сть, низость, позор!.. Фу!» – Иван Фаддеич даже плюнул. А Угрюмов, спокойно улыбаясь, посмотрел ему вслед и пошёл с развалочкой по катку. В гимназии, когда воспитанники вернулись туда, поднялась целая история. Иван Фаддеич не нашёл возможным оставить поступок Угрюмова безнаказанным. Угрюмов за обман и дерзость был оставлен на воскресенье без отпуска и посажен в отдельный класс на хлеб и на воду. Но и досталось же от него Шушарину за то, что тот проболтался! Прошла после того воскресенья ещё неделя, и Угрюмов попал наконец в отпуск. Возвратившись из дому в гимназию, он пошёл явиться дежурному воспитателю и сдать ему отпускной билет. Дежурным в тот день был Иван Фаддеич. Отдав ему билет, Угрюмов вынул из кармана кошелёк, достал оттуда рублёвую бумажку, развернул её и, держа пальцами за края, поднёс к самому носу Ивана Фаддеича. «Что это такое?» – спросил тот. «Руп-с… Позвольте сдачи», – сказал Угрюмов, глядя ему в лицо нагло, с вызывающею усмешкой. «С чего сдачи? Зачем?» – удивился Иван Фаддеич. «А это должок мой». – «Какой должок? Вы мне ничего не должны». – «Как же! А помните, на катке-то за меня пятачок отдали? Позвольте сдачи». – «Подите вы, пожалуйста, с вашим должком. Вам бы стыдиться надо было, а вы всё ещё продолжаете дерзничать», – сказал Иван Фаддеич и начал читать Угрюмову длинную нотацию о том, как ему необходимо раскаяться и исправиться, – тем более что он круглый сирота, что ему надеяться не на кого, что его только поэтому ещё терпят в гимназии, и что если его выгонят, то его дальний родственник, к которому он теперь ходит в отпуск, вряд ли станет много заботиться о нём.
Итак, вот какой ученик подошёл к толпе мальчиков, окружившей Буланова. Немудрено, что его многие побаивались, а некоторые, видя в его дерзком поведении молодечество и удальство, относились к нему даже с почтением и считали коноводом в разных проделках.
– Что за шум, а драки нет? – строгим тоном спросил он, оглядывая всех.
Его карие глаза смотрели спокойно, с уверенностью. На толстых, красных как малина губах едва заметна была улыбка. Нехорошая это была улыбка, недобрая.
– Угрюмов, смотри: к нам новичок поступает, – сказали ему и раздвинулись, давая ему дорогу.
– А, новичок. Ну-ка-сь, покажите-ка мне его. Что за птица такая?
Он подошёл к Буланову и протянул ему руку.
– Здравствуй, душечка. Ну, как поживаешь? Дай лапку.
– У меня лапы нет: я не собака, – спокойно возразил Буланов.
– Нет лапы? А что же у тебя есть?
– Рука у меня есть, а лапы нет.
– Рука? А! Рука. Ну, пожалуйте ручку.
Буланов протянул ему руку. Тот взял её и, не выпуская, стал пожимать, как будто был рад встрече, но жал так крепко, что Буланов сразу присел и начал морщиться и увёртываться.
– Здравствуй, милый мой… здравствуй, дорогой… Как я рад, что ты наконец к нам поступаешь, – говорил Угрюмов, тесня его руку в своей и спокойно любуясь, как тот пожимался, морщился и вертелся.
Кругом все притихли. Кто смотрел на Буланова с жалостью, а кто с удовольствием любовался, как он тужился и вздыхал. Наконец кто-то из толпы сказал:
– Угрюмов, оставь.
– Ну, ну! Ты! Помалкивай… Что ж я? И поздороваться нельзя разве?
И он продолжал с прежнею спокойною жестокостью жать Буланову руку и приговаривал:
– Здравствуй, милашка… Будем друзьями… Закажем тебе курточку форменную… И будешь ты настоящий гимназист. Будем друзьями? А? Будем?
Буланов сначала ещё улыбался, т. е., вернее, старался улыбаться, думая, что Угрюмов шутит и что скоро оставит его. Но тот не унимался. Буланову становилось всё больнее и больнее. Рука горела и ныла. Он опять-таки не мог понять, за что и зачем мучит его теперь этот высокий, рослый мальчик со спокойными, но злыми глазами и толстыми губами. Несправедливость всё больше и больше выяснялась. Он не боялся Угрюмова; он знал, что должно же это когда-нибудь кончиться. Но обида и досада росли в нём. И он наконец сказал:
– Оставьте меня, пожалуйста… Мне больно.
– А! Запросил…
– Угрюмов! Да оставь же его! – крикнули опять из толпы. – Ведь ему больно…
Эти слова ободрили Буланова: он увидел, что и другие возмущаются и хотят за него заступиться. Досада вскипела в нём ещё сильней. Весь красный от натуги и боли, он что было мочи рванулся правою рукой, но, неловко повернувшись, задел левою Угрюмова по плечу. Тогда случилось нечто, чего он никак не ожидал.
– А? Так ты вот как? – сказал Угрюмов и толкнул его в грудь кулаком.
Буланов пошатнулся, голова его откинулась назад, в глазах у него побежали красные круги, спиною он натолкнулся на стоявших за ним мальчиков, те расступились, и он упал навзничь на пол.
Вдруг кругом всё затихло. По коридору быстрыми шагами подходил к ним дежурный воспитатель.
– Что там? Что такое? Драка? – громко спрашивал он.
Когда он приблизился, Буланов успел уж подняться с пола. Он был красен, – кажется, краснее той рубашки, что была надета на нём. Вид у него был растерянный.
– Что такое? Что случилось? – спрашивал воспитатель встревоженно и, наклонившись к Буланову, бережно положил ему руку на плечо.
Буланов молчал. Но другие ученики заговорили:
– Ничего, Николай Андреич, не было. Так. Пустяки…
– Какие пустяки?.. Его, кажется, уронили, ударили? Скажите, вас ударил кто-нибудь?
Буланов хотел сказать правду, что его действительно ударили и что он поэтому упал. Но кто-то дёрнул его сзади за рубашку, и он понял, что ему не велят говорить. Он опять промолчал. Однако ласковый тон воспитателя произвёл на него действие. Теперь уж он не мог удержаться, и слёзы заволокли ему глаза.
– Так и есть… наверно, так, – сказал воспитатель и покрутил бороду. – Это новичок? Я его первый раз вижу, – обратился он к ученикам.
– Да, новичок. Николай Андреич, его фамилия Буланов… Он из деревни, Николай Андреич… У него, Николай Андреич, имение есть собственное…
Гимназисты уже вновь увлеклись новостью и забыли, кажется, о чём только что шло дело.
– Это всё прекрасно… Пусть у него имение, пусть он из деревни, но обижать-то его всё же не следовало. Ах, господа, от вас нельзя ни на минуту отойти. Просто безобразие, что такое! Я пошёл в четвёртый класс: там меня просили объяснить им. А уж у вас тут драка… И как я не знал, что он здесь? Как мне никто не сказал?
– Нам Антон Антонович велел сказать вам, да мы, Николай Андреич, забыли. Мы стали с новичком разговаривать, да и забыли.
– Ах, как нехорошо, господа. Ну, кто же это его обидел?
Николай Андреич обвёл глазами всех и, заметив стоявшего тут же Угрюмова, высказал своё предположение:
– Наверно, уж тут без Угрюмова дело не обошлось?
Угрюмов только улыбнулся. Но в это время раздался резкий звонок, призывавший учеников в классы, и Николай Андреич не стал разбирать дела.
– После разберём, – сказал он, – теперь некогда. По классам, господа! А вы, – обратился он к Буланову, – пойдёмте со мной. Я вам сейчас найду место. Вы как поступили к нам? Пансионером или приходящим?
– Пансионером.
– В который класс?
– Во второй.
– Ну, вот и пойдём во второй. Я вас сведу и посажу. А потом скажу господину инспектору, чтобы он выдал вам книги и тетради.
Когда они проходили мимо Угрюмова, тот шепнул Буланову:
– Молодчина, что не сказал. Люблю!
– Николай Андреич! Николай Андреич! – вдруг прошипел за ними торопливый шёпот, когда они уж подходили ко второму классу.
Николай Андреич обернулся. Его догонял маленький, худенький ученик, с чёрными, юркими глазками и заискивающею улыбкой. В знак того, что он желает говорить с воспитателем, рука у него была поднята кверху, над головой.
– Вам что, Корженевский? – спросил его Николай Андреич.
– Я знаю, кто его ударил: это Угрюмов.
Худенький мальчик был, видимо, очень доволен тем, что нажаловался на товарища. Его глаза блестели, и лицо было оживлено. Услышав это, Николай Андреич нахмурился и призадумался ненадолго.
– Угрюмов?.. Хм… – сказал он и качнул головой. – Ну, позовите-ка мне его.
Корженевский отправился в четвёртый класс за Угрюмовым, а Николай Андреич с Булановым остались в коридоре ждать их. Вскоре подошли те, и воспитатель обратился к худенькому гимназисту:
– Ну, Корженевский, повторите ещё, что вы мне только что сказали.
Но тот никак не ожидал, что дело повернётся так. Сконфуженный и удивлённый, он посматривал то на Угрюмова, то на Николая Андреевича.
– Ну, что ж вы? Говорите, говорите, – предлагал воспитатель, – не бойтесь. Честные люди никогда не боятся своих слов. Честные люди всегда говорят прямо и открыто то, что знают и думают.
– Сфискалил, небось? – догадался Угрюмов.
– Идите-ка вы оба на свои места. Оба вы, я вижу, хороши: один дерётся, другой доносит, – сказал Николай Андреич и повёл Буланова в класс.
Когда они отошли и когда воспитатель искал свободной скамьи для новичка, им слышно было, как Угрюмов в коридоре дразнил Корженевского:
– Фискал! Фискал!
Итак, первое впечатление, которое произвёл при своём появлении Боря Буланов, было такое, что он будет хорошим товарищем. Очень может быть, что он произвёл бы и совсем иное впечатление, если бы его случайно не дёрнули сзади за рубашку и если бы он сразу рассказал Николаю Андреевичу, как Угрюмов обидел его. Он сам понимал это. Он был настолько догадливый и наблюдательный мальчик, что сразу заметил, как его поступок понравился товарищам. Он понимал, что много зависит от того, как поставить себя с другими с самого начала. А раз первое впечатление было заметно-благоприятное, Боря был уж доволен. Вот только зачем подумали о нём, что он также ударил Угрюмова, хотя он вовсе и не хотел его бить. Это вот не очень-то приятно. Ещё раньше, когда он только что ехал, чтобы поступить в гимназию, он немало заботился о том, произведёт ли он хорошее впечатление или нет. Он много наслышался о гимназии, о разных порядках, о строгости и о том, как часто и больно попадает тем, кто не ладит с товарищами, кто жалуется или «фискалит» на них.