когда я что-нибудь принимаю, у меня так чешется, хоть ложись и помирай, — воцарилось гробовое молчание, — вы не представляете, как я мучаюсь, просто взял бы да разодрал себе задницу, боль адская. Так, сказала Марианна, счастливо, до свидания.
— Похоже, я подложил тебе свинью…
Когда мы шли по мне, в саду ни одна тень не шелохнулась — вот уж поистине тихая обитель. Жилю не было смысла прямо сейчас ехать в Париж, и я предложил ему переночевать.
— Утром подвезешь меня к Орлеанским воротам.
Нам обоим не спалось, ему из-за того, что обкурился, а мне из-за мыслей о Мари-Пьер — сможем ли мы иметь детей; столовую освещала лишь маленькая лампочка с абажуром, под котором роились разные мошки. Нет, серьезно, что ты о них думаешь? — спросил Жиль.
Что я мог ему ответить? Да они полные ничтожества,- это было совершенно очевидно, правда, вполне симпатичные.
— Симпатичные ничтожества — это в точку.
Он начал распевать слегка гнусавым голосом: сире-ена, Си-индбад нашел сире-ену, — несмотря на испорченный вечер и мысли о больнице, я не мог удержаться от смеха, — ты только представь, какая нудная у них жизнь, если вот это они называют весельем! Тут я был с ним полностью согласен, такой вечерок хуже, чем похмелье или ломка; постепенно разговор перешел на дела, как все должно быть в идеале и что каждому из нас, собственно, нужно.
— Ну, тебе, понятно, деньги.
Я был удивлен.
— А тебе, что, нет?
Он немного помолчал; удивительно, но в обкуренном состоянии у него иногда бывали просветления.
— Да, конечно, только для меня это не главное.
Просто мы с ним разного ждали от жизни: у него была цель бросить пить и колоться. Навсегда.
— Если получится, если я буду чувствовать себя хорошо и смогу позволить себе выпить для удовольствия, не боясь последствий, то буду вполне счастлив.
Его страшно напрягали компании вроде сегодняшней, скучные, ограниченные люди, из-за этого он и начал колоться в юности — не хотел стать таким, как они, но теперь понимал, что в результате пришел к еще более печальному концу — совсем опустился и прожигал жизнь за стойкой бара, как самый жалкий обыватель.
— Ты не представляешь, какой это для меня облом.
Мысль о том, что любой кретин в клоунском наряде, готовый покончить с собой из-за того, что ему испортили сортир, считается куда более ценным членом общества, чем он, была для Жиля невыносима.
— О чем я смогу с гордостью вспомнить в смертный час? Да ни о чем, дружище, ни о чем, это меня и убивает.
— Ну, знаешь, если уж на то пошло, мне тоже особо нечем гордиться, — сказал я ему в утешение.
Он положил сигарету в пепельницу.
— Да, возможно, но тебе важно нечто поверхностное, внешний успех, у меня-то совсем другая цель.
С этими словами он поднялся и пошел на кухню, чтобы чего-нибудь плеснуть в стакан, а для меня словно гром прогремел среди ясного неба: что значит «внешний успех»? Он считает, что меня волнуют исключительно бабки?
— Так вот как ты обо мне думаешь, — сказал я, когда он вернулся. — По-твоему, я просто жадный хапуга?
Казалось, мой вопрос его удивил.
— Ничего подобного, просто одни видят цель жизни в семейном счастье — любить, иметь детей, другие — в духовном развитии, третьи — в творчестве, а для тебя важен материальный аспект, деньги; не стоит комплексовать по этому поводу, так уж ты устроен.
Я пошел наверх, спать, но мне было не по себе; вообще-то он прав, чего комплексовать: современный мир держится на росте потребления — раз тратишь деньга, что же остается, как не загребать их лопатой. Не такой уж я ненасытный, бывают случаи клинические, в этой связи мне всегда вспоминался скупщик краденного с улицы Мюра, алжирский еврей, который каждый день по утрам и вечерам целовал купюру в пятьсот франков, лобзаю тебя, Властелин мира, говорил он перед сном, а как проснется, снова заводил ту же песню: доброе утро, о Властелин мира… его пример убедил меня, что Жиль ошибается, и я спокойно заснул.
На следующий день я все утро провел в больнице; улаживая формальности, что оказалось жуткой морокой, ведь Мари-Пьер была несовершеннолетней и не парижанкой, пришлось звонить, а потом телеграфировать ее матери, дабы получить доверенность на опеку в чрезвычайных ситуациях. Затем мне удалось добиться, чтобы ей установили телефон прямо в палату, для чего потребовалось спуститься на второй этаж и оформить обслуживание, после этого я снова звонил в Нормандию, ходил в магазин, заказывал по телефону цветы — надо было как-то оживить ее палату, еще она просила привезти халат и пару ночных рубашек, хотела выглядеть на все сто, и это понятно, — в общем, я мотался, как заводной. А когда вернулся, у нее в палате сидел врач. Анализы ничего не дали, он советовал немного подождать — в любом случае тут вы в безопасности, — как видно, он не сомневался, что я смогу оплатить счет; но, даже имея страховку, без госдотации нужно быть Крезом, чтобы выложить такую сумму, и все же, подумав, я решил, что тут особый случай: беременная женщина вправе рассчитывать на бесплатную помощь; утром я с ней поговорил, и хорошо, потому что она мне рассказала, что ее захолустье приравнивается к третьему миру и дотация ей обеспечена.
В офисе я появился после полудня, усталый, замученный, и там произошел один странный эпизод, совершенно спонтанный и абсолютно неожиданный для меня: Бруно поехал на какую-то встречу, а поскольку Жиля тоже не было, я попросил Патрисию спуститься со мной за магнитофонами. Она не могла сравниться с Мари-Пьер, но была по-своему привлекательна, я шел за ней и глядел, как она перебирает ножками, раз-два, ее коротенькая юбочка еле задницу прикрывала; Мари-Пьер говорила мне, что Патрисия абсолютно без комплексов, — застала их как-то с Бруно за этим делом прямо в офисе, а в следующую секунду я и сам не заметил, как дверь захлопнулась, и мы начали целоваться, одной рукой она гладила мои ягодицы, я тискал ее, все случилось стремительно, она опустилась на колени и принялась сосать, я думал про нее и Бруно, а как только кончил, мы молча поднялись наверх, как ни в чем не бывало.
На коммутаторе меня ждало сообщение от Мари-Пьер: ее мать приезжала в город, я должен был встретить ее на вокзале Сен-Лазар.
Между образом незнакомого человека, который мы создали в уме, и реальностью зачастую лежит пропасть. Я как дурак держал в руках плакатик с надписью Мари-Пьер и пытался вычислить потенциальную мамашу, причем, если честно, ожидал увидеть старую, грузную женщину, со слоновьими ногами, которой с трудом дается любое движение, от которой противно несет кухней и подгнившими продуктами, — примерно такую я и высматривал; тут в конце перрона показалась старуха, было больно смотреть, с какими мучениями она толкает свою тележку, и я подумал: точно, это она, пожалуй, одного таксиста будет мало, понадобится дополнительная помощь, — как вдруг сзади меня похлопали по плечу.
— Полагаю, вы мой зять.
Я просто отпал. Передо мной стояла Мари-Пьер. Ну, немного постарше, утомленная, в уголках глаз гусиные лапки, но в целом — вылитая Мари-Пьер.
— Давайте поцелуемся, что ли.
Она дважды смачно расцеловала меня в обе щеки, я опомниться не успел, как мы вышли с вокзала, и все это время она говорила без остановки; Мари-Пьер предупреждала, что она болтушка, но это было слабо сказано! За каких-то пять минут я узнал всю ее биографию, а также о том, как она жила после смерти мужа: при Мишеле все было иначе, теперь же, не считая редких развлечений в компании сестры и зятя, жизнь ее не балует… сколько у нее детей, между тем думал я, это просто невероятно, Мари-Пьер говорила, что пять, — нет, невозможно поверить, она до сих пор загляденье. Пока мы стояли в очереди на такси, она прижималась ко мне боком, конечно, это нехорошо с моей стороны, пусть Мари-Пьер меня простит, но я был рад наконец-то вернуться в Париж и перевести дух.
Мари-Пьер лежала удрученная, ультразвук показывал одно, а кровяные выделения свидетельствовали о другом, не знаю, в чем была суть, но что-то не клеилось, и точно, когда компьютер выдал результат, доктор был в полном недоумении. Мать ее поцеловала, они так трогательно смотрелись вместе, эти женщины с разницей в двадцать лет; Мари-Пьер называла мать по имени: Мириам, ты привезла мой дневник, я его забыла? Ну конечно, тут же откликнулась Мириам, я сразу о нем подумала; и поверь мне, все будет хорошо, серьезно, это пустяки, я пять раз рожала и знаю, что говорю.
Время летело быстро: пока мы потрепались, пока я спустился вниз кое-чего купить и вернулся в палату, было уже около десяти, я как раз подумывал, чем бы заняться, как зазвонил мобильный — Жиль интересовался, не хочу ли я зайти куда-нибудь перекусить. Я ответил положительно, но предупредил, что буду с тещей, старушка, мол, прикатила в гости. A-а, заволновался Жиль, надо развлечь мамашу… Я подмигнул Мириам — вообще атмосфера разрядилась, мы перешли на «ты», она мне нравилась — и погнал пургу: да, старина, конечно, это напряг, ей как минимум шестьдесят; ладно, все ясно, ну что, приезжать мне или как? — заколебался Жиль. Я сказал: конечно, приезжай, ты не можешь бросить меня в беде, один я с ней свихнусь, она заявила, что жаждет сходить в «Мулен-Руж».
Мари-Пьер с матерью хихикали, а я теоретизировал о том, как у него отвиснет челюсть, когда он увидит Мириам, мы продолжали острить на эту тему вплоть до прихода Жиля; он вошел и сразу все понял: ну, вы меня разыграли, ни фига ей не шестьдесят, она хороша, как майская роза; вы преувеличиваете, мое время прошло, — Мириам отчаянно кокетничала — пора уже передавать эстафету дочкам, но тут вмешалась Мари-Пьер: ну что ты, мама, ты выглядишь потрясающе, я всегда тебе говорила, а ты мне не верила.
Я очень хотел, чтобы Мари-Пьер тоже пошла, однако врач был категоричен: ни в коем случае, никаких пирушек, ей надо лежать; Мириам обещала прийти к ней завтра как можно раньше, и мы покинули палату.
Ужин прошел отлично, в «Зойере», ресторан находился рядом с больницей, весь вечер Мириам с Жилем флиртовали, она разомлела от вина, а он был просто в ударе, нечасто я видал его таким — остроумный, находчивый, прекрасно умеющий поддержать беседу, к десерту стало ясно, что она покорена, а он всерьез решил ее закадрить.