н был из тех людей, чей путь состоял из череды провалов, в моих глазах он олицетворял жертву Невезенья.
Я ужасно обозлился на Мари-Пьер за то, что она с ними разоткровенничалась.
— Как все прошло в полиции, с вами вежливо обращались?
Что я мог на это ответить? Нет, вежливостью и не пахло, похоже, они решили, что я не тот, перед кем следует рассыпаться в комплиментах, что я волк в овечьей шкуре, к тому же они по-собачьи преданны своему мэру.
— Отлично, — сказал я, — все прошло на высшем уровне.
Я мечтал только об одном, чтобы они поскорее убрались, Мари-Пьер предложила всем по чашке какао и упорхнула в кухню, за ней зацокала каблуками Марианна, а я остался наедине с этой толстой коровой, в ее раздутый плодом живот врезались пуговицы платья, я присел на край кушетки, а она развалилась в кресле, в моем кресле, и взирала на меня с деланной слащавой улыбкой, валила бы ты домой, дура, думал я, но приходилось поддерживать светскую беседу: ну, как проходит ваша беременность, уже совсем скоро, да? Я машинально снял жилет, совершенно забыв, что под ним у меня кобура с пушкой, и она уставилась на оружие вытаращенными глазами, надо было исправлять положение, я тайный агент полиции, говорю, мне запрещено об этом рассказывать, но я работаю на правительство, — уверен, при желании, я бы с легкостью запудрил ей мозги, но мне было лень, она же не посмела расспрашивать, Марианна тоже, так что мы стали потягивать какао, притворяясь, будто ничего не случилось, наконец они ушли; как только за ними захлопнулась дверь, Мари-Пьер, разумеется, закатила мне скандал, мол, я последний кретин, какого хрена я разгуливаю с пушкой, ты хоть заметил, они глаз с тебя не сводили, что я теперь им скажу, я сохранял олимпийское спокойствие, кстати, говорю, большое спасибо, что посвятила этих идиоток в мою личную жизнь, но она продолжала кричать, ничего не слушая: ты представляешь, что они про нас подумают, Марианна лично заступилась за тебя перед мэром, а ты пушкой тут размахиваешь, мы не на Диком Западе, лох.
Пусть она считает меня кем угодно — идиотом, сволочью, кем хочет, но услышав «лох», я просто обалдел от неожиданности; после довольно долгой паузы, подойдя к раковине, я открыл кран и налил себе стакан воды — вот, значит, кто я для нее, жалкий тип?
— Ты абсолютно права.
И вдруг без всякой видимой причины она ударилась в слезы, я смотрел на нее и ничего не чувствовал; лох, что ж, точное определение, лох с Дикого Запада, как будто было так, просто разобраться, чего стоит или не стоит делать, и выбрать правильную дорогу в жизни раз и навсегда. Надо же, подумал я; даже когда плачет; она все равно красивая. Мари-Пьер развернулась и ушла, я слышал, как она поднялась наверх и заперлась в спальне. Зазвонил телефон, но я не ответил, мне абсолютно ни с кем не хотелось разговаривать, я сходил за спрятанными деньгами, остатками былого состояния, и принялся считать, сколько же все-таки средств у меня имеется на данный момент: там были купюры по двести, сто и даже пятьдесят франков — деньги, вырученные от сделок, клиенты ведь платили, чем придется, а каждый раз обменивать мелкие бумажки на пятисотенные, хрустящие и гладкие, как из-под пресса, было недосуг.
Я раскладывал море купюр по кучкам, кухня буквально утопала в дензнаках, отслюнявив первые десять тысяч — оп, надел резинку, отсчитав пять таких пачек, аккуратно и плотно завернул их в газету и уже приступил ко второму десятку, но тут раздался звонок в дверь, прямо как в плохой пьесе, где сюжетный ход бесконечно повторяется, — наверняка явился или мэр собственной персоной, или, чего гляди, бандиты. Кто там, крикнул я, подойдя к двери, разумеется, с пушкой наготове, а когда услышал, что это Жан-Клод, подумал: да какого черта, похоже, они устроили заговор с целью не давать мне покоя, других объяснений быть не может.
— Что это ты надумал зайти? — спросил я со вздохом. — Понимаешь, мне сейчас не до гостей, я очень занят.
Но, вместо того чтобы извиниться, мол, прошу прощения, Гастон, не хотел тебе мешать, он заявил, что дело срочное, ему надо сию же минуту со мной поговорить, это очень важно и не терпит отлагательства.
Кольт исчез в кобуре, я честно старался все продумать и, прежде чем открыть, напялил свитер, чтобы, не дай бог, никого не шокировать, я вам не лох с Дикого Запада, но, отодвигая щеколду, подумал: блин, это же ловушка, там за дверью вовсе не Жан-Клод, а какой-то другой, незнакомый человек, однако передо стоял именно он, а второй мужик поднял руки в примирительном жесте — спокойно, Гастон, мы пришли поговорить; Жан-Клод сказал: прошу любить и жаловать, Клод, кузен Марианны, я тебе о нем рассказывал. Я слегка наклонил голову, как бы не очень понимая, что им нужно, а я действительно не понимал, какого хрена они забыли у меня в доме, но не успел я открыть рот, чтобы дать им от ворот поворот, как они уже были внутри, Жан-Клод уселся на стул, а его приятель на подлокотник кресла, подобная бесцеремонность лишила меня дара речи.
— Гастон, — начал Жан-Клод, — цель нашего внезапного визита нельзя назвать ни легкой, ни приятной.
Загадочный родственник Марианны глядел по сторонам, словно пораженный роскошью обстановки.
— Валяйте.
Имея дело с подобными невежами, не стоило особенно церемониться. Жан-Клод прокашлялся.
— Гастон, мы знаем, что у тебя есть оружие.
Еле коз отвадил, как принесло козлов, какого черта, я у себя дома, ну что я им такого сделал?
— Гастон, прошу вас, отдайте нам пистолет, — с этими словами кузен подошел ближе.
— Я понимаю твою позицию, — снова вступил Жан-Клод, — ты стал жертвой нападения и считаешь, что имеешь право на самозащиту, но, думаю, ты рискуешь совершить непоправимую ошибку.
Поскольку на мне был свитер, они не могли знать, со мной пушка или нет.
— Эй, эй, — произнес я в последней попытке сохранить приличия, — давайте обсудим это дело завтра; а то уже поздно и вообще…
Но кузен не дал мне договорить: нет, Гастон, надо решить вопрос немедленно.
У меня страшно пересохло в горле, я пошел на кухню налить еще стакан воды, эти два придурка поперлись за мной, нет уж, пусть проваливают, только я собрался сказать, ну все, ребята, пошутили, и будет, как взглянул на стол и увидел , что он по-прежнему завален деньгами, словно пещера Али-Бабы в момент дележа, у обоих родственничков были одинаковые мины, челюсть отвисла, а выражение такое, будто они наконец с ужасом осознали, что их вежливый обаятельный молодой сосед — не кто иной, как мерзкий Дракула, о котором на той неделе писали все газеты, теперь им стало ясно как день: полицейские правы, я действительно волк в овечьей шкуре, а у них под носом процветает наркотрафик. Жан-Клод уже предусмотрительно навострил лыжи к выходу, но его родственник, видимо, во что бы то ни стало решив доказать, что он настоящий мужик и не отступит даже в такой стремной ситуации, подошел ближе и еще раз потребовал отдать пистолет. Тут меня как осенило, — да это же терапевт из Трэ-Дуниона, спец по лечению закоренелых наркоманов, к которому хотели направить Жиля, я как-то сразу не сообразил. Дальнейшее произошло в мгновение ока. Я поставил стакан и очень спокойно сказал: будьте добры, покиньте мой дом, у меня голова раскалывается, но этот кретин все стоял с протянутой рукой, не сводя с меня глаз, я аж затрясся от ярости, хватанул с мойки полупустую бутылку вина, грохнул о край плиты, резко оттолкнул кухонный стол, «Божоле» оросило стену, банкноты разлетелись по кухне, словно бабочки, быстрее, заорал Жан-Клод, бежим отсюда, но было слишком поздно, я схватил кретина за шкирку и трясущейся рукой поднес «розочку» почти к его роже, точнее, повыше груди, я не собирался его резать, нет, только прохрипел: если еще раз ко мне сунешься, я тебя пришью, терапевт был в таком ужасе, что мог лишь лепетать «хо… хо...», полагаю, он хотел сказать «хорошо», я влепил ему пощечину и собирался в завершение раута вышвырнуть на улицу, но тут Жан-Клод крикнул: скажи, скажи ему, что мы уходим! На верху лестницы стояла Мари-Пьер, практически голая, не считая какой-то тряпицы, ошеломленно глядя на нас, кузен тоже ее увидел, думаю, чего он никак не ожидал, так это появления моей обнаженной подельницы посреди этого хаоса, после минутного ступора он вырвался из моих рук и бросился к выходу, за ним сломя голову несся Жан-Клод. Я был настолько вне себя, что выхватил пушку и всадил пулю в дверной косяк, — мразь, слизняк, только покажись еще раз, и тебе конец.
— Ты идиот, Гастон, — заорала Мари-Пьер, — ты свихнулся, тебе лечиться надо!
Но она могла орать, что угодно, отныне мне было наплевать — да пошло оно все; ага, крикнул я, на досуге подумаю об этом. Я сгреб деньги в кучу на плиточном полу кухни, — некоторые купюры пропитались вином, — и бросился прочь; Мари-Пьер по-прежнему стояла голышом на ступенях лестницы — пусть подавится своей новой работой и прелестными соседками! Я был сыт по горло, когда-нибудь это должно было закончиться.
Часть первая
Угрюмый ключ стихает и растет
В Стигийское болото, ниспадая
К подножью серокаменных высот.
10
Пустынную равнину постепенно окутывала ночь, и, если бы не мерцающее вдалеке пламя костра, могло показаться, что жизнь покинула эти унылые края. С окрестных гор медленно спускались сумерки, и иссушающая, удушливая дневная жара нехотя отступала под натиском вечерней прохлады. Над разгоревшимся пламенем склонилась женщина.
— Думаешь, он появится?
Немного в стороне, у зарослей кустарника, защищавшего от порывов ветра, был виден силуэт мужчины, сидевшего в странной позе с поднятой вверх рукой.
— Я не думаю, я знаю. Он будет здесь.
Отвязав миску, прикрепленную к поясу, старуха поставила на огонь веду. Не обращая внимания на клубы дыма, мужчина, казалось, погрузился в созерцание горизонта. Женщина бросила в кипящую воду щепотку какого-то порошка землистого цвета и, отпив половину, протянула миску аскету.