Я прочистил горло.
— Существует множество способов заработать.
И представляете, через каких-то десять минут партия была разыграна как по нотам: конечно, он еще должен подумать, у него были акции Sicav, на их продажу требовалось не меньше двадцати четырех часов; но по лихорадочному блеску в глазах я видел: парень попался, принял решение первостепенной важности — как же так получается, что человек, имеющий свое дело, смыслящий в бизнесе, обладающий недюжинным умом, дает так запросто себя охмурить? Вот редактор был настроен скептически: а что произойдет в случае неудачи, где наша страховка, кто возместит убытки, каковы гарантии успеха операции? Пришлось слегка на них нажать: наша цель — заработать деньги, а не потерять, если честно, я бы все-таки предпочел оставить все как есть, ведь люди, с которыми я работаю, далеко не самые покладистые партнеры, думаю, у нас вряд ли получится привлечь их к этому делу.
— Погодите, — вмешался Марк, — давайте начистоту, вы ведь предлагаете нам вложить двести тысяч, чтобы получить триста, правильно?
Я сказал, да, правильно, но поймите мое положение, в данный момент вы должны полностью мне доверять, есть черта, тут я понизил голос почти до шепота, которую вам лучше не пересекать. У Марка с Бруно аж челюсть отвисла и глаза чуть не выкатились из орбит.
— А скажите, нам обязательно есть чеснок? — спросил вдруг редактор серии. — Я читал, что в большинстве мафиозных организаций существует ритуал поедания чеснока, а у меня, понимаете, от него жуткое несварение.
Марк поглядел на него, как на полного идиота, редактор громко расхохотался и изобразил крайнюю степень отвращения,- а-кх-кх, как будто не знал, что для плодотворного общения надо учитывать чувство юмора собеседника.
Мы расстались, достигнув принципиального согласия, нельзя было терять ни минуты: он предоставит капитал, который я волшебным образом преумножу, а потом мы умаслим Главного Телепузика сотоварищи, чтобы они соизволили благосклонно отнестись к проекту «Марка и компании». Возможно, мы стоим у истоков великого дела, заметил Бруно, с кино никогда не угадаешь, а вдруг фильм попадет в Канны, и только редактор все еще как будто сомневался.
— Что ты задумал? — спросила Мари-Пьер. — Ты действительно знаком с какими-то банкирами?
Тут мне стало смешно: извини, родная, но этого я не могу рассказать даже тебе, это опасная тема.
Она скорчила гримаску, мол, ну и ладно, подумаешь, какой загадочный, но уверен, на самом деле умирала от любопытства.
На нашей двери висел официальный бланк с просьбой связаться с комиссариатом полиции касательно заявления по делу, внизу была приписка от руки: «В ближайшее время», — с этим обедом я совершенно забыл про легавых.
Атмосферу в святая святых наших стражей порядка не назовешь сердечной, так что я не испытывал никакого желания отвечать на их расспросы — чем занимаюсь да какова сфера моей деятельности, но по телефону мне сказали: приходите прямо сейчас, это ненадолго, — что делать, пришлось подчиниться; Мари-Пьер заставила меня взять с собой «Курьер пикар», кассету с записью телеинтервью и экземпляр ревю, но в конце концов, это же местное отделение, их удел — ловить мелких наркоманов да грабителей, с какой стати они будут копаться в моем прошлом, для них я — податель жалобы, жертва, поэтому, войдя, я тут же взял быка за рога: мне назначен прием, хочу подать заявление; увидев мои документы, дежурный позвонил по внутреннему телефону, и вскоре появился инспектор, плохо выбритый, в спортивной рубашке, он сразу мне не понравился, у него был недоверчивый вид, и после первого вопроса — а ну-ка, объясните, что там у вас стряслось? — я подумал: да, дружок, от тебя пахнет неприятностями, и подробно все описал, мол, так и так, два отморозка, явные наркоманы, один из них магребинец, ворвались ко мне и стали вымогать значительную сумму.
Он не сводил с меня глаз.
— И вы их, конечно, не знаете, никогда не видели и сами наркотиками не балуетесь?
Я так и сел; вы сказали, наркотики, с чего вы взяли, что я имею к этому отношение? Тут в дверь заглянул другой легавый и показал на меня пальцем: это тот самый фрукт, который нажаловался мэру? Да, говорит Фома неверующий, наш приятель с большими связями; может статься, он и с президентом на «ты», добавил второй, жаль, что нас никто не предупредил, а то как бы не дать маху.
— Погодите, — вмешался я, — не звонил я ни мэру, ни президенту, на меня напали!
Но они мне явно не верили. Вы признаете хотя бы, что ситуация, когда к человеку ни с того ни с сего врываются два бандита с охотничьим ружьем, довольно странная, для такого визита должна быть причина, не правда ли?
— У вас есть видеомагнитофон?
Они уставились на меня в полном изумлении.
— Что?
— Видеомагнитофон, я покажу вам одну запись.
И я помахал кассетой.
— Думаю, вам станет ясна причина нападения, которому я подвергся.
Пройдоха повертел в руках мою кассету.
— У нас тут нет ни видаков, ни саун, ни комнат отдыха с бильярдом, здесь, между прочим, комиссариат, а мэр пока не собирается выделять средства на аппаратуру.
Все это было довольно странно, он разговаривал со мной очень недоброжелательно, в какой-то момент я даже подумал, что сейчас он наденет на меня наручники или посадит в камеру, но он ограничился презрительным движением плеч, мол, ишь чего захотел, может, еще и джакузи?
— Меня недавно показывали по телевизору, думаю, они решились на ограбление, посмотрев передачу.
Снова вошел второй, какое-то время находившийся в соседнем кабинете.
— Ну, что он говорит?
Фома неверующий оттянул двумя пальцами воротник рубашки.
— Господин хороший принимал участие в телешоу и на всякий случай снял злодеев на камеру.
Тот явно заинтересовался.
— Вы их опознали, видели среди зрителей?
Я покачал годовой, они меня доведут.
— Да нет, вот, взгляните.
Я показал им «Курьер пикар».
—Я директор весьма успешной компании, мое имя стало часто мелькать, вполне вероятно, что эти ребята следили за мной с момента моего первого выступления.
Фараоны глядели на меня с таким выражением, будто ушам своим не верили.
— Так они были среди публики или нет?
— Не надо, — сказал второй, — господин набивает себе цену, и напрасно, на меня это не действует.
— Ну ладно, — заключил Фома, — хватит болтать, будем снимать показания.
Когда я выбрался на улицу, у меня подрагивали ноги, а голова была свинцовая, мы расстались весьма прохладно, под конец зашел тот сопляк; что был вчера у дома, и безапелляционно заявил: мы точно знаем, здесь пахнет наркотиками, напрасно вы пытаетесь усыпить наше внимание, любой торговец рано или поздно попадается, исключений не бывает, учтите.
Снова пошел дождь, со мной была видеокассета с двумя интервью, «Курьер пикар» и ревю, которые ни фига не пригодились, теперь-то я понимал, что все это чушь собачья; без особой причины я направился в сторону леса, ветер дул все сильнее, плохая погода превращалась в бурное ненастье, дорога была пустынна, я остановился под деревьями и, глядя на струи, текущие по ветровому стеклу, погрузился в размышления.
У меня были серьезные нелады с мотивацией. И с воодушевлением. Дело в том, что я утратил и то, и другое; в день, когда я «возродился», а потом меня чуть не убили, в моей душе произошло нечто не поддающееся анализу, нечто странное, непонятное, и это отражалось на всем. Снаружи погода все свирепела, я подумал, что пора выходить на новый виток, но сразу же вслед за этой мыслью у меня в голове возник чужой голос: да, конечно, нет проблем, — мелодичный такой голос, как у Штрумфа [60]; на землю опускалась тьма, слегка примятый кустарник, истерзанный порывами ветра и ливнем, смахивал на непроходимые и в то же время чертовски живописные джунгли, и вдруг меня охватило омерзительное ощущение, как тогда в Каре-Мариньи при виде старух, лопающих мороженое, такое же ощущение краха.
Дома тоже не обошлось без неприятных сюрпризов. Мари-Пьер устроила девичник с Марианной и Сильви, и это окончательно меня доконало. Перед глазами так и мелькали пугающие картины, например, что я парализован или сижу скрюченный в инвалидном кресле, осознавая всю никчемность своего существования и готовясь к мучительной смерти, которая, однако, не станет облегчением, а принесет с собой еще более тяжкие испытания в холодных каменных стенах мрачной зловонной пещеры, где неподвижно само время, где моя боль и мука будут длиться вечно — вот такой жуткий временной парадокс, кошмар из кошмаров; тут Марианна говорит: это так красиво, знаешь, я просто к восторге, потрясающая вещь, и начала читать вслух мое Стихотворение, которое я замышлял как песню, во всяком случае, как нечто далекое от того пафоса, с каким она декламировала, даже не заглядывая в книжку, — надо же, наизусть выучила, вот чудачка, хоть бы пожалела авторские чувства, куда там, закрыла глаза, и:
Не люблю я болезни и смерть
Больничный запах и мрак
Когда навещаю тебя каждый шаг
Отдается на весь коридор
Медсестра на меня косится
А я только тупо гадаю когда ты умрешь
Ко дню Всех Святых
Или дотянешь до Рождества
Врач говорит «не знаю»
Поганая штука смерть.
Слава богу, открыв глаза, чтобы насладиться произведенным эффектом, она остановилась, Сильви чуть не разрыдалась, даже Мари-Пьер, казалось, была тронута, а я подумал, что, не считая вчерашних ласк, мы уже давно с ней не спали.
— Как это верно, как глубоко!
— Особенно, когда знаешь, по какому поводу это написано.
Поводом послужила смерть моего друга.
— Да, болезнь никого не щадит, я понимаю твою печаль.
Он умер от СПИДа, и, строго говоря, если прочесть стихотворение целиком — в ревю включили лишь два пятистишья, — толчком к моему отчаянному протесту послужила не его смерть как таковая, а скорее то, как это произошло: он не раз заявлял, что ни за что не окончит свои дни на больничной койке, скорее уж подставит грудь под пулю, чем подохнет, валяясь вместе со всяким сбродом, и вот вам, пожалуйста; именно это с ним и случилось: он провел не один месяц под медицинским наблюдением в доме престарелых среди стариков и инвалидов; под конец его парализовало, а вообще о