, – добавила старушка, а выше этой мечты, лучше такого пожелания у неё уж ничего не было.
Почти то же самое пришлось Боре выслушать в то утро и от родителей. Папа заперся с ним в кабинете, потом пришла туда же и мама, и долго беседовали они с сыном дружески, при чём Павел Иваныч не раз повторял:
– А главное – люби людей, уважай их. Помни, что даже в дурном человеке тлеет искра Божия. Надо только дать ей разрастись в настоящий огонь. И огонь этот необходимо поддерживать, чтобы он горел в людских сердцах и согревал их.
Словом, много добрых напутствий выслушал Боря. И, слушая их, он как-то сказал отцу:
– Я, папочка, уж много раз думал про себя, буду ли я такой же, как ты. Я очень хотел бы сделаться такой, как ты.
– То есть, каким же именно?
– А вот… Я всегда на тебя смотрю, какой ты добрый, и как ты много работаешь… Мне очень хочется быть таким же умным.
– Видишь ли, дружочек мой, – заметил Павел Иваныч, – хвалить себя я не смею. Я не могу сказать про себя, что я действительно очень уж добр и умён. Но одно могу сказать и скажу смело, что я всегда старался и стараюсь быть порядочным человеком. На себя я никогда не надеюсь и, напротив, всегда считаю, что у меня много есть недостатков. Но скажу, положа руку на сердце: я постоянно стараюсь подмечать свои недостатки и их искоренять. Я работаю над собой и думаю, что всякий человек, который над собой работает, приближается к тому, чем он в конце концов должен быть. То же самое скажу тебе и про маму. Смотри: она всегда занята, постоянно работает, всегда ровна, всегда вежлива со всеми: и с Акулиной Степановной, и с Madame Mélinnet… Ты, я в этом уверен, не слыхал, чтобы она хоть раз обошлась с ними грубо или резко…
– Ах да, кстати! – подхватила Софья Егоровна. – Извини, Павлуша, я тебя перебью… Да ты меня очень-то не хвали: не стою я этого. – Она улыбнулась, взглянув на мужа вскользь, и продолжала: – А вот о чём я хочу сказать Бобе. Так как зашла речь о няне и о Madame, надо кстати вот что сказать. Ты, Бобочка милый, никогда не забывай тех, кто тебя воспитывал. Няня тебя знает с самых пелёнок, а Madame Mélinnet взяла тебя под своё крылышко, когда ты ещё сюсюкал. Благодаря им, ты, Бог даст, человеком будешь хорошим. Не забывай же их, помни всегда…
Боря глядел на маму и не знал, как понять её слова.
– Как? – спросил он. – Разве они…
– Что?
– Останутся у нас? – досказал Боря.
– Конечно, голубчик! Пусть их живут. Куда же им деваться? Обе они уже стары, работать не могут, да и привыкать им где-нибудь в другом месте и к другим людям теперь трудно. А к нам они привыкли. Пускай у нас и доживают век.
– А мне сегодня Madame Mélinnet сказала, что она уж одной ногой стоит в гробу, и что ей всё равно, куда ехать, – сообщил Боря.
– Ну, это она, положим, сочиняет: никуда она не поедет, не пустим мы её никуда. Как знать! Может быть, она ещё и нас переживёт… А ты, Боба, помни вот что, заруби это себе на носу хорошенько: Бог знает, что с нами может случиться… Ведь не вечные же мы люди… Если бы случилось, что нас не станет…
– Ой, мамочка!.. Что ты! – шепнул Боря, вскинув на неё глаза.
– Нет, ты, дорогой, не думай, что я вот сейчас ложусь да помираю. Я это только к тому говорю, что ведь на всё воля Божья, вперёд нам ничего нельзя знать… Так вот, дружочек, помни, что их забывать не следует… Это было бы грешно, очень грешно… Необходимо успокоить их старость. Если, Бог даст, мы будем живы – мы это сделаем, дадим им приют, они будут сыты, одеты, обуты, в тепле и ласке… А не станет нас – сделаешь ты.
Только что Боря собирался уверять маму, что он уж и не знает, как рад этому, и т. д., и т. д.; но в это время в дверь кабинета кто-то постучался.
– Кто там? – спросил Павел Иваныч громко.
– C’est moi[25], Monsieur, – отозвалась M-me Mélinnet.
– Entrez[26].
Услышав голос M-me Mélinnet, Боря бойко вскочил с места и кинулся ей навстречу. Дверь отворилась.
– Madame, savez vous? Vous restez chez nous![27] – крикнул ей Боря радостно.
Он обхватил её руками, припал щекой к её локтю, и голова его закачалась и затряслась… Он не выдержал: он плакал, но хорошими слезами радости и счастья…
А старушка, положив руку на его волосы, стояла на пороге, смертельно-бледная, удивлённая. Она ещё не понимала, в чём дело. Она и не воображала, что ей предложат остаться в Булановке. Она не поняла и Бориных слёз: ей просто казалось, что он плачет потому, что ему скучно уезжать из дому. Видя, что она стоит и ничего не понимает, Софья Егоровна вывела её из недоумения, сказав ей по-французски:
– Да, да… Уж это кончено, решено… Вы остаётесь у нас навсегда…
– Pour toujours?[28] – медленно переспросила Madame Mélinnet, вся подавшись вперёд.
Глаза её были широко раскрыты, лицо казалось совершенно худым и бледным.
– Да, да, навсегда… Как же иначе-то? Вы воспитали нашего сына… Вы его так любите… Наконец вы, Madame, pardon[29] – уж… не молодая женщина… и вы очень… очень хорошая женщина… Мы вас уважаем, любим… мы вам благодарны… Как же иначе? Словом, наш дом, если позволите, к вашим услугам… навсегда… Oui, pour toujours, Madame![30] – закончила Софья Егоровна с чувством.
Но Madame Mélinnet всё ещё молчала. Её глаза растерянно блуждали по стенам комнаты; на щеках румянец выступил багровыми, неровными пятнами; губы нервно подёргивались. Медленно опустив дрожащую руку в карман, она достала оттуда платок и поднесла его к глазам. И по кабинету ясно пронёсся её шёпот:
– Oh! Qu’ils sont généreux, ces Russes![31]
Потом она молча подала руку Софье Егоровне и шагнула к Павлу Иванычу. Но, подавая ему руку и увидев его бодрое, здоровое лицо, она не могла удержаться, чтобы не пошутить:
– Et mon Paris… Monsieur.[32]
– Votre Paris?[33] – пошутил и он в свою очередь. – Ну, уж, матушка… Laissez вы этот Paris[34], оставайтесь-ка лучше chez nous, à Boulanowka[35]. Будем мы тут кушать du gruau, et vous aurez mal aux[36]… Как это называется-то?
Павел Иваныч постукал себя пальцем по челюсти, и Madame Mélinnet закончила эту сцену весёлым смехом.
Смеялся и Боря, стоя между мамой и Madame Mélinnet и обхватив их обеими руками за талии. Но вдруг он вспомнил:
– Ах, надо пойти сказать няне, что она у нас остаётся!..
Он кинулся опрометью из кабинета и мигом был уже в горенке Акулины Степановны. Но, выслушав его, няня нисколько не удивилась этой новости, а по обыкновению добродушно заворчала:
– Ну, и чего ты, таранта, тарантишь? Вестимо дело! Наши господа всем господам господа… Нешто они бы допустили до такого греха, чтобы старых на улицу выгнать?.. Я у них как у Христа за пазухой, дай Бог им здоровья и енаральский чин… Век проживу – всё буду за них Бога молить… А ты чего? Ну, чего прибежал?.. Только спужал меня, старуху… Я уж думала – невесть что! А он… на-ка-сь вот, поди… новость какая!.. Это уж само собой… Это нам заместо пенциону… за то, что мы тебя выходили да выхолили да по-хранцузскому тебя научили… Вишь, брюхан какой вырос, в добрый час сказать, чтоб не сглазить… А ведь ма-эленький был… Во какой!.. Во!.. Такой вот… Ну, чего стоишь? Глазан! Смотришь, что стара стала? Зубов-то нет уж… То-то… Только никак парочка и осталась… Сиротки двое стоят… Пенцион выслужили… Э-эх ты, глупыш!.. Как был глупыш – так и есть глупыш.
Вдоволь наслушавшись на прощанье няниной воркотни, Боря вернулся в кабинет. Он был далеко уже не так печален, как утром. Его разлуку с родным домом скрасила мысль, что, вернувшись в Булановку на Рождество, он опять найдёт в ней всё по-прежнему, снова встретит людей, горячо любимых и дорогих сердцу…
Боря вошёл в класс вместе с другими учениками. Вошёл с ними и Николай Андреевич.
– Погодите немножко, голубчик, надо вам место приискать, – сказал он ласково Боре, положив ему руку на плечо, – дайте всем сесть на свои места. Я хочу и вас посадить. Как зовут-то вас, дружок?
– Борей.
– Нет, мне не имя надо, мне фамилию: у нас, знаете, голубчик, мальчиков тут не по именам называют, а по фамилиям. Как фамилия-то ваша?
– Буланов.
– Буланов. Ну, как бы не забыть… Буланов, Буланов, Буланов… Авось не забуду…
Боря, взглянув кверху на весёлое лицо этого господина, которого он в жизни первый раз видел, заметил, что тот приветливо улыбался, глядя на него. И тут Боре подумалось: «Какой он добрый! Должно быть, он очень хороший, этот господин». Много раз приходилось Боре слышать и читать раньше о школах, о гимназиях, о злых мальчиках, которые бьют новичков, и о строгих гувернёрах и учителях, которые любят ставить нули да единицы и стараются обходиться с воспитанниками грубо, наказывают их и бранят. Он даже где-то вычитал стишки, из которых ему запомнилось несколько грубых строк:
Ай, люли! Ай, люли!
Единицы да нули…
Вот как учимся мы славно!
И секут за то исправно:
На скамейку нас кладут,
Лихо розгами дерут…
Раз, два, три! Раз, два, три…
Хоть Боря раньше никому не поверял своих мыслей, но (надо правду сказать) он частенько подумывал и побаивался, что, поступив в гимназию, он подвергнется разным строгостям и неприятностям. Случай с Угрюмовым, происшедший при первом же вступлении Бори в среду гимназистов, подкрепил в нём эти опасения: действительно, на первых же порах ему пришлось столкнуться с грубым и сильным товарищем, который, очевидно, привык встречать новичков совсем не по-товарищески. Но когда Боря посмотрел на Николая Андреича и почувствовал у себя на плече прикосновение его руки, ласковое и покровительственное, то сейчас же заметил, что эти опасения обманывают его, и подумал, что в этом добром господине он, наверно, найдёт себе защиту.