– Нет ещё… Т. е. мама обещала… Это ещё всё в отеле. Она сегодня придёт в пять часов и принесёт.
– Ым-гм! – подтвердил Оленин. – Значит, попотчуешь?
– С удовольствием, – согласился Боря сконфуженно.
– То-то же. Не забудь, смотри.
– Ах, конечно!
Боря был рад, что может доставить удовольствие товарищу. А Оленин, заручившись его обещанием, отошёл от него и направился вдоль коридора, не оставляя в покое никого из встречных: кого щипнёт, кому даст подзатыльник, а кому ножку подставит. Такая уж у него самого была беспокойная натура, что он это своё беспокойство старался передавать другим.
Раза два во время перемен к новичку подходил воспитатель и, наклоняясь к нему, заботливо спрашивал его:
– Ну что? Как вам? Нравится здесь? Хорошо у нас?
– Очень, – хвалил Буланов.
– Ну вот и отлично, что нравится. А привыкнете – ещё будет лучше. И никто вас не обижает?
– Никто.
– А если кто будет приставать, вы не обращайте внимания – тогда сами отстанут.
– Хорошо.
В одну из перемен, после звонка, когда ученики уже сидели в классах по своим местам, во второй класс вошёл инспектор. Ученики с шумом встали при его появлении. В руках у него были книги, тетради, бумага.
– Где здесь Буланов? – спросил он.
Ему указали.
– Вот вам, милый мой, разные необходимые принадлежности, – обратился к нему инспектор, кладя перед ним на стол всё, что принёс с собою, и потом, перебирая вещь за вещью, стал перечислять: – Вот книги: по Закону Божию, по русскому языку, грамматика и хрестоматия Поливанова, вот вам учебник географии Янчина и атлас к нему, вот латинская грамматика, латинская же книжка для упражнения в переводах, арифметический задачник Евтушевского, часть вторая, вот французский – Марго и немецкий лезебух… Ну, кажется, всё… А вот вам ещё тетрадки для всех предметов и общая… Ещё вот дневник; в него заданные уроки будете записывать… Берите ещё перья, бумагу, линейку, клякс-папир и резинку… Ах да! Ещё карандаш и вставочку…
Видно, инспектору частенько приходилось выдавать все эти принадлежности: давая их Буланову, он перечислял их словно по заученному. Точно так же он, как заученный урок, прочитал ему и наставление, как следует обращаться с ними:
– Берегите всё это, мой милый. Растеряете – мы новых не выдаём. Напишите на всём свою фамилию. Держите опрятно, зря по столам не бросайте, не рвите, не марайте. У хорошего ученика и книги всегда в порядке. Ну-с, а теперь пойдёмте: я вам отведу шкафик.
Инспектор повёл Буланова по коридору. Там, рядом с тою комнатой, где помещалась библиотека, стояло несколько шкафиков, состоявших из многих отдельных ящиков, в которых ученики прятали свои книги и вещи.
– Вот ваш этот будет ящик, – указал инспектор. – Берите ключик. Сюда потом, после уроков, запрёте всё, что я вам сейчас выдал. Да берегите его. Потеряете – я нового не дам. Тогда вам на свои деньги придётся ключ покупать.
Буланов стоял, слушал и старался принять всё к сведению и запомнить. Когда инспектор отпустил его и он очутился снова в классе, то сознавал себя уже настоящим гимназистом: у него было уж и учебное достояние. Оставалось только приняться за ученье. Впрочем, оставалось ещё облечься в форму, – и Боря уже мечтал о тёмной рубашке с беленькими пуговками, ибо этою оболочкой закончилось бы его превращение в гимназиста.
– Послушай, Булаша, тебе инспектор сколько перьев дал? – услышал Боря знакомый голос, между тем как сам он разбирал свои новые книжки и укладывал их в стол.
Буланов обернулся и увидел над своим плечом лицо Оленина, склонившегося к нему с задней парты.
– А не знаю. Вот сосчитаю сейчас, – ответил он, – раз, два… полдюжины дал!
– Полдюжины? Куда тебе так много?
– Писать, должно быть? – удивился Буланов.
– Писать! Конечно, писать! Об этом и спора нет. Только зачем тебе такая пропасть? Куда? Ведь он каждую неделю перья выдаёт. Тебе и двух перьев за глаза хватит.
– Что ж, я остальные сохраню. Когда-нибудь пригодятся.
– Ым-гм! Это хорошо, – одобрил сухопарый Оленин, но не без оттенка насмешки в голосе. – Значит, ты запасливый. И я ведь тоже запасливый! А знаешь что, Булаша?
– Ну?
– Оставь себе парочку. С тебя и парочки будет. А мне отдай четыре.
– На что тебе?
– А в пёрышки играть.
– Как в пёрышки? Разве играют в перья?
– Как же! А ты не знал? Отличная игра! Хочешь, я тебя научу?
– Хорошо.
– А пёрышки мне отдашь?
– Изволь.
Буланов достал из парты и отдал Оленину четыре пёрышка.
– Вот спасибо! Молодец! – одобрил Оленин. – Сейчас видно, что из тебя хороший товарищ выйдет.
И голос его прозвучал поощрительно и вместе с тем покровительственно.
В половине третьего уроки кончились. Приходящие ученики живо собрали свои книги и тетрадки, уложили их в ранцы и шумно разбрелись по домам. Но шума в гимназии если и убавилось, то немного. От двух сотен пансионерских ног порядочно доставалось полам. Натёртые без воска, одною мастикою, они давали столько пыли, что она висела в воздухе тонким, щекотавшим в носу туманом и садилась на столы, на скамьи и подоконники, так что у всех пансионеров руки были жёлтые, точно намазанные охрой. День был ясный, и воспитанникам позволили выйти на двор. Они не только вышли, но и выбежали. Выбежали шумно и весело. Там они разбились на группы. Кто играл в лапту, кто просто в мячик; некоторые исчертили песок и, прыгая на одной ноге, выбивали камешек из котла; двое-трое гонялись в пятнашки, ловко извёртываясь и удирая друг от друга как точно вьюны. Широкий и гладкий двор вместил всех желающих поразмять кости после уроков и порезвиться и оглашался звонкою перекличкой игравших и бегавших, словно поле в ясное июньское утро, когда проносится над ним перекличка проснувшихся пернатых. Николай Андреевич сидел на подоконнике открытого окна, и весь двор был виден ему со второго этажа. День был тихий и тёплый, так что Николаю Андреевичу не нужно было одеться в пальто: он сидел, как был раньше, в вицмундире с открытым жилетом, не боясь озябнуть и простудиться. С удовольствием смотрел он на двигавшиеся пред его глазами толпы мальчиков; нравился ему и этот шум, и их бодрые крики, исполненные здоровья и веселья. Он глядел на молодёжь и вспоминал свои, сравнительно недавние детские годы (он был ещё молодой человек), собственные свои резвости и шалости, собственное беззаботное время… Вдруг он почувствовал, что к нему кто-то ласкается. Он догадался, кто это должен быть. Он знал, что, повернув голову, увидит маленького девятилетнего Воинова. Так и есть: это Воинов. Глядя грустными глазами в окно, мальчик доверчиво, ласково прислонился щекой к руке своего воспитателя и ждал от него приветливого слова. И дождался. Николай Андреевич, увидев его, положил ему руку на голову и спросил:
– Что, Володя? Что скажешь, голубчик?
– Скучно…
– Знаю, милый. Да что ж поделать-то? Надо тут жить, если мама отдала тебя в гимназию.
– Николай Андреич, как теперь там хорошо!..
– Знаю!
Николай Андреевич нарочно произнёс это «знаю» твёрдым голосом, стараясь придать ему даже оттенок досады. Он думал, что таким образом заставит Володю замолчать и мальчик перестанет раздражать себя излишними воспоминаниями. Но Володя не унимался и ныл:
– Там теперь молотьба идёт… цепами стучат, солому возят… дымком пахнет…
– Знаю, милый, знаю… Да ведь не ты один. Вот, посмотри, ещё такой же, как ты: также из деревни приехал…
Николай Андреевич указал Воинову на Буланова, проходившего мимо в своей цветной рубашечке. Захватив Борю рукою, он притащил его к себе.
– Видишь, дружок, вот и этот… Он первый день здесь – и то не скучает… А ты уж вторую неделю всё не можешь привыкнуть…
Володя мотнул головой и тоскливо заныл:
– Не могу я, не могу… Там теперь дымком пахнет… А тут…
И, не досказав, он залился горькими слезами. И вот под рукою Николая Андреевича очутились два новичка, прижавшиеся к нему головами: вместе с Володей Воиновым плакал и Боря Буланов. Он также вспомнил о своей деревне, о своих близких: и там теперь шла молотьба, возили солому, заготовляли хлеб на зиму… и там, наверно, папа хлопочет с утра до ночи, и цепы стучат вперемежку, и дымком пахнет… И его также потянуло на родину, к милым и дорогим, оставленным далеко людям. Тоска защемила ему сердце. И оба они горько плакали, прижавшись к своему воспитателю. А он нежно обнял их обоих, растерявшись от неожиданности и не зная, как их утешить…
Резкий звонок, призывавший пансионеров к обеду, прервал эту сцену. Двор живо опустел. Воспитанники с разных концов здания собирались в коридор и строились в пары. Николай Андреевич встал впереди этой длинной колонны в пятьдесят слишком пар, а другой воспитатель – в конце. Так спустились по лестнице в столовую и врассыпную разбрелись к своим местам. Буланову ещё за завтраком было отведено место недалеко от воспитателя. Впереди, против образа, освещённого лампадою, которая теплилась в гимназической столовой и день, и ночь, встали певчие (те же самые ученики, которые пели и в церкви), регент дал тон, и раздалось стройное пение: «Очи всех на Тя, Господи, уповают…» Затем все заняли места, застучали тарелками, ложками. В конце или во главе каждого стола сидел ученик старшего класса и разливал суп. Вообще за столом был порядок, хотя – надо правду сказать – некоторые воспитанники слишком торопливо и настойчиво добивались своей порции. Когда подавали лоток с хлебом, они даже поднимались на своих местах, чтобы получить хлеба поскорее и притом побольше кусков; некоторые брали сразу куска по четыре. Не очень-то понравилось это Боре Буланову, привыкшему под руководством M-me Mélinnet сидеть за столом смирно и чинно. Он удивлялся, зачем это они так торопятся; и ещё больше удивился он, заметив, что некоторые клали хлеб себе по карманам. Николай Андреевич, глядя на это, нисколько не удивлялся; он знал хорошо, что молодой аппетит прихотлив и требователен, и что другому через час после обеда опять уж хочется есть. А нельзя сказать, чтобы обед был скудный. Можно было накушаться вдосталь. Правда, приготовлен он был не так вкусно, как дома тот обед, который разносил Иван Парик; но ведь где же на сто человек приготовить так же аккуратно, как на четверых? И к тому же это был стол казённый – в учебном заведении, где многие учатся на счёт казны, не платя за себя ничего; а ведь казна разве имеет возможность содержать множество детей так же, как богатый отец содержит свою семью? Тогда Боря этого не соображал; он понял это впоследствии, когда стал поразвитее и кое-что уже знал. Но, сидя первый раз за казённым обедом, он невольно сравнивал его с тем, к чему привык с малых лет. Когда обед кончился, инспектор, который прохаживался всё время по столовой, громко сказал: