В соседнюю комнату опять вошёл директор. Снова раздался его бешеный крик.
Тёма пришёл в себя и замер в томительно напряжённом ожидании ответа Иванова.
– Я не могу… – тихой мольбой донеслось к Тёме, и сердце его сжалось мучительной болью.
Опять загремел директор, и новый залп угроз оглушил комнату.
– Я не могу, я не могу… – доносился как будто с какой-то бесконечной высоты до слуха Тёмы быстрый, дрожащий голос Иванова. – Делайте со мной, что хотите, я приму на себя всю вину, но я не могу выдать…
Наступило гробовое молчание.
– Вы исключаетесь из гимназии, – проговорил холодно и спокойно директор. – Можете отправляться домой. Лица с таким направлением не могут быть терпимы.
– Что ж делать? – ответил раздраженно Иванов. – Выгоняйте, но вы всё-таки не заставите меня сделать подлость.
– Вон!!
Тёма уже ничего не чувствовал. Всё как-то онемело в нём.
Через полчаса состоялось определение педагогического совета. Вахнов исключался. Родным Иванова предложено было добровольно взять его. Карташёв наказывался на неделю оставаться во время обеда в гимназии, по два часа каждый день.
Тёме приказали идти в класс, куда он и пошёл, подавленный, униженный, тупой, чувствуя отвращение и к себе, и к директору, и к самой жизни, чувствуя одно бесконечное желание, чтобы жизнь отлетела сразу, чтобы сразу перестать чувствовать.
Но жизнь не отлетает по желанию, чувствовать надо, и Тёма почувствовал, решившись поднять наконец глаза на товарищей, что нет Иванова, нет Вахнова, но есть он, ябеда и доносчик, пригвождённый к своему позорному месту… Неудержимой болью охватила его мысль о том светлом, безвозвратно погибшем времени, когда и он был чистым и незапятнанным; охватило его горькое чувство тоски, зачем он живет, и рыдания подступили к его горлу.
Но он удержал их, и только какой-то тихий, жалобный писк успел вырваться из его горла, писк, замерший в самом начале. Что-то забытое, напомнившее Тёме Жучку в колодце, мелькнуло в его голове…
Тёма быстро, испуганно оглянулся… Но никто не смотрел на него.
Передавая дома эту историю, Тёма скрыл, что выдал товарища.
Отец, выслушав, проговорил:
– Иначе ты и не мог поступить… И без наказания нельзя было оставить; Вахнова давно пора было выгнать; Иванов, видно, за что-нибудь намечен, а ты, как меньше других виноватый, поплатился недельным наказанием. Что ж? Отсидишь.
Сердце Тёмы тоскливо ныло, и, ещё более униженный, он стоял и не смел поднять глаз на отца и мать.
Аглаида Васильевна ничего не сказала и ушла к себе.
Не дотронувшись почти до еды, Тёма тоскливо ходил по комнатам, отыскивая такие, в которых никого не было, и, останавливаясь у окон, неподвижно, без мысли, замирал, смотря куда-то. При малейшем шорохе он быстро отходил от своего места и испуганно оглядывался.
Когда наступили сумерки, ему стало ещё тяжелее, и он как-то бессознательно потянулся к матери. Он рассмотрел её возле окна и молча подошёл.
– Тёма, расскажи мне, как всё было… – мягко, ласково, но требовательно-уверенно проговорила мать.
Тёма замер и почувствовал, что мать уже догадалась.
– Всё расскажи.
Этот ласковый, вперёд прощающий голос охватил Тёму какою-то жгучей потребностью – всё до последнего передать матери.
Передав истину, Тёма горько оборвал рассказ и униженно опустил голову.
– Бедный мой мальчик, – произнесла охваченная той же тоской унижения и горечи мать.
Тёма облокотился на спинку её кресла и тихо заплакал.
Мать молча вытирала капавшие по его щекам слёзы. Собравшись с мыслями и дав время успокоиться сыну, она сказала:
– Что делать? Если мы видим свои недостатки и если, замечая их, стараемся исправиться, то и ошибки наши уже являются источниками искупления. Сразу ничего не приходит. Всё достается тяжёлой борьбой в жизни. В этой борьбе ты уже нашёл сегодня одну свою слабую сторону… Когда будешь молиться, попроси у бога, чтобы он послал тебе твёрдость и крепкую волю в минуты страха и опасности.
– Ах, мама, как я вспомню про Иванова, как вспомню… так бы, кажется, и умер сейчас.
Мать молча гладила голову сына.
– Ну, а если б ты пошёл к нему? – спросила она ласково.
Тёма не сразу ответил.
– Нет, мама, не могу, – сказал он дрогнувшим голосом. – Когда я знаю, что больше не увижу его… так жалко… я так люблю его… а как подумаю, что пойду к нему… я больше не люблю его, – тоскливо докончил Тёма, и слёзы опять брызнули из его глаз.
– Ну и не надо, не ходи. Когда-нибудь в жизни, когда ты выйдешь хорошим, честным человеком, бог даст, ты встретишься с ним и скажешь ему, что если ты вышел таким, то оттого, что ты всегда думал о нём и хотел быть таким же честным, хорошим, как он. Хорошо?
Тёма молча вздохнул и задумался. Мать тоже замолчала и только продолжала ласкать своего не устоявшего в первом бою сына.
Вечером, в кровати, Тёма осторожно поднял голову и, убедившись, что все уже спят, беззвучно спустился на пол и, весь проникнутый горячим экстазом, охваченный каким-то особенным, так редко, но с такой силой посещающим детей огнём веры, – жарко молился, прося бога послать ему силы ничего не бояться.
И вдруг, среди молитвы, Тёма вспомнил Иванова, его добрые глаза, так ласково, доверчиво смотревшие на него, вспомнил, что больше его никогда не увидит… и, как-то завизжавши от боли, впился зубами в подушку и замер в безысходной тоске…
Тоскливо, холодно и неприветливо потекла гимназическая жизнь Тёмы. Он не мог выносить классной комнаты – этой свидетельницы его былого счастья и паденья, хотя между товарищами Тёма и встретил неожиданную для него поддержку. Через несколько дней после тяжёлого одиночества Касицкий, подойдя и улёгшись на скамейке перед Тёмой, подперев подбородок рукой, спросил его ласково и сочувственно, смотря в глаза:
– Как это случилось, что ты выдал? Струсил?
– Чёрт его знает, как это вышло, – заговорил Тёма, и слёзы подступили к его глазам, – раскричался, затопал, я и не помню…
– Да, это неприятно… Ну, теперь учёный будешь…
– Теперь пусть попробует, – вспыхнул Тёма, и глаза его сверкнули, – я ему, подлецу, в морду залеплю…
– Вот как… Да, свинство, конечно… Жалко Иванова?
– Эх, за Иванова я полжизни бы отдал!
– Конечно… водой ведь вас, бывало, не разольёшь. А моя-то сволочь, Яковлев, радуется.
Каждый день Касицкий подсаживался к Тёме и с удовольствием заводил с ним разговоры.
– Послушай, – предложил однажды Касицкий, – хочешь, я пересяду к тебе?
Тёма вспыхнул от радости.
– Ей-богу… у меня там такая дрянь…
И Данилов всё чаще и чаще стал оглядываться на Тёму. Данилов подолгу, стараясь это делать незаметно, вдумчиво всматривался в бледное, измученное лицо «выдавшего», и в душе его живо рисовались муки, которые переживал в это время Тёма. Чувство стыдливости не позволяло ему выразить Тёме прямо своё участие, и он ограничивался тем, что только как-то особенно сильно жал, при встрече утром, руку Тёмы и краснел. Тёма чувствовал расположение Данилова и тоже украдкой смотрел на него и быстро отводил глаза, когда Данилов замечал его взгляд.
– Ты куда? – спросил Данилов Касицкого, который с ворохом тетрадей и книг нёсся весело по классу.
– А вот, перебраться задумал…
Эта мысль понравилась Данилову; он весь урок что-то соображал, а в рекреацию, подойдя решительно к Тёме и став как-то, по своей привычке, вполуоборот к нему, спросил, краснея:
– Ты ничего не будешь иметь против, если и я пересяду к тебе?
– Я очень рад, – ответил Тёма, в свою очередь краснея до волос.
– Ну и отлично.
– И ты? – увидав Данилова, проговорил обрадованный и возвратившийся откуда-то в это время Касицкий.
И он заорал во всё горло:
– Вот мчится тройка удалая!
Один из двух старых соседей Касицкого, Яковлев, шепнул на ухо Филиппову:
– Карташёв и им удружит…
И оба весело рассмеялись.
– Моя дрянь смеется, – проговорил Касицкий, перестав петь. – Сплетничают что-нибудь. Чёрт с ними!.. Постойте, теперь надо так рассесться: ты, Данилов, как самый солидный, садись в корень, между нами, двумя сорванцами. Ты, Карташёв, полезай к стене, а я, так как не могу долго сидеть на месте, сяду поближе к проходу.
Когда всё было исполнено, он проговорил:
– Ну вот, теперь настоящая тройка! Ничего, отлично заживём.
– Ты любишь море? – спросил однажды Данилов у Тёмы.
– Люблю, – ответил Тёма.
– А на лодке любишь кататься?
– Люблю, только я ещё ни разу не катался.
Данилов никак не мог понять, как, живя в приморском городе, до сих пор ни разу не покататься на лодке. Он давно уже умел и грести, и управлять рулём. Он, сколько помнил себя, всё помнил то же безбрежное море, их дом, стоявший на самом берегу, всегда вдыхал в себя свежий запах этого моря, перемешанный с запахом пеньки, смоляных канатов и каменноугольного дыма пристани. Сколько он помнил себя, всегда его ухо ласкал шум моря, то тихий и мягкий, как шёпот, то страстный и бурный, как стон и вопли разъярённого дикого зверя. Он любил это море, сроднился с ним; любовь эту поддерживали и развили в нём до страсти молодые моряки, бывавшие у его отца, капитана порта.
Он спал и грезил морем. Он любовался у открытого окна, когда, бывало, вечером луна заливала своим чудным светом эту бесконечную водную даль со светлой серебряной полосой луны, сверкавшей в воде и терявшейся на далёком горизонте; он видел, как вдруг выплывшая лодка попадала в эту освещённую полосу, разрезая её дружными, мерными взмахами вёсел, с которых, как серебряный дождь, сбегала напитанная фосфорическим блеском вода. Он любил тогда море, как любят маленьких хорошеньких детей. Но не этой картиной море влекло его душу, вызывало восторг и страсть к себе. Его разжигала буря, в нём подымалась неизведанная страсть в утлой лодке померяться силами с рассвирепевшим морем, когда оно, взбешённое, как титан, швыряло далеко на берег свои бешеные волны. Тогда Данилов уж не был похож на мягкого, обыкновенного Данилова. Тогда, вдохновенный, он простаивал по целым часам на морском берегу, наблюдая расходившееся море. Он с какою-то завистью смотрел в упор на своих бешено набегавших врагов – волны, которые тут же, у его ног, разбивались о берег.