это та чокнутая, которая шпионила, когда мы проносили туда-сюда товар? Я рассказал про разборку насчет душа: она боится, что дом взорвется. Между прочим, заметил Саид, зная, кто устанавливал колонку, я ее понимаю, — и тут мы оба чуть живот не надорвали от смеха. У меня идея, объявил Жиль, нужно напугать ее до смерти. Я вышел за ним на улицу — прямо два школьника на каникулах, — он достал из грузовика небольшую бутылочку в порванном пакетике, это суперклей, бормотал он, суперклей. На лестнице было темно и так тихо, что мы слышали эхо собственных шагов. Закупорим ей замок, — он приложил палец к губам и приступил к работе, — если измажешь руки, пиши пропало, зверская штука. Клей никак не хотел выжиматься, пришлось проткнуть тюбик булавкой; закончив, Жиль прислушался, спит ли старушонка, но из квартиры не доносилось ни звука. В полной темноте на меня напал идиотский смех. А теперь смотри, и Жиль стал барабанить в дверь, как ненормальный: эй, бабулька, ты там спишь, он колотил изо всех сил, пока под дверью не появилась узкая полоска света; шухер, заорал он, пожар, мамаша, алкаши устроили пожар, в доме газ, сейчас все взорвется, — и мы на всех парах помчались вниз.
— Слушай, — сказал Жиль уже на улице, — какие мы все-таки придурки!
На следующий день я отправился в Нормандию. Я должен был встретить Мари-Пьер на вокзале в Гавре, одна из тетушек привезет ее туда около двух часов, и в Париж мы поедем вместе. Думая о нашей встрече, я был в приподнятом настроении, мы не виделись почти неделю, я зашел в магазин, где разорился на «Шанель №5» и пару совершенно чумовых сережек — вишенки, а к ним на цепочке подвешены бананчики, — потом стал колесить по центру, убивая время до встречи на вокзале, спокойно ехал в потоке машин, как вдруг прямо перед собой увидел воплощение самого страшного кошмара: по тротуару шли Мари-Пьер с Жоэлем, он держал ее за локоть, а она хихикала, не иначе как он нашептывал ей на ухо свои идиотские истории. Пока я разворачивался, отчаянно выворачивая руль, они скрылись из виду. Эй, вы что? — крикнул кто-то справа. Оказывается, резко повернув, я здорово зацепил бок «рено-эспас». Парочка удалялась, то появляясь, то вновь пропадая, еще немного, и они завернут за угол магазина… Все нормально, сказал я мужику, виноват, давай писать акт. Он вроде успокоился, но когда я вытащил свои документы, начались напряги: и страховка моя ему не нравилась, и права не те; насчет страховки он погорячился, а вот права на самом деле были оформлены не так, мы базарили, что-то доказывали, мне было не до того, я чуть не бросился на него с кулаками, наконец вытащил из кармана бумажник и сказал: как думаете, сколько это будет стоить? Он потрогал царапину и поморщился, словно она незримой линией шла по его телу. Как минимум полторы штуки, на меньшее я не согласен. У меня денег было в обрез: вот вам тысяча шестьсот, — думаете, приятно представлять, что в этот самый момент твою девушку трахает другой? У меня все нутро будто пропиталось ядом, который циркулировал по телу, поднимаясь и разливаясь все шире… Нет, извините, я не могу взять деньги, сказал придурок, лучше уладим этот инцидент в полиции. Я сунул купюры ему в руку — на двух штуках мы сошлись, — забрал права, порвал начатый акт и помчался к вокзалу. Где меня ожидала радостная встреча. Что я ей скажу? И тут увидел обоих голубчиков, мирно сидящих на лавке около стоянки: Мари-Пьер мне помахала, распахнула дверцу, мы поцеловались; я ужасно рада тебя видеть, щебетала она, а потом, ты ни за что не угадаешь, кто приезжал меня проведать. Пожалуй, у меня есть одна догадка, ответил я. За лобовым стеклом с идиотской улыбкой маячил Жоэль.
Наше возвращение в Париж, прямо скажем, прошло не слишком приятно, меня мутило, я чувствовал напряг, Жоэль взахлеб рассказывал какие-то нудные истории: прощайте, тяжелые времена, теперь я снова при деньгах, — он без остановки молол свою чушь, — помнишь тех гадов, что нас обули, так вот, им конец, все попались, фараоны сцапали даже боссов, ты, наверное, слышал об этом, дельцы из Ля-Курнев, четыре тонны, это было в газетах. Мари-Пьер видела, что я чем-то недоволен, и время от времени спрашивала, что такое, может, что-то случилось? Оказалось, сам Жоэль и настучал в полицию, сдал всех с потрохами и подсказал, как добраться до авторитетов; когда шла операция по изъятию, а счет шел на сотни килограммов, инспектор передал ему спортивную сумку с дюжиной упаковок марокканской дряни, хотя предварительно речь шла только о десяти.
А что, все так делают, когда подворачивается возможность; они ведь не постеснялись его обокрасть и в придачу избили, теперь же он стократно окупил потерю видаков; ты, конечно, поступай как знаешь, сказал я Жоэлю, но хвастаться, что сдал легавым ребят, которые возили дурь тоннами годов с шестидесятых, по-моему, себе дороже.
— Пфф, да они слабаки, — фыркнул он, — легавые говорят, когда их арестовывали, они в штаны наложили и плакали как дети.
Набить бы тебе морду, думал я, лупить до тех пор, пока пощады не попросишь.
У ворот Отой он поинтересовался, как мы проведем вечер.
— Что будем делать, может, пойдем перекусить?
Ага, разбежался… С трудом выплевывая слова, словно они скрипели на зубах и мешали дышать, я мягко отклонил предложение: извини, но ничего не получится, мы ужасно устали. Как, мы что, не будем обедать? — удивилась Мари-Пьер, а Жоэль добавил: если у тебя напряженка с деньгами, расслабься, я угощаю. О, большое спасибо! Я затормозил у «Компани англез».
— Тебе повезло, полно свободных такси.
Он с обиженным видом покачал головой, мол, сама видишь, я старался, потом поцеловал Мари-Пьер, дважды в каждую щеку — чмок-чмок в щеку, хотя, по-моему, норовил в губы, — и легонько щипнул за попку: я тебе позвоню, ладно? Мне прямо кровь бросилась в голову, все ясно, они трахались, теперь я в этом не сомневался. Наконец он скрылся с глаз долой, и я сделал круг по площади, храня молчание. Мы не едем на Северный вокзал? — спросила Мари-Пьер. Из бардачка торчал сверток с подарками, духами и сережками; нет, мы не едем на Северный вокзал.
— Вообще-то мы переехали, Северный вокзал остался в прошлом.
Я бесцельно кружил по улицам, но не мог успокоиться, наоборот, все больше распалялся; ты такой бледный, сказала Мари-Пьер, что-то не так?
— Не знаю, а сама-то что думаешь, по-твоему, все нормально?
По краю дороги рабочие устанавливали щиты с указанием парковок и объездных маршрутов на время «Ролан Гаррос». «Ролан Гаррос» — это больше, чем престижный теннисный турнир, это символ весеннего Парижа, как сказал вчера радиоведущий.
— Если ты из-за Жоэля, то это просто смешно.
Конечно, прямо обхохочешься: он заявляется к тебе вот так, ни с того ни с сего, за триста километров, в деревушку с дюжиной жителей, а я тут вкалываю до потери пульса, — из моего рта вылетали какие-то слова, но это был уже не я, а зверь, до поры до времени томившийся в сумрачной и студеной пещере подсознания с ядовитыми испарениями, — шлюха, ты просто шлюха, дешевая сучка… тут она ударилась в слезы; не помня себя, я разодрал упаковку и швырнул флакон на приборную панель, он отскочил, Мари-Пьер дернулась, пытаясь увернуться, — не думал я, что ты такая, — она заревела еще громче, я заорал: кончай, мать твою, она шмыгнула носом, продолжая подвывать, я вцепился в руль — маленькая дрянь — и занес над ней кулак, она спрятала лицо в ладонях, я не мог ее ударить и изо всех сил саданул в боковое стекло, пробив его насквозь с одного удара, хотя оно и было якобы суперпрочное… тут, как по волшебству, я очнулся, и меня охватила страшная усталость, я сидел в полной прострации, глядя в пустоту, ни о чем не думая, полностью расслабившись, мечтая о том, чтобы сложить руки под голову и заснуть, прямо там, среди осколков стекла в аромате «Шанель», напрочь позабыв обо всем на свете.
Наступила тишина, которую нарушали только машины, несущиеся в сторону леса, мы оба хранили молчание, я стал зябнуть, боль в изрезанной руке нарастала, я подобрал с пола сережки и положил рядом с собой.
У одной сломалась застежка, и вишенка держалась на честном слове.
— Кажется, я беременна.
Все эти дни стояла хорошая погода, было жарко, а сегодня дул порывистый ветер, обещали дождь.
— В каком смысле?
Ее слова донеслись до меня словно сквозь туман. Я включил зажигание.
— В прямом.
В тот момент я даже не подумал, от меня она беременна или, может статься, от Жоэля; только сказал: а, понятно, и что теперь надо делать, кстати, это мальчик или девочка? Она снова заплакала, я видел происходящее словно сверху, с высоты двух метров, как наблюдатель, и начал ее утешать, мол, ничего страшного, все уладится, при этом слышал себя будто со стороны — хрен знает что! Она плакала, я попросил прощения: извини, на меня что-то нашло, но согласись, в этой ситуации меня можно понять — я еду тебя встречать, а ты в это время с другим парнем, он тебя целует, гладит по заднице, ты хихикаешь… хотя я оправдывался, но в глубине души не сомневался, что это была естественная реакция, другой бы на моем месте ее бросил; я не собирался, целовать ее в лобик и говорить «спасибо, любимая», сначала мне нужно успокоиться, а то опять заведусь, но она продолжала плакать, и тогда я сделал над собой усилие, взял ее ладошку в руку, причем в раненую, вытер ей слезы уголком платка, однако в глубине души продолжал здорово на нее злиться.