Рос он в совершенно иной среде; у него никогда ещё не было товарищей. Жил он с отцом и с матерью в деревне. Знакомых у них было мало, да и с ними они виделись редко. Отец был всегда страшно занят по хозяйству и по службе. Бывая дома, он постоянно разъезжал по полям или запирался в своём кабинете, где читал книги или писал статьи о сельском хозяйстве. Но и дома-то он бывал редко, как-то налётом: иногда раза по два в неделю он выезжал в уезд по делам службы и не возвращался ночевать; иногда же целыми неделями оставался в городе. Так что с отцом Боря видался не постоянно, но уважал его и любил: детскою душою он постигал, что отец трудится, работает без устали, и что именно таким-то и должен быть человек. Боря видел, что даже зимою, когда нет полевых работ, и когда вообще в хозяйстве настаёт затишье, отец всё-таки не знал отдыха. У него был крахмальный завод, где тёрли картофель и где вырабатывалась тысячами пудов крахмальная мука. Борин отец во всё вникал сам. Он часто проводил на заводе целые дни, переходя из тёрочного отделения в сушилку, оттуда к водокачке, отсюда на мельницу; десятки людей, работавших на заводе, любили и слушались Бориного отца, как можно любить только хорошего человека. И Боря, замечая это, нередко задумывался о том, какой хороший и добрый папа, если его все так любят и слушаются. Он смотрел на папу, как тот серьёзно и озабоченно раскладывал в столовой на столе и разминал пробы новой муки, принесённые с завода; он вглядывался в его сосредоточенное лицо, окаймлённое светло-русою бородой; он любил следить за папой, как тот производил в кабинете химический анализ… И хоть иногда у папы то или другое, бывало, не удаётся, он ни за что не рассердится, только пожмёт плечом, что-то шепнёт, нахмурит ещё более морщину на лбу и сядет в кресло, и думает, долго думает, откинув голову на спинку, или схватит с полки какую-то книгу, начнёт скоро-скоро перелистывать её и вдруг радостно вскрикнет: «А! Вот она штука-то в чём!» Даже Боре, бывало, станет радостно, когда он увидит, что папа наконец нашёл, чего искал. И ему всякий раз подумается: «Экий папа, право, умный!» И сильно хотелось Боре сделаться таким же добрым и умным, как папа.
А случалось и так, что смотрит-смотрит Боря, как занимается отец, следит-следит за его работой, сначала с интересом, внимательно следит за каждым движением, а потом и утомится. Поздний час возьмёт своё, и начинает в глазах у Бори колоть и резать словно мелкими песчинками, и голова клонится к столу… Заметит это Боря, встряхнёт головой, протрёт глаза рукой и старается опять смотреть, как папа переливает и пересыпает какие-то жидкости и порошки из склянки в склянку, с блюдечка на весы, как он что-то кипятит в реторте над спиртовою лампочкой, заглядывает то в одну книгу, то в другую, то в газету или в журнал… И всё думает Боря: «Какой папа умный, как он много знает, и как бы хорошо сделаться таким же». Но опять у Бори песчинки режут в глазах, и одна мысль перегоняет другую и где-то теряется, и голова клонится на локоть, которым Боря упёрся в стол… Вот уж она лежит на локте, глаза у Бори закрыты, дыхание тяжелей… Он задремал. Он спит крепко…
Но папа, занимаясь, нескоро замечает, что его сынишка уж не следит за его работой. Отвлекает его от занятий сам Боря, тяжело всхрапнув. Папа вскидывает голову и видит, что сынишка лежит головой на локтях, а локтями на краю стола.
– Э! Да он спит! – говорит папа и, улыбнувшись, тихонько идёт к двери. Осторожно приотворив её, он просовывает голову в щель и произносит полушёпотом: – Соня, возьми-ка Борю. Как бы он не свалился.
– А что? Заснул?
– Да, спит.
Мама, поднявшись с дивана, где она при свете лампы что-то вышивала, идёт торопливо, но бесшумно из гостиной в кабинет. Она наклоняется над сыном, бережно кладёт свою руку ему на плечо и, слегка потряхивая его, говорит ласковым, кротким голосом:
– Боря, Боречка… Вставай, милый… Боба, проснись…
У него голова легонько покачивается; но не сразу открывает он глаза и, растаращив их, удивлённо смотрит на маму и на папу.
– Что! Заснул, милый? Устал? Вот, как сладко задремал, даже слюнки потекли. Дай-ка я оботру.
У Бори, действительно, уголок рта и щека мокрые. Мама своим платком помогает ему в этой беде; потом поднимает Борю с табуретки и ведёт из кабинета, обняв за плечи, потому что он со сна жмурится, пошатывается и клюёт носом. Вот уж они и в детской, вот Боба лежит в своей кроватке, и свежесть белья, охватывая его своею прохладой, заставляет его дрожать и кутаться, и на минуту прогоняет от него сон… Боба лежит и видит, как мама наклоняется над кроваткой, как она заботливо крестит его и шепчет:
– Огради нас, Господи, силою честного и животворящего Твоего креста и сохрани нас от всяких бед.
Материнская ласка! Как Боря привык к ней! А здесь, в гимназии, его никто не поцелует, не перекрестит: тут надо всё больше заботиться о том, как бы со всеми поладить, как бы никого не обидеть, да и самого чтобы не обидели. Впрочем, Боря привык к ласке не только потому, что папа и мама были к нему нежны: его никогда никто не обижал; он даже дурного слова, косого взгляда ни от кого не встречал.
В доме у них жили ещё няня Акулина Степановна, которая ходила за Борей с самого дня его рожденья, и гувернантка Madame[8] Mélinnet. Обе они были старушки, очень старые старушки. К ним Боря так же привык, как к родным, и любил их обеих очень. Мама занималась с ним русским языком, арифметикой и немецким. Она кончила своё ученье в Петербурге на педагогических курсах и очень хорошо, понятно умела объяснять грамматику и арифметику. А Закону Божию обучал Борю священник, отец Христофор. Боря был замечательно способный и старательный мальчик. К поступлению в гимназию (а был он определён во второй класс) у него было пройдено даже больше того, что требовалось: он знал уж дроби – и простые, и десятичные – и прекрасно умел делать разбор – и по частям предложения, и по частям речи, с разными подробностями и тонкостями; под диктовку он писал почти без ошибок, даже запятые расставлял довольно верно, и бойко говорил по-немецки и по-французски. Хотя мама Борина и знала французский язык (говорила она на нём очень недурно и много переводила с французского из журналов для мужа, который в нём часто затруднялся), но она не решилась сама обучать Борю по-французски, и для того, чтобы мальчик освоился с языком пораньше, была приглашена M-me Mélinnet.
Добрая это была старушка, безобидная и неприхотливая. Единственная слабость её была – рассказывать про своего покойного мужа. Она уверяла, что муж её, le général[9] Mélinnet, очень знаменит, что он одержал много побед и что вообще его заслуги для французской армии и для всей Франции неоценимы. И хотя никто не помнил такого генерала и не слыхал про его победы, однако ей охотно верили, т. е. не то чтобы верили, а просто ей не возражали, не желая разуверять и раздражать старушку, ведь это было такое невинное, безвредное хвастовство… Зато заслуги Madame Mélinnet, оказанные ею Боре, были, действительно, неоценимы. Во-первых, мальчик говорил по-французски безукоризненно, так что прямая обязанность Madame Mélinnet была выполнена в точности. Во-вторых, она прекрасно влияла на Борю нравственно: благодаря во многом ей, характер ребёнка развивался правильно и в добрую, хорошую сторону. Она поступила гувернанткой к Боре, когда ему шёл ещё только пятый год. Прежде няня Акулина Степановна баловала мальчика; действительно, она крепко любила его, но по-своему, слепо и неразумно: любя, она нередко исполняла его капризы. Мама не всегда имела возможность замечать это: у неё, конечно, бывали хлопоты по хозяйству, приходилось ей иногда уезжать в гости и принимать визиты – словом, она не могла быть при Боре безотлучно; поэтому в её наблюдениях за ним случались порою пропуски. Но приехала Madame Mélinnet – и дело пошло иначе. Надо заметить, что она была женщина образованная; поселившись у Булановых и найдя в их домашней библиотеке несколько детских книг на французском языке, она забраковала их, сказав, что эти книги она знает и что, по её мнению, читать их с Борей не стоит; одну из них она назвала даже прямо вредною и горячо доказывала, почему считает её такою. Булановы сразу увидели, какой человек поступил к ним, и порадовались тому, что за Борей будет хороший надзор. С первых же дней они исполнились уважения и доверия к Madame Mélinnet; между ними установились дружеские отношения. По её желанию и указанию было выписано из Парижа несколько журналов и книг, так что чтения ей с Борей хватило надолго; а когда и оно иссякло, Madame Mélinnet выписала себе журнал для родителей и воспитателей и уж по нему выбирала, какие книги покупать для Бори. Обыкновенно она читала ему, когда он сам ещё не научился грамоте; потом они шли гулять в сад, или в поле, или в лес. За садом был прелестный, молодой ещё лесок, который обыкновенно называли «поповой рощей», потому что он рос на церковной земле. Они часто садились на опушке, на краю спуска к оврагу, в глубине которого, осенённый седоватыми ивами и вётлами, извивался студёный ручеёк, пробиваясь между большими серыми камнями. И M-me Mélinnet всякий раз говорила Боре, что это место очень напоминает ей такой же пейзаж на её родине, во Франции, где она жила ещё девочкой и где любила сидеть подолгу, прислушиваясь к пенью птиц, к стрекотанию насекомых и смотря на синее небо и зелёную траву… «Admirant le ciel bleu et l’herbe verte, et priant le bon Dieu»[10], – заканчивала она свои воспоминания. И всякий раз Боря замечал, что её чёрные глаза были полны слёз. Он удивлялся, почему она плакала, и спрашивал её не однажды, что с нею: здорова ли она, какое у неё горе… Но она всякий раз отвечала ему грустным тоном: «Ah, mon petit ami! Laissons celà! Tout est passé, rien ne reviendra… Maintenant vous et votre famille – voilà tout ce que j’ai et ce que j’aime…»[11]