ны в святой вере. Да ни фига, крикнул нищий, и сделал шаг в сторону, оказавшись таким образом в центре прохода, лицом к лицу с кюре. Монах тихонько к алтарю идет, /Целует пылко крест простой, /Недруг, припав к земле святой, / Себя жестоко в грудь он бьет, / О, Боже, провинился я ужели ? / Ведь сорок лет живу на свете, / Смиряю плоть свою в обете /И в пост, и каждый день недели. Кюре молчал, все, кто был в церкви, смотрели на декламатора. Угодны коль тебе мои мученья, / Дай мне награду по труду, / Лишь ночь покоя и забвенья. Никто не шевельнулся, нищий все стоял, покачиваясь, в центре нефа, тогда кюре спустился и подошел к нему: да-да, я с вами согласен, Жюль Лафорг [55] — замечательный поэт, но поймите, сейчас идет месса, — он бережно взял несчастного под руку и подвел к скамье, — мне будет очень приятно поговорить с вами о поэзии, но не здесь и не теперь. Должно быть, Мари-Пьер уже приехала, так что я оставил грешников решать их проблемы и вышел наружу.
Только я занял свободный столик, как она явилась с этакой недовольной миной, я хотел ее поцеловать, но она отстранилась: нам надо поговорить, пойми, так больше не может продолжаться. Официант спросил, что мы будем пить, я заказал, виски, Мари-Пьер «Мартини», уже полгода как я забыл про воду с мятой, а она про лимонад; да на что ей жаловаться, может, жизнь стала слишком легкой? На меня посыпались обвинения: и такой я, и сякой, ты понимаешь это или нет? Она считала, что мое состояние резко ухудшилось, ты меня слышишь, спрашивает, конечно, говорю, но в голове зудела одна-единственная фраза — как ни глупо и ни банально, из песни группы «Дорз», «This is the end, my friend» — и треск пулеметов из «Апокалипсиса сегодня» [56]; ладно, сказал я, мы сейчас пойдем в дом, и ты заберешь свои вещи, она так и обомлела от неожиданности: ты правда хочешь, чтобы я ушла? Нет, отвечаю каким-то деланным, идиотским тоном, нет, но что я еще могу предложить? Не удерживать же тебя силой, говорю, и вижу, что у нее как гора с плеч упала.
По дороге в Шатильон мы молчали; добравшись в такси до сервиса, я получил свою тачку, и мы поехали домой, я не чувствовал ни грусти, ни печали, только опустошение и усталость.
Въезжая на боковую дорожку, подумал: ну вот, сегодня буду спать один, но не почувствовал ничего особенного, воспринял это как давно предрешенное и ожидаемое событие; сад был раскрашен осенней палитрой, уже появились увядшие листья; перво-наперво я поднялся в дом и спрятал свои сбережения, разделив их на две части: триста штук засунул в трубу бутафорского камина, потом спустился и положил оставшиеся двести в гараж, куда ставил машину, мне вдруг пришла в голову мысль прихватить пистолет, но что-то меня остановило.
— Ты готова? — спросил я, вернувшись.
Подвезу ее к метро и больше никогда не увижу. Ты готова, повторил я — пешком, с вещами, она, бедная, намучается.
— Мари-Пьер! — крикнул я.
В эту секунду меня толкнули вперед и нанесли такой сильный удар по голове, что от боли я упал на колени, совершенно оглушенный, в кресле с округлившимися от ужаса глазами сидела Мари-Пьер, а какой-то здоровенный парень направил на меня баллончик со слезоточивым газом.
— Это он, Франк, я его узнал!
Амбал, что был сзади, со всего маху съездил мне по ребрам, прямо в то место, которое еще побаливало после стычки на Кап-Даге, и кто-то тихо произнес: пришло время свести счеты, дружок, отдавай долг; что это за отморозки, подумал я, не легавые, скорей уж рэкетиры, но стоило мне повернуться, как от сомнений не осталось и следа: облаченный в кожаный жилет, еще более толстый, чем в моих воспоминаниях, в меня целился из охотничьего ружья хозяин «Мерседеса» со стоянки в Орли.
— Говори, только быстро, мы торопимся.
Я даже не собирался изворачиваться или, боже упаси, отрицать свою вину, погоди, говорю, дай объяснить, все было не так, как ты думаешь, я тут ни при чем, но жирдяй расквасил мне нос прикладом, голову пронзила дикая боль, аж слезы брызнули; не пытайся меня обмануть, гаденыш, отвечай, куда дел мой кокс, остальное мне не интересно; я произнес единственную фразу, которая в тот миг вертелась у меня на языке, — это какое-то недоразумение, и тогда амбал врезал мне изо всех сил: ты что, за идиотов нас держишь, я видел тебя на стоянке, он так меня дубасил, что я уже ничего не чувствовал, Мари-Пьер завизжала: вы ж его убьете, и мне показалось, что эта скотина собирается отвесить ей пощечину.
— Отпусти меня, — прохрипел я, — я все объясню.
Мой рот наполнился кровью, дыхание сбилось, если выживу, клянусь, найду их и убью.
Главный дал знак второму, мне наконец позволили разогнуться, Мари-Пьер вжалась в кресло и только сморкалась в платок; давай с самого начала и ничего не пропускай.
— Ну что, Франк, снимать или как?
Амбал в кепке достал ручную видеокамеру, похожую на нашу, и направил на меня.
— Стой, — приказал главный. — Давай с самого начала, он будет снимать.
Они меня убьют, подумал я, как в том жутком фильме, где маньяки убивают целую семью, снимая происходящее на камеру, чтобы потом пересматривать; можешь начинать, велел парень, я подчинился: затея была не моя, мне заказал угон знакомый… сначала скажи, оборвал меня главный, сколько тебе лет, где ты живешь и как тебя зовут, я повиновался, но второй приказал начать еще раз, камера не включилась, пришлось повторить: мне двадцать девять лет, зовут Гастон, живу в Шатильоне — прямо как перед началом телешоу; красная лампочка в камере горела, значит, работает. Я рассказал все, как было, со всеми подробностями, иногда толстяк переспрашивал меня для уточнения, например, какие еще вибраторы? Под конец я особенно подчеркнул необычное волнение Муссы и поклялся, что ничего не знал; кожаный выслушал меня, не перебивая, потом сказал, спокойно, но каким-то зловещим тоном: в тачке было четыре килограмма чистого кокса, ты должен возместить убытки, ни до Муссы, ни до его брата мне сейчас не добраться, так что долг висит на тебе. После этого заявления воцарилась пауза; что он от меня хотел? — не было у меня кокса, не мог же я его родить.
— Тогда тебе конец.
Ко мне приблизилось дуло, я крепко зажмурился, уже представляя, как брызнет кровь, как завизжит Мари-Пьер, как прозвучит хлопок выстрела, а ведь я пока совсем не собирался умирать, кроме того, это было несправедливо — на моем месте должен находиться Мусса, я всего лишь исполнил чужой заказ… ты умрешь, а твоя, девка будет отрабатывать долг, услышал я и, открыв глаза, закричал: нет, умоляю, можешь убить меня, если очень хочешь, но ее не трогай, я ее выкуплю, у меня есть деньги, я заплачу, — он улыбнулся, видишь, не такой уж ты непонятливый; раз по телеку сказали, что он директор компании, само собой у него куча бабок, вставил второй, бесивший меня еще больше, чем его приятель; где деньги, спросил главный, но я уперся: отпусти ее, у меня триста штук, она уходит — ты получаешь бабки. Толстяк напряженно думал, потом говорит; не пытайся меня надуть, заплатишь, тогда поглядим, прямо как в дурацком, неправдоподобном сериале, который смотрела Мари-Пьер, но с одним отличием — это мне разбили башку, это мою девчонку собираются забрать и послать на панель, мою девчонку и мои денежки, а меня самого, скорее всего, пришьют. Дай слово, сказал я, ты получаешь деньги — она уходит, он согласился, его подручный рывком поднял меня на ноги, держа баллончик в сантиметре от моего лица, и тут я увидел в окно, что по дорожке идет Жан-Клод, как всегда в это время — автобус приезжал по расписанию плюс-минус пятнадцать минут; я про себя поклонился ему в ножки, резко толкнул амбала на Франка и крикнул Мари-Пьер: беги, там Жан-Клод, они не станут стрелять, она выскочила на улицу со скоростью косули, удирающей от лесного пожара, амбал при падении выронил баллончик, пш-шшш, и в один миг в комнате стало нечем дышать, какой же ты кретин, заорал главный, и мы все ломанулись в сад, задыхаясь и кашляя, мне показалось, что здоровяка сейчас вырвет, он вдохнул больше всех отравы, я собрался сделать ноги, но Франк ухватил меня за плечи, мы покатились по газону, ружье еще раз звездануло меня по башке, не очень сильно, но обидно — я видел, как оно приближается, и не имел никакой возможности уклониться, из такого на слонов охотятся, так что я лежал и не двигался, моля Бога об одном — чтобы Мари-Пьер побыстрее вызвала полицию и чтобы все это закончилось. Кто-то поднял меня за шиворот, и главный сказал; если ты не умеешь держать слово, клянусь, я убью тебя, при фараонах или нет, да таким тоном, что не поверить было невозможно, ладно, сдался я, раз обещал, — заплачу, мы прошли сквозь газовое облако и поднялись на чердак, при каждом шаге я шептал себе: сейчас твои денежки уплывут, ты ради них горбатился как проклятый, а все достанется этой жирной свинье, и мне стало так тошно, что я забыл про боль, указал на камин — мол, они там, амбал порылся в дымоходе, и вниз посыпались пачки денег, завернутые в целлофан, — огромная куча, толстяк посмотрел на меня в искреннем изумлении: это ты на моем коксе заработал? Да нет, говорю, я по другой части, я занимаюсь бизнесом, что совсем не одно и то же, амбал неуклюже сгреб мое богатство, честное слово, я чуть не заплакал. Теперь спускаемся, приказал толстяк, и закончим счеты — на лестнице еще пахло газом, светильник опрокинулся во время борьбы, край ковра был испачкан кровью, — на колени, велел он мне, я посмотрел ему в глаза и понял, что сейчас он выстрелит.
— Я сдержал слово, почему же ты не хочешь?
Он почесал подбородок, словно министр, принимающий пусть и суровое, но все-таки абсолютно неизбежное решение.
— Из-за тебя я по уши в дерьме.
Он раздобыл партию чистейшего кокаина, сейф в банке, где сначала хранился порошок, не внушал ему доверия, тогда он спрятал кокс в «мерсе»; его подручный должен был стеречь тачку, но в тот день, когда я прифигачил вибраторы, он еще не приехал на стоянку, а когда мы увозили машину, решил, что это полиция, и не стал вмешиваться. Через полгода он случайно увидел меня по телевизору, но пришлось потратить время, чтобы найти журналиста, который, естественно, оказался в отпуске, припугнуть его, чтобы вытрясти мой домашний адрес, поэтому они так задержались с визитом.